Когда Кларенс Брант, председатель земельной компании «Роблес» и муж богатой вдовы Джона Пейтона, владельца ранчо Роблес, смешался с толпой зрителей, выходивших из театра «Космополитен» в Сан-Франциско, его красивая внешность и солидное состояние вызвали, как обычно, поток улыбок, приветствий и поклонов. Но, как только он поспешно проскользнул под зимним дождем в свою изящную двухместную карету и приказал кучеру: «Домой!» — он остро ощутил всю своеобразную иронию этого слова.

Дом у него был прекрасный и комфортабельный, и все же Кларенс поехал в театр, чтобы избавиться от его пустоты и одиночества. И совсем не потому, что жены не было в городе, — он с горечью сознавал, что ее временное отсутствие не имеет никакого отношения к этому ощущению бездомности. В театре он немного рассеялся, но теперь тоскливое, неясное и болезненное чувство одиночества, нараставшее изо дня в день, вернулось к нему с новой силой.

Он откинулся на сиденье и погрузился в мрачное раздумье.

Всего лишь год, как он женат, но даже среди иллюзий медового месяца эта женщина, которая старше его, эта вдова его бывшего патрона сумела почти бессознательно вновь утвердить свои права и незаметно вернуть себе прежнее господство над ним. Сперва это было, пожалуй, приятно — такая полуматеринская опека, которая может примешиваться к любви более молодых женщин, — и Кларенс со свойственной ему в любви тонкой, почти женской интуицией уступал, как уступают сильные, сознавая свое превосходство. Но слабые не ценят это качество, и женщина, однажды вкусившая власть в браке, не только не думает отказываться от нее в дальнейшем, но, напротив, готова мерять ею привязанность мужа. В кратком супружеском опыте Кларенса обычный у женщин сокрушительный вывод: «Значит, ты меня не любишь!» — получил дальнейшее развитие и достиг высшей ступени: «Тогда и я тебя не люблю», — хоть это и выражалось только в мимолетной жесткости ее голоса и взгляда. Вдобавок у Кларенса сохранилось неожиданное, хоть и смутное, воспоминание, что такой же взгляд и голос он уже видел и слышал во время супружеских сцен при жизни судьи Пейтона, причем он сам, еще мальчик, всегда становился на ее сторону.

Но, как ни странно, он страдал от этого больше, чем от ее стремления вернуться к прошлому в чем-то другом: к своим прежним подозрениям по отношению к нему, в то время юному протеже ее мужа и возможному жениху ее приемной дочери Сюзи. Благородные люди легче прощают обиду, нанесенную им самим, чем несправедливость вообще. Ее властная и капризная манера обращения с подчиненными и слугами, ее беспричинная вражда к какому-нибудь соседу или знакомому сильнее задевали и ранили его, чем ее несправедливое отношение к нему самому. Кларенсу и не снилось, что такие вещи женщины редко понимают, а если и понимают, то никогда не прощают.

Кларенс невольно рассмеялся, да так искренне и от всей души, что перевозчик растерялся и под конец засмеялся сам, хотя чувствовалось, что он смущен.

Произошла нелепая ошибка: его, оказывается, приняли за беглого преступника. Кларенс почувствовал облегчение и на время рассеялся, но когда паром ушел и он снова остался один, ему пришла мысль, что все это может иметь к нему косвенное отношение. Он с тягостным чувством вспомнил, как Сюзи угрожала засадить его жену в форт Алькатрас. Может быть, она уже сообщила городским властям и этому человеку?.. Но он тут же сообразил, что принять меры по такому предупреждению может только шериф

2

, а не городской чиновник, и прогнал эту мысль.

