— Ну и производство у вас!.. Просто чудовищный ублюдок. Электроника по последнему слову — но ни одной целой трубы, ни одного вентиля нормального… Взорвать бы все это к чертям собачьим и построить заново.

— Ну не так уж плохо все, ваша честь. Право слово, не так уж все плохо… — Рэдклиф потер кулаком покрасневший нос и виновато глянул на инженера, стоявшего рядом; на руке остались мокрые полосы. Но тот вроде ничего не заметил, и Рэдклиф потихоньку вытер руку о штанину. — Ведь работает… Мы выпускаем прекрасный спирт…

— Работает — но на последнем издыхании. — Ян Кулозик устал, и в голосе его звучали резкие нотки. — Все сальники надо немедленно заменить, иначе все взорвется и без моей помощи. Гляньте, как течет, — лужи на полу!..

— Сейчас все будет убрано, ваша честь. Подотрем и…

— Да не о том речь. Прежде всего устраните утечки. Сделайте все, как положено. Это приказ.

Круглая тень большого летающего корабля медленно скользила по синей поверхности Средиземного моря; потом переползла через прибрежную полосу на песок пустыни. Электромоторы работали бесшумно, слышно было только жужжание пропеллеров. Они совсем крошечные, их почти не видно под огромным диском «Прибрежного Вождя», единственная их задача — двигать его вперед. Подъем обеспечивали баллоны с гелием, расположенные под упругой внешней оболочкой. Дирижабль — превосходный транспорт: ему почти не нужно горючее.

Груз корабля состоял из огромных связок тяжелых черных труб, подвешенных под корпусом. Многие тонны. Но «Прибрежный Вождь» вез и пассажиров; каюты располагались в носовой части.

— Картина — просто сказочная! — восхитилась Эйлин.

Она сидела перед наклонным окном во всю переднюю стену их каюты, любуясь проплывавшей внизу пустыней. Ян, растянувшийся на кровати, молча кивнул, соглашаясь, — но смотрел на нее. Медно-красные волосы до плеч… Эйлин их расчесывала; обнаженные груди потянулись вверх, когда она подняла руки, спина соблазнительно прогнулась…

— Сказочная! — повторил он.

Поначалу Ян не вполне осознал всю опасность положения. Эйлин плакала и кашляла, и ему нелегко было удерживать над водой не только свою голову, но и ее. Расталкивая обломки яхты, выдираясь из спутанной массы каких-то веревок, не видных в темноте, он неожиданно наткнулся рукой на подушку. Подушка высоко выступала из воды и была задумана явно как спасательное средство. Он подтянул подушку к Эйлин и подсунул ей под руки. Только убедившись, что Эйлин держится крепко и голова ее над водой, он отпустил ее и начал искать что-нибудь подобное и для себя.

— Вернись! — закричала она в панике.

— Не волнуйся, все в порядке. Надо и мне найти какую-нибудь подпорку.

Еще одну подушку он нашел без особого труда и, работая ногами, поплыл к Эйлин, ориентируясь на ее взволнованный голос.

— Ну вот и я. Все хорошо.

— Абсолютно здоров. Никаких отклонений, — врач ткнул пальцем в экран. — Вы только посмотрите на это давление! Я бы хотел, чтоб у меня было такое! Кардиограмма, энцефалограмма — все в полнейшем порядке. Подождите, я вам дам распечатку для вашего врача.

Он нажал кнопку на компьютерном диагносте, и из принтера выполз длинный лист.

— Я не о себе беспокоюсь. Что с миссис Петит?

— Пожалуйста, не волнуйтесь, молодой человек. — Толстяк доктор похлопал Яна по колену. В этом жесте было не только профессиональное сочувствие, так что Ян отодвинул ногу и холодно посмотрел на него. — У нее легонькое сотрясеньице, водички морской глотнула… Ничего больше. Вы можете навестить ее в любой момент. Но я хотел бы денек подержать ее в больнице. По существу, только ради отдыха: медицинская помощь ей не нужна. А вот и ваша распечатка.

— Зачем она мне? Передайте ее в компанию, там запишут в медицинские отчеты.

Ян медленно ехал в гостиницу, в Уизбич, настроение у него было кошмарное. В баре «У Белого Льва» толпа…

Он быстро вошел и поднялся по скрипучей лестнице к себе в номер. Ссадина на щеке была не очень заметна, зато очень чувствительна. Он умылся холодной водой и снова прижал к лицу мокрую ткань, глядя в зеркало. И чувствовал себя — дурак дураком.

Потом налил большую порцию из бара в номере — и встал у окна, глядя на улицу отсутствующим взглядом и пытаясь понять, почему до сих пор не позвонил в полицию. С каждой минутой это становилось все невозможнее: ведь они захотят узнать, почему он не позвонил раньше. И чего он тянет? На него жестоко напали, машину взломали, повредили. У него все основания сдать этого человека!..

Неужели смерть Симмонса на его совести?

Не может быть, это просто немыслимо. Раз человек не работает, как положено, — он не заслуживает права на работу. Когда занят лишь один из десяти желающих, надо соответствовать. Иначе выгонят. А Симмонс не соответствовал, и потому его выгнали. А он себя убил.

