В детстве я жутко комплексовала перед мерцающими женскими портретами в Третьяковке. Тонкие, нежно светящиеся овалы лиц, округлые покаты плеч, подернутые великолепными кружевами, не оставляли мне надежды. У меня отовсюду торчат косточки, а локти и коленки такие острые, что об них можно уколоться. Моя мама, полненькая хлопотунья (в кого это я уродилась такая шкетка!), с сожалением в голосе говорила: худышка ты моя, личико-то у тебя еще ничего, а вот тельце – как у муравья! Бабушка, еще более кругленькая хохлушка, к которой я ездила в деревню под Полтавой, каждое лето горестно качала головой и называла меня «худорба», стараясь впихнуть в меня побольше сметаны и вареников. Папа не говорил ничего: они развелись с мамой, когда я была маленькая, и поскольку он был человеком сильно пьющим, то не интересовался ничем, кроме водки.

Но мне подвезло: подоспела мода на худых, и ближе к концу школы я стала самой модной девочкой не только в классе. Не только потому, что я была худая. Я была высокая. И льняные – некрашеные, заметьте! – волосы спадали по моим худым плечам пышной гривой. Да и глаза у меня ничего… Голубые. Ресницы-то белые, брови тоже, и до старших классов я была бесцветна, как моль. Но потом освоила технику макияжа и…

Грудь уже круглилась под моей белой кружевной кофточкой, которую я нахально выдавала за «пионерскую». А короткая юбка открывала мои стройные и слегка синие ноги – кожа у меня белая и тонкая, вены просвечивают. Но летом – под загаром не заметно, а зимой – под чулками не видно. Кажется, это был последний год пионерских форм и пионерии вообще.

Примерно в том же возрасте, когда определилась моя внешность, определился и мой характер. Тоже не сразу и тоже неожиданно. А все дело в том, что мама сумела меня пристроить в английскую спецшколу. Уж не знаю, в чьи задницы маме пришлось делать уколы (она у меня медсестра), чтобы меня туда взяли… И я оказалась в революционной ситуации: бледная и худая пролетарка против буржуазии. Это были детки завмаг и завсклад, как говорил Райкин, – они переняли у своих родителей высокомерные замашки и фальшивые вежливые лица, они знали, как жить и как себя держать, какой надо вилкой-ложкой-ножкой; они судили, по-старушечьи поджав губы: это вульгарно, это неприлично, – и косились трусливыми глазами на меня.

Трусливыми, потому что знали, что я могу и треснуть. Я была проста, как Ленин, который был прост, как правда.

Кончался август 1995 года. Париж встретил нас жаркой ленивой негой отпускного периода. Было удивительно из московских августовских дождей и наступающих холодов, агонии нашего русского лета, попасть в солнечную, по-весеннему сочную зелень и цветы, в веселую пестроту витрин, магазинов и кафе, в толчею туристов на Елисейских Полях, залитых ярким летним солнцем. Город этот мне понравился сразу, и я с удовольствием бродила по нему, пока Игорь мотался по каким-то делам.

Вечерами мы гуляли или катались по Парижу на машине, которую Игорь взял в аренду, ходили ужинать на Елисейские Поля и на Итальянский Бульвар, частенько с какими-то людьми, причем русскими, из того самого разряда, с которым я клялась никогда не иметь дела… Удивительно, до чего они похожи друг на друга, у них даже затылки одинаковые: жирные и коротко стриженные, они одинаково тупо щетинились каким-то неуместно-мальчишеским, коротким ежиком…

Иногда мы ужинали с Игорем вдвоем – это было лучше всего. Вечерний воздух был тепл и влажен, народ толпами ходил по улицам, гоняли на роликах мальчишки, кафе и ресторанчики обдавали запахами снеди, за столиками, прямо на тротуарах, рассиживался праздный люд, глазея по сторонам, и черные официанты в длинных белых фартуках увертливо сновали между клиентами и прохожими. Мне было хорошо и как-то радостно в Париже. Внутри меня будто все улеглось, замерло, затихло…

Ну да, вы правильно поняли – как природа перед грозой.