Все же, когда карета с зажженными фонарями, тускло горевшими в утреннем свете, показалась из-за поворота и тяжело подкатила к грубо сколоченной лачуге, служившей почтовым двором, он решил быть начеку. Какой-то заспанный субъект, стоя в дверях, принял немногие письма и посылки, но единственным новым пассажиром был, очевидно, Кларенс. Пропала надежда, что его таинственный предшественник появится откуда-нибудь из-за угла в последний момент. Войдя в карету, он быстро оглядел своих спутников и убедился, что незнакомца среди них нет. Ехали главным образом мелкие торговцы или фермеры, два-три старателя и какой-то американец испанского происхождения — человек более высокого круга. Зная, что люди этого класса предпочитают ездить верхом и редко пользуются почтовой каретой, Кларенс обратил на него внимание, и их взгляды несколько раз скрестились с выражением взаимного любопытства. Вскоре Кларенс заговорил с ним по-испански; путешественник ответил непринужденно и любезно, но на следующей остановке сам спросил о чем-то кондуктора с явным акцентом жителя Миссури. Любопытство Кларенса было удовлетворено: это был, очевидно, один из ранних американских поселенцев, которые так долго жили в Южной Калифорнии, что переняли и язык и одежду испанцев.

Разговор в карете коснулся вечерних политических новостей — вернее, это было, по-видимому, ленивое продолжение недавнего горячего спора, один из участников которого, рыжебородый старатель, теперь ограничивался глухим ворчанием, выражавшим несогласие. Кларенс заметил, что миссуриец не только забавлялся, слушая спор, но, судя по лукавому блеску его глаз, сам и был коварным подстрекателем. Поэтому он не удивился, когда тот вежливо обратился к нему с вопросом:

— А в ваших местах какие настроения, сэр?

Неожиданным и поразительным было для Кларенса это открытие, но не менее поразительным показалось ему, как оно было принято заговорщиками. Он двинулся было вперед, опасаясь, как бы самоуверенный и сам себя раскрывший шпион не пал жертвой ярости обманутых им людей. Но, к его изумлению, неожиданное потрясение, по-видимому, преобразило заговорщиков, придав им какое-то достоинство. Исчезли возбужденность, раздражительность и безрассудство. Помощник шерифа и полицейские, устремившиеся на помощь своему новоявленному начальнику, не встретили сопротивления. Заговорщики словно по молчаливому согласию отхлынули от судьи Бисуингера, оставив вокруг него свободное пространство, и молча, с мрачным презрением разглядывали стражников.

Первым нарушил молчание полковник Старботтл.

— Ваш долг, сэр, доставить нас со всей возможной быстротой к федеральному судье округа, если только ваш вашингтонский повелитель не нарушил конституцию, сместив и его!

— Я вас прекрасно понял, — ответил судья Бисуингер с невозмутимым спокойствием, — и поскольку, как вам известно, федеральный судья Вильсон, к сожалению, не может быть уволен иначе, как по решению суда, вы, вероятно, можете по-прежнему рассчитывать на его сочувствие южанам. Это уже не относится к моим обязанностям; мой долг будет выполнен, как только мой помощник доставит вас к федеральному судье и я изложу обстоятельства вашего ареста.

— Поздравляю вас, сэр, — с ироническим поклоном сказал капитан Пинкни, — с такой скорой наградой за вашу измену Югу, а также с тем, что вы так быстро переняли у своих друзей их своеобразную тактику проникать в чужие дома.

На этот раз Сюзи не преувеличивала. Капитан Пинкни действительно дожидался на тропе около касы под присмотром самого помощника шерифа.

И полицейские и арестованные прекрасно понимали, что арест — просто формальная акция; федеральный судья, сочувствующий южанам, несомненно, даст распоряжение освободить арестованных, как только они подпишут необходимое обязательство, а потому помощник шерифа, вероятно, и счел возможным удовлетворить просьбу Пинкни, которая только отдаляла его освобождение. Возможно также, что Пинкни сыграл на рыцарских чувствах полицейского, показав, что не хочет в такой острый момент оставлять свою преданную сообщницу, миссис Брант, на милость враждебно настроенного и бесчувственного мужа. Кроме того, Кларенс, известный своим равнодушием к политической борьбе, по-видимому, не пользовался симпатиями даже среди своих единомышленников. Так или иначе, помощник шерифа разрешил Пинкни немного задержаться, чтобы дать ему возможность проститься с прелестной хозяйкой.