Солнце зашло четыре года назад и с тех пор больше не появлялось. Но скоро наступит время, когда оно снова поднимется над горизонтом. Через несколько месяцев его голубые лучи снова выжгут поверхность планеты. А пока здесь царили беспрерывные сумерки. В полумраке наливались и зрели громадные початки кукурузы-мутанта. Желто-зеленое кукурузное море расстилалось во все стороны до горизонта — кроме одной, где поля кончались, огороженные высоким металлическим забором. За забором лежала пустыня. Песок и гравий, бесконечная гладкая равнина, где нечему отбросить тень, терялась вдали под сумеречным небом. Здесь не бывало дождей и ничто не росло. Но и в этой пустынной равнине существовала своя жизнь, обитали создания, находившие все необходимое в стерильно чистых полях.

Плоский бугор шишковатой серой плоти весил, наверно, не меньше шести тонн. На его поверхности не было заметно никаких отверстий, никаких органов, хотя, внимательно присмотревшись, можно было обнаружить, что в каждом желваке толстой шкуры прячется кремневое оконце, прекрасно приспособленное для поглощения небесной радиации. Растительные клетки, расположенные под прозрачной пленкой, превращали энергию радиации в сахар. Медленно, вяло, за счет осмотического перемещения из клетки в клетку, сахар проникал в нижнюю часть тела, где превращался в спирт и накапливался в вакуолях. В то же время в нижней части странного создания происходили другие химические процессы.

Бугор распростерся на участке, богатом солями меди. Специальные клетки выделяли кислоту, соли растворялись и усваивались. Трудно сказать, сколько времени протекал этот процесс — у животного не было ничего похожего на мозг, времени для него не существовало. Оно попросту жило. Оно паслось, поглощая минералы, как корова пасется на лугу, пока не иссякла его пища. Теперь пришло время двигаться дальше. Есть стало нечего, хеморецепторы послали свои импульсы — и тысячи ножных мышц на нижней поверхности организма, которые питала энергия спирта, заботливо запасенного впрок, пришли в движение. Они в едином слаженном броске подняли неуклюжую плоскую махину, похожую на смятый ковер, и перекинули ее метров на тридцать.

Тяжелый ковер перелетел через изгородь, окаймлявшую поле, и с глухим звуком шлепнулся в двухметровую гамма-кукурузу, переломав и подмяв под себя стебли, и скрылся из виду среди зеленой листвы и золотистых, длиной в руку, початков. И оказался полностью скрытым от другого чудовища, которое с грохотом надвигалось на него.

Ни у одного из них не было мозга. Шеститонное органическое создание управлялось рефлекторными дугами, с которыми родилось несколько веков назад. Чудовище металлическое весило двадцать семь тонн и управлялось запрограммированным процессором. Оба имели органы чувств — но чувствовать не могли. Они не подозревали о присутствии друг друга, пока не встретились.

— Я не хочу говорить о кораблях, — сказала Эльжбета Махрова. — Сейчас все говорят только о них.

Они сидели рядышком на скамье у дороги, и через тонкую ткань платья и свой комбинезон Ян ощущал тепло ее тела. Он сжал пальцы так, что костяшки побелели. Здесь, на этой планете, ему всегда хотелось быть с ней рядом, вот как сейчас. Не поворачиваясь, он искоса посмотрел на нее. Смуглые гладкие руки, большие темные глаза, грудь…

— Конечно, говорят. — Ян с усилием отвел взгляд и безо всякого интереса уставился на толстостенные складские здания по ту сторону широкой лавовой дороги. — Корабли должны были прийти шесть недель назад, мы уже задержались на четыре недели. Сегодня вечером что-то должны решить. Ты не пробовала еще раз спросить Градиль о нашей женитьбе?

— Пробовала. — Эльжбета повернулась и взяла его за руку, не обращая внимания на прохожих. Глаза ее были печальны. — Она меня и слушать не стала. Я должна выйти замуж за кого-нибудь из семьи Семеновых — или вовсе не выходить. Таков закон.

— Закон! — Ян произнес это слово с яростью, будто проклятие. Выдернул руку из ее ладоней и отодвинулся. Она не знала, какая пытка для него каждое ее прикосновение. — Это не закон, а обычай. Дурацкий обычай, крестьянский предрассудок. Проклятая крестьянская планета под голубой звездой, которую с Земли даже не видно… А на Земле я мог бы иметь семью…

— По-моему, мы трогаемся в путь слишком рано. Это ошибка.

Хайн Риттершпах не решался посмотреть Яну в глаза и делал вид, что занят плазменной пушкой. Ян захлопнул смотровой лючок редуктора и прикрутил крышку. В водительском отсеке танка было тесно, резко пахло потом.

— Не рано, а поздно, Хайн, — устало произнес Ян: ему надоело раз за разом повторять одно и то же. — Поезда пойдут за тобой по пятам. Ведь мы будем двигаться быстрее и догоним тебя гораздо раньше, чем ты думаешь. Для того тебе и дали вторые экипажи, чтобы вы могли работать по шестнадцать часов в день. Я надеюсь, этого будет достаточно. Ведь у тебя важная задача, Хайн. Твои ремонтники на этих танках должны пройти по Дороге впереди всех и убедиться, что она в порядке. Ты же знаешь, что тебе предстоит. Ты все это уже делал. Просто на сей раз придется чуточку труднее, только и всего.

— Так быстро мы двигаться не сможем. Люди не захотят.

— Значит, ты их заставишь.