В один из последних дней нашего десятидневного пребывания в Париже я, как уже повелось, слонялась днем по каким-то улицам… Я шла и глазела на витрины, а оттуда, вспыхивая время от времени в светлых глубинах зеркал, глазело на меня мое отражение, и мне оно очень нравилось: каждый раз, когда я на него взглядывала, оно мне улыбалось!

Я приехала в Париж в конце сентября, лил дождь. Довольно противный, мелкий осенний дождь. Меня встречал человек, с которым Игорь договорился, Владимир Петрович, – то ли из торгпредства, то ли из консульства, какой-то знакомый каких-то знакомых. Он отвез меня на квартиру, которую снял по просьбе Игоря, объяснил, как чего, и обещал заехать назавтра, чтобы отвезти в Сорбонну, где нужно было оформить мое поступление на курс, и в префектуру за студенческой визой.

Он ушел. Я осмотрелась. Квартирка была крохотулечная, таких маленьких у нас в России просто не бывает. Кухня отделена полустенком – не кухня, а кухонный закуток: плита на две конфорки, маленький холодильник, мойка и пара шкафчиков. Стола там не было, да он бы и не поместился на этом пятачке, где можно было, не сходя с места, достать до всего. В комнате же стол был и еще были раскладной диван, двустворчатый шкаф и этажерка с пятью книжками, какими-то вазочками и камешками, сухими цветочками и дешевой аудиотехникой. Крошечный телевизор стоял на тумбочке у дивана. И еще был совместный санузел и вешалка в… чуть не сказала – прихожей. Не было там прихожей. Входная дверь открывалась прямо в комнату, и возле нее была вешалка. Вот и все. Это называется «студио». Тут предстояло мне жить несколько месяцев.

Одиночество сразу же сомкнулось вокруг меня, как темная вода, лишь только мою квартирку покинул услужливый и малоразговорчивый Владимир Петрович. Оно словно материализовалось из плохо освещенных углов и сгустилось, удушливо и плотно, заполнив собой пространство моего маленького жилища. И я не знала, что с ним делать. Слишком уж оно было непривычным.

Я человек очень беспечный, отношусь ко всему легко, мне все всегда нормально и все сойдет: погода никогда не омрачает моего настроения, отсутствие денег не портит мне жизнь, неприятности меня не удручают (хотя серьезных неприятностей у меня никогда не было), проявления несовершенства человеческой природы в виде всплесков эгоизма, зависти или жмотничества меня не раздражают – во всяком случае, до определенной поры, пока их не слишком много… Короче, у меня легкий характер. Потому-то мои подружки, чуть что, поспешают ко мне – плакаться в жилетку. У меня ведь все всегда хорошо, и к тому же я, отличаясь умом и сообразительностью, всегда готова дать дельный совет, а мое терпение и участие просто безграничны.

Но у меня так и не появилось подруг для себя. Таких, чтобы я могла рассказать все-все и попросить совета. Впрочем, может, это оттого, что в советах я не нуждалась и необходимости плакаться в жилетку не испытывала. Я забыла вам сказать, что я еще и очень самоуверенная. То есть – уверенная в себе особа. Из чего следует, что я не слишком в них и нуждалась, в подругах. Но зато я всю жизнь жила с мамой, моей лучшей и любимой собеседницей и советчицей, а потом сразу из теплого маминого дома попала к Игорю, который мне заменял всех.

Шерил была у меня, когда раздался этот странный звонок от Игоря.

– Ты получил мое письмо с фотографиями? – спросила я его, ожидая услышать изумленные восклицания.

– Получил. Оля, Оленька, слушай меня внимательно! – У Игоря был слегка истеричный голос, что было абсолютно ему несвойственно. – Ты должна, я повторяю: ты должна немедленно прекратить общаться с Шерил! Немедленно! Забудь ее раз и навсегда, не звони ей и не встречайся с ней, слышишь! Не перебивай, у меня мало времени! К тому же я тебя плохо слышу! И завтра же, – завтра, поняла? – ты найдешь себе другую квартиру и переедешь. Любую, сколько бы она ни стоила, но завтра же! Никому не говори ни слова о переезде, никому не оставляй адрес и постарайся сделать это самым незаметным образом! Не задавай мне вопросы, – завопил он на мои слабые попытки вставить слово «почему», – я тебя умоляю, я не могу тебе сейчас объяснить! Слушай и выполняй. И все. Ты меня поняла? Завтра же! И больше с ней не встречаться! Я позвоню тебе завтра в шесть, сюда. Будь у телефона, скажешь мне свой новый адрес. Мне не звони! Оля, прекрати мне задавать вопросы! Сделай все, как я сказал, и немедленно, поняла? Все, целую.