В какой степени это намерение отражало истинные чувства капитана Пинкни, осталось неизвестным. Превратилось ли его политическое сотрудничество с миссис Брант в более нежное чувство, разделяла ли она это чувство или отвергала, каковы были его надежды и стремления — всему этому не суждено было обнаружиться. Капитан Пинкни, человек неустойчивой морали, но весьма преданный условному кодексу чести и гордый предрассудками своего сословия, короче говоря, светский человек, знал только свой узкий круг, но был храбр и верен этому кругу и к этому последнему поступку его бесполезной жизни лучше было, пожалуй, отнестись так, как отнесся к нему помощник шерифа.

Сойдя с коня, он подошел к дому со стороны сада. Он хорошо знал низкий сводчатый проход, ведущий в кабинет, откуда можно было пройти в патио, но случилось так, что он вошел в темный проход в тот самый момент, когда Кларенс втолкнул Сюзи в кабинет и захлопнул дверь. Сперва Пинкни подумал, что в кабинете укрылась миссис Брант, но, пока он осторожно пробирался вперед, звуки ее голоса послышались из патио. Судя по ее тону, она как будто молила о чем-то, и, движимый острым любопытством, он пошел дальше по проходу. Вдруг в ее голосе зазвучали упрек и злоба, в ушах его прозвенело: «Лжешь!» Затем он услышал, как Кларенс с презрением произнес его собственное имя, последовал быстрый шорох платья, стук ворот, и тогда, забыв все на свете, он ворвался в патио.

Кларенс как раз обернулся от ворот, на его щеке еще горел след женской руки. Он заметил, что глаза капитана Пинкни устремлены на этот след и на его губах играет легкая полунасмешливая, полуистерическая улыбка. Не вздрогнув, ничем не выдав своего удивления, он запер ворота и, повернувшись к Пинкни, произнес холодно и раздельно:

Наконец настала ночь, стихли гул и волнение грандиозной битвы. Дикое возбуждение, царившее здесь, на небольшом участке обширного поля боя, давно рассеялось вместе с едким пороховым дымом, вместе с вонью паленого сукна на солдатах, сраженных снарядами, вместе с запахом пота и кожи.

Бригада, занимавшая отведенный ей участок, сперва стойко оборонялась, потом была отброшена назад, опять отбивала свои позиции и, преследуя противника, окончательно ушла вперед, оставив позади лишь своих убитых, зная о ходе сражения только то, что касалось ее собственных боевых действий и передвижений. Из надвигающейся темноты потянул прохладный ветерок и вновь принес на безмолвное теперь поле боя запах развороченной окопами земли.

Но этому ужасному святилищу молчания и смерти никто не угрожал вторжением; никто отсюда не отступал.

Нескольких раненых вынесли под огнем, а большинство так и осталось на поле среди убитых, ожидая рассвета и помощи. Ибо все знали, что в этой страшной тьме носятся лошади без всадников, обезумевшие от запаха крови или от собственных ран, и яростно наскакивают на встречных; знали, что раненые солдаты, сохранившие оружие, не всегда отличают друга от врага или от вампиров-мародеров, которые раздевают ночью мертвецов и приканчивают умирающих. Одиночные выстрелы, раздававшиеся где-то во мраке, не привлекали внимания после жаркой дневной перестрелки: одной жизнью больше или меньше — что это значило по сравнению с длинным списком жертв дневного побоища!

Но с первыми лучами утреннего солнца, когда из лагеря медленно вышел санитарный взвод, страшное поле ожило словно по волшебству. На расстоянии мили за линией боя солнечные лучи осветили первую жатву смерти — там, где стояли резервы. Грудами лежали солдаты, сраженные снарядами или шрапнелью, перелетевшими линию фронта и упавшими в резервные шеренги. Поднимаясь выше, солнце осветило и зону ружейного огня — здесь убитых было больше, они лежали, как упали, сраженные наповал, навзничь, с раскинутыми руками и ногами. И странно: коснувшись этих мертвых лиц, солнце не озарило на них выражения боли и страдания, нет, скорее это было удивление и суеверное смирение. А у тех, кто, получив смертельную рану, в агонии извивался на земле, пока не застыл навек, на лицах можно было прочесть, что смерть пришла к ним как избавительница; у некоторых даже застыла на губах слабая улыбка.