От усталости все мышцы болели так, что расслабиться Ян не мог, даже растянувшись на койке. Он в последний раз просматривал свои списки. До отправления оставались считанные часы. Сейчас загружали последнее зерно, а в опустевших хранилищах убирали перегородки, чтобы можно было закатить тяжелую технику. Покрытые силиконовой смазкой и завернутые в синтетическую ткань, машины переживут летнюю стоградусную жару, которая продлится четыре года. А в Южгороде все это есть; там точно так же стоят на консервации грузовики, вертолеты и сельскохозяйственные машины — их возить не надо. С собой брали запасы замороженного продовольствия; цыплят, овец и телят, чтобы снова развести стада; домашнюю утварь — гораздо меньше, чем обычно, — и зерно, заполнявшее на сей раз большую часть вагонов. Цистерны уже наполнены водой… Ян записал и подчеркнул: вода. Первое, что надо сделать утром, — заскочить на компьютерную станцию управления и остановить опреснитель Севгорода. Все второстепенные линии завода по переработке морской воды уже были отключены. Минералы не извлекались, удобрения не производились. Завод выполнял только минимальную работу, заполняя водой систему каналов и туннелей общей длиной в 1300 километров. Теперь можно отключить все, вода здесь больше не понадобится.

Раздался стук в дверь; сначала настолько тихий, что Ян решил — показалось. Но стук повторился.

— Минутку!..

Он сгреб бумаги в кучу и бросил на стол. Потом прошаркал босиком по пластиковому полу на негнущихся ногах к двери и открыл. На пороге стоял Ли Сю, радиотехник.

— Я тебе помешал, Ян?

Бесконечно тянулись долгие, изнурительные часы. Хотя поезда были составлены и казались готовыми к отправлению, остались еще сотни мелочей, которые надо было доделать, прежде чем можно будет подать стартовый сигнал. Ян охрип и замучился, крича по радио, потом наконец затолкал шлемофон обратно в гнездо и сам пошел смотреть на недоделки. В специальной нише на задней стенке тягача был закреплен мотоцикл с арочными шинами. Ян отстегнул его, отсоединил кабель зарядки — и обнаружил, что шины пустые. Кто-то должен был это проверить, но не проверил. Пока бортмеханик Эйно завел компрессор, прошло еще какое-то время, опять задержка. Усевшись в конце концов на мотоцикл, Ян рванул рукоятку реостата и улыбнулся, услышав, как взвизгнули шины, бросая его вперед.

Как начальник технической службы Ян отвечал за ремонт всей техники и за ее готовность к этому дню, но он был физически не в состоянии сделать все сам. Приходилось полагаться на то, что другие будут выполнять его распоряжения; однако эти распоряжения выполнялись далеко не всегда. Например, контактные муфты, соединяющие толстые кабели между вагонами, все четыре года должны были сохраняться под водонепроницаемыми заглушками. Теперь оказалось, что во многих местах заглушек просто не было и контакты окислились настолько, что потеряли проводимость и половина электрических цепей не работала. Полазив под вагонами, Ян приказал рассоединить все контактные муфты поездов и зачистить контакты пескоструйными аппаратами вручную. Это задержало отправление еще на целый час.

Возникли проблемы и с управлением вагонами. Передние колеса каждого вагона поворачивались электромоторами через понижающий редуктор. Эти моторы управлялись компьютером тягача таким образом, что все вагоны шли в точности по следу тягача, словно по рельсам. В теории это было прекрасно, но на практике — при изношенных щетках электромоторов и заклинивающихся редукторах — получалось плохо. Время уходило.

Кроме того, обнаружилась и масса личных трудностей, потому что всем было тесно в ограниченном жизненном пространстве. Ян вполуха выслушивал жалобы, кивал — и отсылал всех к главам семей. Пусть они хоть раз в жизни отработают свое жалованье. Он вникал в каждую проблему, следил, чтобы за дело взялись, и проверял, все ли доделано. Самое последнее — пропал ребенок. Его он нашел сам, заметив, как колышется кукуруза на соседнем неубранном поле. Ян заехал туда на мотоцикле, посадил малыша перед собой и отдал его — счастливого — плачущей матери.

Усталый, но удовлетворенный, он ехал обратно между колоннами поездов. Ехал медленно. Все двери были уже закрыты, и людей не было видно — только несколько любопытных выглядывали из окон. Отдав бортмеханику Эйно мотоцикл, Ян поднялся в водительский отсек.

Пройдя орбиту Марса, потрепанный грузовоз двигался на плазменной тяге. Он был нацелен на Землю; точнее, на то место, где Земля окажется через несколько часов. Вся электронная аппаратура была либо выключена, либо работала на абсолютном минимуме и за плотными экранами. Чем ближе подлетали они к Земле, тем больше становилось шансов, что их обнаружат. И тотчас же уничтожат.

— Теперь мы несем войну им, — сказал комиссар.

До революции он, был профессором экономики в небольшом университете на одной из дальних планет, но чрезвычайные обстоятельства поменяли все.

— Меня уговаривать не надо, — ответил Блэйкни. — Я участвовал в заседании комитета, когда принималось решение нанести удар. И выступал против программы выборочных целей.

— А я и не собираюсь уговаривать. Просто радуюсь этой мысли. У меня на Теоранте семья была…

Самолет компании ТВА вылетел из Нью-Йорка ночью. Набрав высоту крейсерского полета, он перешел звуковой барьер и с грохотом помчался над Соединенными Штатами. Над Канзасом западный горизонт посветлел: двигаясь со скоростью 2,5 Маха, самолет догонял заходящее солнце. Когда над Аризоной пошли на посадку, солнце было уже довольно высоко, и пассажиры, уже видевшие закат в Нью-Йорке, теперь могли полюбоваться гораздо более красочным — в Мохав-ской пустыне.