Повесив трубку, Игорь вышел из автомата на почтамте и огляделся по сторонам. Нет, за ним никто не следит, с какой стати за ним должен кто-то следить? Он просто тихо сходит с ума! Его никто ни в чем не подозревает.

Повесив трубку, я быстро и ярко накрасилась, надела парик, черные очки, длинную черную юбку с жакетом, из-под которого выглядывала ярко-красная шелковая маечка, соблазнительно открывающая верх груди, зашнуровала ботинки на высоких каблуках и стремглав выскочила из квартиры – пора было наблюдать за наблюдателями Шерил.

С Шерил мы условились, что она потащит свой «хвост» по улице, на которой находилось мое кафе, мой наблюдательный пункт. Ловя на себе любопытные взгляды – я была одета и накрашена, прямо скажем, вызывающе, по принципу «больше смотрят на одежду – меньше на лицо», – я заняла место у окна. Самое главное, что я не похожа на Шерил, – думала я, чувствуя кожей, как прилепливаются ко мне мужские взгляды, пытавшиеся вычислить, уж не проститутка ли я, вышедшая на ранний (проститутки обычно возникают на улицах не раньше девяти вечера) улов.

Шерил появилась в начале улицы почти сразу. Медленно бредя, словно задумавшись, она прошла мимо моего окна, скосив легонько глаза на меня, и двинулась дальше. «Хвост» не замедлил возникнуть метрах в пятидесяти позади. Это был мужчина лет сорока восьми, одетый в дешевый костюм и, поверх него, куртку бежевого цвета. Вид у него был равнодушный и усталый, он брел в такт Шерил, лениво поглядывая по сторонам. Когда он приблизился к моей витрине, я углубилась в распитие безалкогольных напитков, а именно – кока-колы с лимоном, отвернув лицо в сторону зала и для пущей надежности закрыв пол-лица стаканом, из которого медленно цедила сладкие холодные глотки. Ну и гадость эта кока-кола, и чего это ее все так любят? Из-за рекламы, наверное. Люди до удивления внушаемы, – думала я, высчитывая примерное расстояние, на которое «хвост» мог уже отойти от моего окна, – им умники, делающие рекламу, говорят: у нас тут самое лучшее, самое вкусное, так что несите ваши денежки сюда. А народ не то что несет – бежит вприпрыжку и еще гордится тем, что его объегорили и денежки из него вытряхнули… Должно быть, уже прошел мое окно. Я повернулась.

Теперь я их видела в спину. Шерил шла к метро, «хвост» плелся за ней. Я не торопясь допила свою гнусную коку, выкурила сигарету, расплатилась, прошла с неприступным видом мимо поддатых мужиков у стойки, вышла на улицу и стала ловить такси. Необходимости тащиться за ними в метро не было: я ведь знала, что он будет следить за Шерил до дома, и рассчитывала его там подстеречь и проследить, когда он отвалит.

Завидев такси, я начала отчаянно махать рукой – боялась, что кто-нибудь перехватит его раньше, – и едва не стукнула по лбу молодого парня в джинсовом костюме и джинсовой же кепке, надетой козырьком назад на американский манер, который в это время проходил рядом. Судя по синеватой выбритости – брюнет. Я бы не удивилась, если бы оказалось, что он манекенщик – до того хорош собой… Я аж замерла, уставившись на него. Он с любопытством посмотрел на мою потрясающую внешность и даже будто замедлил на секунду шаг, улыбнулся, обнаружив потрясающую ямочку на щеке, но приставать не стал и вскоре скрылся в конце улицы. Торопился, должно быть…

Свет режет глаза.