Он настолько владел своим голосом и движениями, что теперь, когда он ехал к себе на квартиру, никому не пришло бы в голову, что генерал Брант только что увидел фотографию жены, с которой порвал четыре года назад. Еще меньше можно было подозревать, какой жуткий страх он испытывает при мысли, что жена может иметь отношение к только что обнаруженной измене.

За это время он только раз получил о ней известие — от адвоката ее покойного мужа. Адвокат писал ему по поводу ее недвижимости в Калифорнии. Кларенс полагал, что она уехала к своим родственникам в Алабаму, где целиком посвятила себя делу конфедератов, готовая пожертвовать ради него даже всем своим состоянием.

Он знал также, что ее имя появляется в газетах Юга, что о ней пишут как о блистательной светской даме и даже советнице политических деятелей Конфедерации, но у него не было оснований думать, что она решилась взять на себя такую активную и отчаянную роль на войне. Он пытался уверить себя, что его тревога вызвана лишь воспоминаниями об измене капитана Пинкни и той роли, которую жена играла в калифорнийском заговоре, — в супружеской неверности он давно уже перестал ее подозревать. Но между этими двумя случаями было сходство, которое наводило на размышления. Несомненно, этот лейтенант Уэйнрайт был изменник, который поддался обычной софистике своего сословия, утверждавшей, что главное — верность родному штату. Но не было ли у лейтенанта других побуждений? Или фотография была только памятью о пленительной жрице восстания, которую знал убитый? Первое предположение могло скорее вызвать презрение, нежели ревность, но все же он почувствовал облегчение, узнав, что военная полиция не обнаружила среди вещей Уэйнрайта никаких компрометирующих бумаг. Дивизионному генералу он о фотографии не сообщил. Достаточно было разоблачить деятельность изменника, не упоминая о том, что могло свидетельствовать о прямом или косвенном участии жены в этой измене. Даже и в этом был уже немалый риск, но он не мог поступить иначе, не нарушив своего долга.

Он содрогался, думая о вчерашнем побоище, которое — теперь в этом не было сомнений — произошло в результате предательской деятельности шпиона, и о том, что по иронии судьбы именно его бригаде выпало на долю не только пострадать от измены, но и отомстить за нее. Если жена приложила руку к этому гнусному делу, должен ли он ее щадить? Неужели их судьбы отныне связаны таким чудовищным образом?

К счастью, гибель главного виновника и своевременная находка его бумаг позволили командиру дивизии сохранить все в секрете и потребовать, чтобы и Брант, со своей стороны, соблюдал тайну. Брант, однако, был по-прежнему бдителен и на другой же день после перехода на новые позиции тщательно изучил расположение бригады, подходы к нему и пути сообщения с окружающей местностью, а также линии мятежников; усилил строгость караульной службы и учредил тщательный надзор за всеми нестроевыми, а также за гражданским населением в пределах расположения бригады — вплоть до последнего маркитанта.

На следующий день Бранта вызвали на военный совет в штаб дивизии, и ему некогда было думать о своей странной гостье, однако замечание командира дивизии о том, что он предпочитает доверить план войсковых передвижений не бумаге, как это обычно делается, а памяти офицеров, говорило о том, что его командир все еще опасается шпионажа. Поэтому Брант рассказал ему о своем последнем разговоре с мисс Фолкнер, ее предполагаемом отъезде и о соседке-мулатке. Командир дивизии выслушал эти сведения совершенно равнодушно.