Тергуд-Смит, прищурившись, покосился на сияние и затемнил иллюминатор. Он просматривал заметки о чрезвычайной конференции, которую только что в срочном порядке созвала ООН, и ему некогда было любоваться ни роскошью заката, ни парадом техники в Центре космических связей, представшем перед глазами. На коленях у него лежал атташе-кейс с плоским экраном дисплея. По экрану беспрерывно двигались числа, названия, имена, данные, — останавливаясь только тогда, когда он касался клавиатуры, чтобы исправить ошибки, возникшие при автоматической переписке с аудиозаписи. Процессор был запрограммирован на его голос, но тем не менее часто писал «обеды» вместо «победы». Исправления Тергуд-Смит делал совершенно механически, до сих пор ошеломленный чудовищными изменениями и чрезвычайной серьезностью обстановки. То, что произошло, немыслимо, невозможно… Но все-таки это произошло.

В момент касания с землей самолет затрясло, потом началось торможение, Тергуд-Смита бросило вперед на ремни… Он нажал кнопку на кейсе — экран и клавиатура исчезли. Темный иллюминатор посветлел, и он взглянул на белые башни космоцентра, залитые пылающей охрой заходящего солнца. Из самолета он вышел первым.

Его ждали двое стражников в форме. В ответ на их четкое уставное приветствие он только кивнул. Ни слова не было сказано, никто не пытался проверить его документы… Они знали, кто он такой. Знали и то, что этот рейс — внеплановый — был организован специально для него. Нос Тергуд-Смита, так похожий на клюв, и его худое жесткое лицо были известны всему миру по выпускам новостей. Коротко стриженные белые волосы выглядели строго по-военному по сравнению с длинноволосыми модными прическами. Он выглядел именно таким, каким и был, — облеченным властью.

Директор космоцентра Огюст Бланк стоял у окна высотой во всю стену спиной к двери. Кабинет его, естественно, располагался на самом верхнем этаже самого высокого административного здания. Вид отсюда всегда был впечатляющим; но сегодняшний закат — это нечто невообразимое: пурпурно-черные горы на горизонте врезаны в багрово-алое небо, все здания вокруг и громады космических кораблей залиты тем же огненно-красным цветом… Цветом крови, быть может, пророческим… Чепуха! Размышления Огюста прервал кашель, раздавшийся за спиной. Бланк обернулся и увидел Тергуд-Смита.

— Вот ты и улетаешь, — сказала Эльжбета.

Говорила она спокойно, почти бесстрастно, но пальцы ее буквально впивались в руку Яна. Они стояли в тени огромного зерновоза — блестящего металлического цилиндра, который возвышался позади. Ян смотрел на милое лицо и, не зная, что ответить, только кивнул. В ее глазах было столько любви и тоски, что он не выдержал и отвернулся.

Такова ирония судьбы. Теперь, после стольких лет одиночества на этой сумрачной планете, когда у него есть жена и скоро будет ребенок, когда появилась наконец возможность обрести покой и счастье, приходится от всего отказываться и улетать. Но иного выхода нет. Он единственный, кто может бороться за права людей этой сельскохозяйственной планеты; кто надеется, что когда-нибудь здесь появится нормальное, порядочное общество. Потому что на Халвмерке он единственный, кто родился на Земле и знает жизненные реалии там и в других мирах Земного Содружества. Сейчас Халвмерк — мир без будущего, его обитатели — сельскохозяйственные рабы, которые всю жизнь трудятся, чтобы накормить других, а взамен получают лишь столько, сколько необходимо для поддержания жизни. В нынешней чрезвычайной ситуации восставшие планеты ждут, что они и впредь будут работать, как работали всегда. Хорошо, они будут растить урожай, — но только если их выпустят из этой планетарной тюрьмы. Пусть им дадут право и возможность стать частью Содружества, приобщиться к его культуре, давать образование детям — и в конце концов изменить уродливое и искусственное общество, навязанное им Землей. Ян знал, что благодарить его не станут, что никому его затеи не понравятся… И все-таки отступать не собирался. Он чувствовал себя в долгу перед теми поколениями, что придут позже. И перед своими детьми тоже.

— Ну, нам пора, — сказал он наконец.

— Ты очень нужен здесь… — Она не хотела просить его, но ее слова прозвучали как просьба.

— Нескольких они убили, — сказал Дебху, прижимая к виску Яна мокрую тряпку. — Но только тех, кто очень уж сопротивлялся. Им пленные нужны. Они на нас навалились, чуть не задавили, побили дубинками. Тебе получше?

— Кажется, будто череп изнутри раскалывается.

— Нет, это только ушибы. Рваные раны они зашили, а ребра у тебя все целы; так доктор сказал. Мы им нужны в приличном виде, чтобы на Земле показать. До того как они нас захватили, у них было не много пленных. Не такая это война. — Он секунду поколебался и заговорил еще тише: — Ты у них значишься где-нибудь? Я хочу сказать, могут ли они узнать, кем ты был? Установить личность?

— Почему тебя это интересует?

— Я никогда не бывал на Земле и ни разу в жизни не сталкивался с землянами. Быть может, у них есть досье и на меня, не знаю. Они сделали снимки сетчатки наших глаз. Твоих тоже, пока ты был без сознания.

В приемной шахте было темно и тихо. Тишину нарушало лишь потрескивание охлаждающегося металла, да где-то капала вода. Воздух был теплый, но не горячий: оболочку космолета и саму шахту уже охладили после приземления дождевальные установки. Ян шел впереди через открытый люк на широкий мостик, который автоматически выдвинулся из стены шахты. Они находились по меньшей мере в пятидесяти метрах над дном шахты, откуда до сих пор клубился пар. Высоко над ними горели яркие фонари и слышался шум машин.