Сразу всплывает: свет, ослепительный свет. Резанул по глазам и спустя мгновение по лицу, по коже, по всему телу. Свет состоял из пламени и осколков стекла… И из оглушительного, сотрясающего все тело грохота, который вместе с пламенем и осколками отшвыривает меня назад, на каменный пол…

Потом всплывает: сквозь огненный вихрь – Шерил, подброшенная в воздух, вместе со стеклами и пламенем влетающая в подъезд…

Потом ужас: где Шерил? Что с ней?!

Потом страх: а что со мной?!

Дня через три Кати заглянула в мою палату.

– Удивительно, как трудно во Франции найти людей, которые говорят по-английски… – сказала она.

– А что, все должны?..

Кати окинула меня взглядом.

– Я рада, что могу с вами общаться, – сказала она наконец.

По коридору навстречу мне шла Кати.

– Меня выписывают, – сказала я ей, подходя.

Кати остолбенело уставилась на меня. У нее задрожала челюсть.

– Шерил… – прошептала она непослушными губами.

Я так привыкла за это время встречаться с Кати, что напрочь забыла о том, что ей неизвестно о нашем с Шерил сходстве. И теперь, когда с меня сняли наклейки, оно было вопиюще очевидным. Я не была к этому готова и растерянно стояла перед ней, не зная, что сказать.

Домой я приплелась под утро, совершенно разбитая, и, едва раздевшись, плюхнулась в постель.

Проснулась далеко за полдень с чудовищной головной болью. Проглотив две таблетки аспирина, я забралась в ванну.

Головная боль постепенно затихла, горячая вода расслабила, и я начала снова засыпать. В полудреме всплыло: Джонатан моет меня. Сосредоточенный взгляд его светлых, в ободе чернейших ресниц глаз скользит по моему телу. Кажется, без всякого выражения… Но откуда взялось тогда, наполнило электричеством самый пар в ванной то эротическое напряжение, которое так пронзило меня? Загадка… Влюблена ли я в него? Люблю ли я Игоря? И вообще, что такое любовь? Я знаю точно, что я люблю мою маму. Я знаю точно, что я люблю Шерил. Это две разных любви, но обе очень сильны. В любви к мужчине есть еще и эротика, сексуальное напряжение, которое добавляется к любви человеческой, эмоциональной, сердечной… Но если попробовать убрать эту сторону, что останется? Не знаю. Игорь так нежен, так заботлив, так чуток… Мне с ним хорошо. Я его люблю за то, что мне с ним хорошо? За все то, что он мне дает? Корысть? Любила бы я его, если бы он мне всего этого не давал?

Я попробовала представить себе себялюбивого, эгоистичного Игоря. Бр-р, какой кошмар! Такого бы я не любила, не смогла бы. Значит, любовь не бескорыстна. Моя, во всяком случае.

Однако есть же люди, которые любят стерв и стервецов, развратников и развратниц, эгоистов и эгоисток… Я не говорю о любви жертвенной – это святые люди, которые живут с инвалидами, с больными и так далее. Перед такими я преклоняюсь. Я говорю о безумцах, которые растрачивают сокровища своей души на всякую дрянь и пьянь. Они сами кто – святые или ущербные? Они и есть образец любви бескорыстной? Когда тебе в морду дают, в прямом смысле и в переносном, а ты бьющую тебя руку целуешь?

…

Земной шар был гол, круглился к горизонту морем, желтым бесконечным песком с жалкой растительностью; и была Дверь.

Дверь стояла неприкаянно посреди ничего, посреди пустоты. Но она защищала от ветра. Иначе бы ветер сбил Олю с ног.

В замочную скважину проникал одинокий луч, густо-пурпурный луч заходящего солнца. Он торчал из скважины, словно прозрачный ключ, и песчинки роились в нем, розовея.

Оля стояла, прижавшись к Двери. На пустой планете это была единственная опора, к которой можно было прислониться. Единственная защита, за которой можно было спрятаться.

И вдруг Дверь вспороли огненные брызги, и в дыры, обрамленные вспученной древесиной, хлынули красные кровавые лучи солнца, оседающего за круглый бок голой планеты.