— Они слишком умны, чтобы использовать для шпионажа или для связи легкомысленную девчонку, которая выдаст себя с первого шага, а мулатки слишком глупы, не говоря уже о том, что они скорее на нашей стороне. Нет, генерал, если за нами шпионят, то уж, конечно, орлы, а не дрозды-пересмешники. Мисс Фолкнер вполне безобидна: острый язык — и только, да и вообще на всем Юге не найдется такого негра или мулата, который рискнул бы петлей ради нее или другого своего хозяина или хозяйки.

Быть может, слегка успокоенный этими словами, Брант не так настороженно и сурово посмотрел на мисс Фолкнер, когда, возвращаясь со своим вестовым верхом из штаба, заметил, что она одна идет впереди него по тропинке. Она была так глубоко погружена в свои беспокойные мысли, что даже не услышала стука копыт. В руке она держала огромный цветок и то похлопывала им по живой изгороди, тянувшейся вдоль дорожки, то подносила к лицу, как бы вдыхая его аромат.

Отослав вестового по боковой тропинке, Брант медленно поехал вперед, но мисс Фолкнер, к его удивлению, ускорила шаг, не оборачиваясь, словно не замечая его приближения, и стала даже оглядываться по сторонам, точно ища способ ускользнуть. Бранту пришлось пришпорить лошадь. Догнав мисс Фолкнер, он сошел с коня и, держа поводья в руке, зашагал рядом с ней. Сперва она слегка покраснела и отвернулась, затем взглянула на него с деланным удивлением.

— Боюсь, — сказал он мягко, — что я сам нарушаю собственный приказ и навязываюсь вам в собеседники. Но я хотел спросить, не могу ли я помочь вам перед отъездом.

Теперь Бранту стало ясно, что его шкатулку приносили сюда и открывали, ради безопасности, здесь, на этой конторке. При поспешном просмотре бумаг шпион, очевидно, толкнул вазу с цветами и не заметил упавших пылинок. Об этом свидетельствовали и несколько красных пятнышек на конторке. Но Бранта поразило еще и другое обстоятельство. Конторка стояла у самого окна. Машинально выглянув наружу, он убедился, что отсюда открывается широкий вид не только на склон, над которым возвышался дом, но и далеко за линию пикетов. Ваза с яркими цветами, почти не уступавшими по величине цветам магнолии, находилась в центре окна и, без сомнения, была видна издалека. Напрашивался вывод, что зловещие, броские цветы, которые были в руках у мисс Фолкнер и у мулатки, а здесь так подчеркнуто выставлены в окне, могли служить условным знаком. Под влиянием какого-то почти суеверного побуждения Брант осторожно снял вазу с окна и переставил на боковой столик. Затем он тихо вышел из комнаты.

Но он не мог отделаться от мучительных вопросов, связанных с этим открытием, хотя и знал наверняка, что его бригаде не угрожает новая опасность и что неизвестный шпион не раздобыл никаких сведений. В глубине души Брант сознавал, что в свете этого открытия его больше всего тревожит желание оправдать поведение мисс Фолкнер. В самом деле, шкатулку вполне мог похитить кто-нибудь другой, когда мисс Фолкнер не было в доме, — мулатке, например, легче было, не вызывая подозрения, оказаться у него в комнате, чем ей. Действительно, улик против мисс Фолкнер было не так уж много — скорее настоящий шпион мог воспользоваться ее пребыванием в усадьбе, чтобы навлечь на нее подозрение.

Брант вспомнил, как странно она себя вела, как она зачем-то заставила его взять цветок. Вряд ли она вела бы себя так, если бы знала, какую серьезную роль этот цветок играет. Но тогда чем же объяснить ее явное волнение? И тут его словно озарило, он даже улыбнулся. Да она влюблена! В неприятельском лагере есть, наверно, некий вздыхающий обожатель, некий юный лейтенант, с которым она поддерживает отношения и ради которого пустилась в опасный поход. Цветок — несомненно, их способ общения. Этим объясняется и ее враждебность к молодым офицерам-северянам, его противникам, и к нему, Бранту, их начальнику. Он и прежде удивлялся, почему мисс Фолкнер, если она шпионка, не направилась с таким же удобным пропуском из Вашингтона в штаб дивизии, где хранятся более значительные военные тайны. Теперь все ясно: здесь она ближе к линии южан и к своему поклоннику. Ему и в голову не приходило, что он сам подыскивает для нее оправдания: он считал себя только справедливым. Ее слова о силе преданной женской любви, которые жестоко задели его во время разговора, теперь становились понятными и даже утратили свой обидный смысл. Она пробудет еще только день или два, он может не тревожить ее допросом.