— Возле водяных распылителей должен быть выход, — прошептал Дебху. — Если только эти шахты устроены так же, как те, где я работал.

— Будем надеяться, — ответил Ян. — Давай показывай дорогу.

Он шагнул в сторону, пропуская Дебху и остальных, и оглянулся, нет ли погони. Их побег уже должны бы заметить.

И тут наверху, по окружности шахты, вспыхнули прожектора, яркие, как солнце в безоблачном небе Халвмерка. А через секунду началась стрельба. Реактивные пули с визгом рикошетили от стали и бетона, поднимали фонтанчики в лужах… И рвали податливую плоть человеческих тел.

Нью-Йорк. Украденный у доверчивых индейцев коварными голландцами, отнятый у законопослушных голландцев воинственными англичанами и затем отбитый у мирных англичан колонистами. Деревья здесь исчезли много десятилетий тому назад, холмы срыты, пруды засыпаны, а чистые родники, будучи не в силах пробиться на поверхность, несут свои прозрачные воды прямо в сточные трубы. Город раскинул свои щупальца далеко за пределы острова, он превратился в мегаполис, четыре из пяти районов которого заняли целиком один остров и добрую половину второго и тянутся вдоль Гудзона в глубь Северной Америки. Пятый, самый старый район, — это Манхэттен: кусок гранита, скала, окруженная водой, паук из камня и стали, сидящий в паутине мостов, туннелей, труб и кабелей. Не имея возможности расшириться, Манхэттен рванулся вверх, поедая собственную плоть и ставя новые дома на месте старых, поднимаясь все выше и выше — и все равно недостаточно высоко, поскольку людям опять не хватало места. Люди создавали семьи, а их дети и дети их детей тоже создавали семьи, пока этот город не стал самым населенным в истории человечества.

В этот жаркий августовский день 1999 года в Нью-Йорке проживало — плюс-минус несколько тысяч — тридцать пять миллионов человек.

Августовское солнце било в открытое окно и обжигало голые ноги Эндрю Раша до тех пор, пока тот не вынырнул из глубин беспокойного сна. Он медленно осознавал окружающую жару, влажность и грязную простыню под собой. Он протер заспанные глаза и уставился в потрескавшийся грязный потолок, проснувшись лишь наполовину и с чувством некоего смущения, как бывает в первые мгновения после пробуждения, когда не знаешь, где находишься. Раш зевнул, и странное чувство улетучилось. Потянувшись за часами, которые он всегда клал на кресло рядом с кроватью, Раш еще раз зевнул и, щурясь, взглянул на стрелки под поцарапанным стеклом. Семь… семь часов утра, а в квадратном окошечке — маленькая цифра 9. Понедельник, 9 августа 1999 года — жарко, как в печке, хотя город еще валяется в постели под этой горячей волной, что печет и душит Нью-Йорк последние десять дней. Энди вытер пот со лба, убрал ноги из-под солнечных лучей и подсунул подушку под голову. Из-за перегородки, разделявшей комнату пополам, раздалось жужжание, время от времени переходившее в пронзительный вой.

— Доброе утро!.. — закричал он и тут же закашлялся.

Не переставая кашлять, он встал и прошел в другой конец комнаты к бачку на стене. Вода текла тонкой коричневой струйкой. Энди сделал глоток и постучал по шкале костяшками пальцев. Стрелка подскочила и опустилась недалеко от отметки «Пусто». Бак нужно было наполнить. Лучше бы сделать это еще до того, как идти отмечаться в четыре часа в участке. День начался.

К неуклюжему шкафу было прикреплено большое, в рост человека, зеркало с трещиной от верха до низа, и Энди уткнулся в него, почесывая колючую скулу. Перед уходом надо бы побриться.

Не следует смотреть на себя голого и неприбранного поутру, подумал он с отвращением, хмуро разглядывая мертвен-но-бледную кожу и кривые ноги, обычно скрытые штанами. И как только удается иметь выпирающие ребра, будто у умирающей с голоду клячи, и в то же время довольно солидный животик? Он помял живот и подумал, что причиной этому крахмалистый рацион и то, что большую часть времени приходится просиживать задницу. Хорошо, хоть лицо не располнело. Лоб с каждым годом становиться чуть выше, но это не так заметно благодаря короткой стрижке.

Билли Чун засунул пластиковую коробку с соевыми бифштексами под рубашку, а когда он еще и согнулся в три погибели, ее не так-то легко было заметить. Сначала он еще кое-как продвигался, но вскоре давка стала невыносимой, и его прижало к стене. Он пытался противостоять силе, вжимающей его лицо в горячий пыльный кирпич. Тут ему так ударили коленом по голове, что он почти потерял сознание и очнулся от струи холодной воды. Прибыли машины для подавления беспорядков, и их водяные пушки разредили толпу. Одна из струй впечатала его в стену и прошла дальше.

Напор толпы ослаб, и Билли, пошатываясь, встал, глядя, не заметил ли кто-нибудь его ноши, но на него никто не обращал внимания. Остатки толпы, мокрые насквозь, в крови и синяках просачивались мимо неуклюже продвигавшихся полицейских машин. Билли пристроился к бегущим, повернул в сторону Ирвинг-Плейс, где было меньше людей, отчаянно высматривая какое-нибудь укрытие — место, которое найти в этом городе было крайне трудно. Беспорядки закончились, и очень скоро кто-нибудь его заметит и полюбопытствует, что это у него под рубашкой. Тогда пиши пропало. Это был не его район, здесь не жили китайцы, его заметят и схватят… Он побежал, но тут же запыхался и перешел на быстрый шаг.

Вот. Рядом с одним из зданий вырыли яму до самого фундамента, там виднелись трубы, а на дне — грязная вода. Он сел на край развороченного тротуара, прислонился к ограждавшему яму заборчику, потом нагнулся и осмотрелся. На него никто не обращал внимания, но людей вокруг было полно: они выходили из домов и садились на ступеньки, наблюдая за бегущими. Послышались чьи-то шаги, посреди улицы показался мужчина с большим пакетом под мышкой. Он отчаянно озирался, сжав кулаки. Кто-то сбил его с ног, и он со стоном рухнул, а люди набросились на него, хватая рассыпавшиеся по земле крекеры. Билли улыбнулся — теперь на него никто не смотрел — и соскользнул в яму, по колено погрузившись в грязную воду. Под ржавой трубой был небольшой просвет, туда он и забился. Не сказать, что идеально, но сойдет — сверху видны только его ноги. Он лег на холодную землю и разорвал коробку.

Вы только посмотрите… только посмотрите, вновь и вновь говорил он сам себе, смеясь и глотая слюни. Целая коробка соевых бифштексов, каждый величиной с ладонь, а какие поджаристые. Он надкусил один, поперхнулся, проглотил, заталкивая крошки в рот грязными пальцами. Он набил рот так, что с трудом мог глотать, и долго пережевывал восхитительную мякоть. Давно уже не приходилось есть ничего подобного.

Билли съел за один присест три соево-чечевичных бифштекса, делая паузы лишь для того, чтобы высунуть голову и посмотреть наверх. Но все было тихо, его никто не заметил. Он достал из коробки еще пару бифштексов, но теперь ел помедленнее и остановился только тогда, когда набитый живот с непривычки заурчал. Слизывая крошки с пальцев, он обдумывал план дальнейших действий, уже сожалея о том, что съел столько бифштексов. Нужны были деньги, а бифштексы — это и были деньги, а брюхо можно было набить и крекерами из отрубей. Проклятие! Белую пластиковую коробку нельзя было нести открыто, но и спрятать под рубашку невозможно. Придется бифштексы во что-нибудь завернуть. Может, в носовой платок. Он вынул его из кармана — грязную рваную тряпку, отрезанную от старой простыни, и завернул десять оставшихся бифштексов, завязав для верности концы узелком. Потом запихнул сверток за пояс. Выпирал он не очень сильно, хотя здорово давил на полный желудок. В общем, сойдет.

Чуть тише гудения кондиционера раздавался постоянный звук, который ухо воспринимало, но уже не слышало, — пульсирующее грохотание города, скорее ощущаемое, чем слышимое. Ширли это нравилось, ей нравились его отдаленность и чувство безопасности, которое давали ей ночь и толстые стены. Было поздно. Светящиеся цифры на часах показывали 3.24, потом они бесшумно сменились на 3.25.

Рядом с ней на широкой кровати ворочался и бормотал что-то во сне Майк, а она лежала совершенно неподвижно, боясь его разбудить. Через минуту он успокоился, натянул простыню на плечи, дыхание его стало медленным и равномерным. Она расслабилась. Пот у нее на коже испарялся от движения воздуха, и от этого она ощущала странное удовлетворение. До прихода Майка она пару часов поспала, и этого оказалось достаточно.

Она медленно встала и пошла по комнате в потоке воздуха, омывающего ее тело. Она провела руками по телу и, коснувшись груди, поморщилась. Он чересчур груб. Завтра у нее на теле будет сплошной синяк, и придется накладывать толстый слой грима, чтобы скрыть это безобразие. Майк очень сердится, когда видит у нее синяки или еще какие-то изъяны, хотя, похоже, никогда об этом не думает, причиняя ей боль. Над кондиционером шторы чуть раздвинулись, и в комнату заглянули тьма города, редкие огни, напоминавшие глаза зверей. Она быстро задернула шторы и удостоверилась, что они больше не расходятся.

Майк издал гортанный булькающий звук, которого можно было испугаться, если к нему не привык. Но Ширли слышала его достаточно часто. Когда он вот так храпит, это означает, что он очень крепко спит. Можно принять душ, а он об этом и не узнает! Ее босые ноги бесшумно прошли по ковру, и она медленно, без щелчка закрыла за собой дверь ванной комнаты.

Наконец-то! Она включила флюоресцентное освещение и улыбнулась, оглядывая пластмассово-мраморное убранство этого помещения и золотистые приборы, блестящие и отражающие свет. Стены были звуконепроницаемы, но если он спит не очень крепко, то может услышать, как шумит вода в трубах. Внезапно испугавшись, она встала на цыпочки, чтобы посмотреть на отметку водомера. Да, облегченно вздохнула она, Майк его не включил. При теперешних ценах на воду — неважно, сколько он наворовал, — Майк отключал воду, запирал водомер на весь день и запрещал ей принимать душ. Но сам всегда принимал душ. А ей приходилось это делать украдкой, и по счетчику он ни разу об этом не догадался.

Пока было темно. Билли Чун совершенно извелся от безделья. Он забился в угол, прислонившись к холодной стене подвала, и несколько раз почти засыпал. Но, когда в окне забрезжил рассвет, его вдруг охватил страх. А если его здесь найдут? Ночью все казалось легким и отлично спланированным. Как те делишки, которые обделывали «тигры». Накануне он купил старую стальную ось и за десять центов заточил конец.