Другое дело — истинный злоумышленник, шпион или вор, тут Брант принял меры немедленно. Он передал дежурному офицеру приказ, категорически воспрещающий появление чужих слуг или невольников вблизи штаба; нарушителей надлежало приводить к Бранту. Офицер посмотрел на него удивленным, даже несколько недовольным взглядом. Очевидно, подчиненные уже успели оценить прелести стройной мулатки.

Часа два спустя, садясь на коня, чтобы объехать расположение бригады, Брант был поражен, увидев, что мисс Фолкнер в сопровождении мулатки опрометью бежит по направлению к дому. Он вспомнил свой последний приказ, когда заметил, что часовые задержали мулатку, а мисс Фолкнер продолжает бежать, даже не обращая внимания на свою спутницу. На бегу она подобрала юбку, соломенная шляпка свалилась с головы и держалась только на ленточке, завязанной вокруг шеи, волосы распустились и черной волной лежали на плече. Сначала Брант решил, что она ищет его, негодуя на отданный приказ, но, увидев ее напряженное лицо, тревожные глаза и полураскрытый алый рот, понял, что она поглощена своими мыслями и даже не заметила его. Она промчалась мимо него в зал, он услыхал шорох юбки и быстрые шаги по лестнице. Что случилось? Или это просто новый каприз?

Через минуту в лагере заиграли сигнал тревоги, послышались стук копыт офицерских коней и мерный шаг строящихся солдат. Дом почти опустел. Хотя пушечный выстрел и свидетельствовал о том, что тут не простая перестрелка караульных, Брант все еще не верил, что противник предпринял серьезную атаку. Как и в прошлом бою, его участок не имел для южан стратегического значения. Без сомнения, это только ложный маневр, предпринятый с целью скрыть наступление на центр армии северян, расположенный в двух милях от бригады Бранта. Зная, что расстояние до штаба дивизии позволяет рассчитывать на поддержку, Брант растянул линию своей бригады вдоль гряды холмов, готовый отступить в этом направлении, сдерживая в то же время натиск противника и прикрывая позицию своего командира. Он отдал необходимые приказания на случай, если придется оставить дом, и затем вернулся к себе. На соседнее поле уже падали пули и осколки снарядов. Тоненькая полоска сизого дыма стелилась над линией огня. Над лугом, окаймленным ивами, повисло коническое белое облачко, точно лопнувшая коробочка хлопчатника, — видно было, что там расположилась батарея. Но буколическая тишина в доме не нарушалась. Солнце мягко светило на просторные веранды; воздух был напоен ароматом осыпающихся лепестков роз.

Брант входил с веранды в кабинет, когда дверь из коридора внезапно распахнулась, стремительно вошла мисс Фолкнер, закрыла за собой дверь и прислонилась к ней, дрожа и задыхаясь.

Кларенс вздрогнул и смутился. В тревоге он совершенно забыл о ней, а ведь ей могла угрожать опасность. Услышав стрельбу, она, должно быть, по-женски испугалась и пришла к нему искать защиты. Он подошел к ней с улыбкой, чтобы успокоить, но вдруг понял по ее бледности и волнению, что тут дело не в физическом страхе. Отчаянным жестом она предложила ему закрыть дверь на веранду и прошептала побелевшими губами:

— Мне нужно поговорить с вами наедине!

— Пожалуйста. Но для вас и здесь нет непосредственной опасности, а скоро я смогу перевести вас в совершенно безопасное место.