Залезть в ров, окружавший здание, было проще простого, лишь бы никто не заметил. И Билли был уверен, что за ним никто не наблюдает, когда ломиком открыл окно в подвал. Нет, если бы его увидели, то уже давно бы схватили. А вдруг при дневном свете заметят следы от ломика на оконной раме? При этой мысли он вздрогнул и внезапно ощутил, как громко стучит сердце. Он заставил себя покинуть темный угол и медленно пробрался вдоль стены до окна. Он попытался что-ни-будь увидеть сквозь покрытое пылью стекло. Перед тем как закрыть за собой окно, он затер грязью царапины, оставленные фомкой, — но достаточно ли этого? Единственным прозрачным местом на стекле было нарисованное сердечко, и Билли посмотрел в него. Царапины были едва видны, и он успокоился. Потом снова забрался в свой угол, но через несколько минут страх вернулся, еще более сильный, чем прежде.

В окно бил солнечный свет — когда же его обнаружат? Если кто-нибудь войдет, то сразу увидит его. Небольшая груда старых, покрытых паутиной дощечек, за которой он прятался, не скрывала его полностью. Дрожа от страха, Билли прижался к бетонной стене, да так сильно, что неровная, шероховатая поверхность впилась ему в кожу сквозь рубаху.

Интересно, который теперь час? Каждое мгновение казалось Билли бесконечным, и в то же время он чувствовал себя так, будто провел в этом подвале всю жизнь. Один раз за дверью послышались шаги, но прошли мимо. В течение нескольких секунд Билли дрожал и обливался потом. Он ненавидел себя за свою слабость, однако ничего не мог поделать. Его нервные пальцы расчесывали старую болячку на бедре до тех пор, пока он ее не содрал и не потекла кровь. Билли прижал к ране рваный носовой платок.

Покинуть подвал оказалось труднее, чем оставаться в нем. Нужно было выждать, пока жильцы уйдут на работу. Еще один приступ страха. Ждать пришлось долго. Наконец он решил, что безопаснее будет выйти. Засунув ломик за пояс шорт, он как мог отряхнулся от пыли и взялся за ручку двери.

— Все говорят, что это самый холодный октябрь. Я никогда не видала такого холода. Да к тому же дождь. И вечно-то его не хватает, чтобы наполнить резервуар, но он всегда достаточно силен, чтобы промокнуть насквозь и продрогнуть до костей. Это нормально?

Ширли машинально кивнула, едва вслушиваясь в слова. Очередь немного продвинулась, и Ширли сделала несколько шагов вслед за говорившей, похожей на бесформенную груду одежды, накрытую сверху разорванным синтетическим плащом. «Наверное, я выгляжу не лучше», — подумала Ширли, натягивая на голову конец одеяла, чтобы хоть как-то спастить от надоедливой мороси. Стоять оставалось недолго, впереди всего десятка два людей, но прошло гораздо больше времени, чем она предполагала, и почти стемнело. Над автоцистерной зажгли лампочку, осветившую ее черные бока и завесу дождя. Очередь вновь продвинулась, и женщина перед Ширли заковыляла, таща за собой маленького ребенка: такой же тряпичный узел, как и его мать; лицо было скрыто повязанным сверху шарфом. Ребенок все время хныкал.

— Прекрати сейчас же! — прикрикнула на него женщина. Она обернулась к Ширли: красное одутловатое лицо, почти беззубый рот. — Он плачет, потому что мы только от врача. Доктор думал, что он заболел серьезно, но оказалось, что это всего-навсего квош. — Она показала опухшую руку мальчика. — Посмотрите, все распухает, на коленях появляются черные пятна. Нужно было две недели сидеть в больнице Белле-вью, чтобы доктор рассказал мне то, что я и без него знала. Но это единственный способ получить от него бумажку. Вот так нам выписали горохового масла. Супружник у меня его любит. Вы живете в нашем квартале, не так ли? По-моему, я вас там видела.

— На Двадцать пятой улице, — ответила Ширли, снимая крышку с канистры и кладя в карман пальто. Она продрогла до костей и была уверена, что простудилась.

— Я узнала вас. Подождите меня, пойдем домой вместе. Уже поздно, а вокруг столько хулиганья, так и норовят вырвать из рук воду. Они всегда могут ее продать. Вот миссис Рамирес из моего дома: она хоть и вздорная, но хорошая баба, знаете, ее семья живет в этом доме со Второй мировой войны. Так ей поставили такой синяк под глазом, что она едва видит, и выбили два зуба. Какой-то подонок ударил ее дубинкой и отобрал воду.

— Чую, начинается заварушка, — сказал детектив Стив Кулозик, застегивая ремешок на шлеме, и угрюмо посмотрел сквозь защитное стекло.

— Ты чуешь заваруху! — покачал головой Энди. — Какое у тебя чудесное чутье! Пригнали весь участок — и полицейских, и детективов, нечто вроде ударных войск. Выдали шлемы и гранаты со слезоточивым газом в семь утра, заперли здесь без всяких приказов, — а ты чуешь заваруху. Поделись секретом, Стив.

— Природный дар, — спокойно ответил тучный детектив.

— Всем внимание! — заорал капитан. Голоса и шарканье ног стихли, люди в шеренгах замерли, выжидающе поглядывая в дальний конец помещения, где стоял капитан. — Сегодня у нас спецзадание, и детектив Дуайер из штаба все вам объяснит.

В рядах возникло шевеление, стоявшие в задних рядах пытались рассмотреть гостя. Штабное отделение занималось подавлением массовых беспорядков с применением оружия, работали они на Центральной улице и получали приказы непосредственно от инспектора Росса.

Нью-Йорк был на краю гибели. Каждый запертый склад окружали толпы людей, которые были голодны, напуганы и искали виновных. Гнев звал людей бунтовать. Хлебные бунты грозили превратиться в водяные. Грабеж мог начаться повсюду. Полиция как могла отбивалась, храня тончайший барьер между гневным протестом и кровавым хаосом.

В первый вечер беспорядки остановили полицейские дубинки, а когда они не помогали, толпы разгонял газ. Напряжение возрастало, поскольку люди собирались вновь в другом месте. Струи воды из машин по борьбе с беспорядками быстро остановили мятежников, когда они попытались захватить пункты социальной помощи, но машин не хватало, да и воды было не так много, чтобы заполнять опустевшие баки. Управление здравоохранения запретило пить речную воду: это было смерти подобно. Тот минимум воды, что имелся в наличии, был крайне необходим для тушения пожаров, вспыхивающих в разных частях города. Когда улицы во многих местах были блокированы, пожарные машины не могли пробиться напрямую к местам пожаров, и им приходилось ехать кружным путем. Некоторые пожары охватили целые районы, и к полудню все машины находились на тушениях.

Первый пистолет выстрелил в начале первого ночи. Им воспользовался охранник управления социальной помощи, который убил человека, выбившего окно в продуктовом складе на Томпкинс-сквер и пытавшегося туда забраться. Это был первый, но далеко не последний выстрел, да и первый убитый оказался не последним.

Летающая проволока окружила некоторые из районов беспорядков, но ее было мало. Когда ее запасы кончились, вертолеты беспомощно кружили над бурлящими улицами и служили полиции лишь постами воздушного наблюдения, обнаруживая места, куда необходимо было перебросить подкрепление. Занятие было совершенно бесполезным, поскольку никакого резерва не было — все находились на передовой.

После первого столкновения на Мэдисон-сквер все остальное не производило на Энди сильного впечатления. Остаток дня и большую часть ночи он, как и все городские полицейские, противостоял насилию и сам применял насилие, чтобы восстановить законность и порядок в городе, раздираемом сражениями. Единственная возможность немного отдохнуть появилась у него, когда он пал жертвой им же самим примененного газа и ему удалось добраться до санитарной машины, где ему оказали помощь. Ему промыли глаза и дали таблетку. Он лежал внутри машины на носилках, прижимая к груди шлем, гранаты и дубинку, и медленно приходил в себя. Водитель машины сидел у двери на других носилках с карабином тридцатого калибра, готовый охладить пыл любого, кто заинтересуется машиной или дорогими хирургическими инструментами. Энди мог бы полежать и дольше, но в открытую дверь врывалась холодная морось, и его начало так сильно знобить, что зуб на зуб не попадал. Подняться на ноги, добрести до двери и спрыгнуть на землю оказалось очень трудно, но, начав двигаться, он почувствовал себя немного лучше, кроме того, ему стало теплее.

Люди боялись выходить на улицу, пока не рассвело, и очередь за водой этим утром была очень короткой. Однако, когда Ширли заняла место в очереди, на улице уже было много народа. Когда она получила свою норму воды, солнце поднялось уже высоко.

Ширли каждый день встречалась с миссис Майлс. Приходившая первой занимала очередь, а потом они вместе возвращались домой. Миссис Майлс всегда брала с собой маленького сына, который, похоже, все еще болел этим самым квошем. Очевидно, ее муж нуждался в богатом белками гороховом масле больше, чем ребенок. Норму воды увеличили. Это так обрадовало Ширли, что она не обращала внимания на тяжесть и боль в спине. Теперь воды хватало даже на умывание и мытье посуды. Водоразборные колонки должны были открыться самое позднее в середине ноября, а это уже скоро.

В это утро, как обычно, Ширли вернулась раньше восьми и, войдя в квартиру, увидела, что Энди уже одет и собирается уходить.

— Поговори с ним, Ширли, — сказал Энди. — Убеди его, что он становится идиотом. Должно быть, возраст сказывается.

Он поцеловал ее на прощание и собрался уходить. Со времени той ссоры прошло три недели, и внешне все казалось таким же, как и раньше, но внутри что-то изменилось, некое ощущение уверенности — или, может быть, любви — было разрушено. Об этом они не говорили.

На воде образовалась тоненькая корочка льда, она хрустнула и сломалась, когда Билли опустил туда канистру. Поднимаясь вверх по лесенке, он увидел, что показалась еще одна ржавая ступенька. Они вычерпали уже огромное количество воды из-за переборки, но, похоже, ее оставалось там еще много.

— Наверху тонкий лед, но не думаю, что вода промерзнет до самого дна, — сказал он Питеру, плотно закрывая за собой дверь. — Там по-прежнему много воды. Очень много.

Он каждый день тщательно замерял уровень воды, а потом плотно закрывал дверь, словно это был банковский подвал, полный денег. А почему бы и нет? Чем не деньги? Пока продолжались перебои с водой, они могли бы получать за нее неплохие деньги, те доллары, которые были нужны, чтобы жить в тепле и хорошо питаться.

— Ну что, Пит? — спросил он, вешая канистру на кронштейн над горящим морским углем. — Ты когда-нибудь перестанешь думать, что эту воду можно есть? Мы могли бы продать ее и купить еды.

Питер неподвижно сидел на корточках, глядя на дверь, и не обращал на него никакого внимания, пока Билли не повысил голос. Питер безрадостно покачал головой.