Я часто думал, глядя, как отчаливают пароходы, что благодаря одному остроумному калифорнийскому обычаю расставание с близкими — событие, в общем тягостное и печальное, — превращается у нас в приятное развлечение. Калифорнийцы обычно прощаются долго, со вкусом, до самой последней минуты, пока не уберут сходни. И прощальные речи, наставления, клятвы и объятия, ранящие нам сердце в интимной обстановке, вынесенные на широкую публику, оборачиваются увеселительным зрелищем. Воздушный поцелуй, посланный с палубы в разношерстную толпу на пристани, уже не терзает нашу душу мрачными предчувствиями, подсказанными нашим глупым суеверием. Залпы нежных эпитетов, сотрясающие и пароход и пристань, даже достигая цели, теряют силу и не причиняют глубоких ран. Муж, в последний раз заключающий в объятия жену на пороге каюты, оказываясь в центре внимания восторженных посторонних зрителей, недоступен никаким чувствам, кроме страха показаться смешным. Мать, расстающаяся со своим отпрыском, явит собой здесь образ римской матроны; возлюбленный, прощающийся со своей подругой, постесняется омрачить всеобщее веселье какими-нибудь безумными выходками. И то сказать, эта система растягивания прощальной процедуры вплоть до самого последнего момента, это перенесение интимных чувств и жестов на публичные подмостки — достойная черта стоического и демократического народа, она единит нас со смиреннейшим угольщиком или разносчиком апельсинов. Это возврат к той классической жизни на площади и смешению событий общественного и домашнего обихода, которые так облагораживают прямоносого афинянина.

Желание непременно присутствовать при отплытии парохода — страсть, настолько общераспространенная, что, помимо обычной толпы бездельников, к отплытию сходятся люди, пользующиеся предлогом самого дальнего знакомства с отъезжающим, лишь бы только принять участие в провожании. Люди, которых вы почти забыли, люди, с которыми вас только что познакомили, вдруг неожиданно предстают перед вами и с жаром жмут вам руки. Друг, с которым вы давным-давно рассорились, в последнюю минуту великодушно прощает вас, лишь бы только воспользоваться случаем и посмотреть, как вы будете «отчаливать». Ваш сапожник, ваш портной, ваш шляпник, к счастью, без каких бы то ни было задних мыслей и не сопровождаемые официальными лицами, с восторгом наносят вам прощальный визит. Вы с неимоверным трудом за минуту до подъема сходней отрываете своих родных и знакомых от чемоданов, на которых они прочно уселись, отчего вас неотступно преследовал смутный страх, что они так и уедут вместе с вами и вам же еще, чего доброго, придется оплачивать их проезд. Ваши друзья появляются в самое неподходящее время и в самом неожиданном месте, свисая с тросов, карабкаясь на лопасти колес и с опасностью для жизни протискиваясь в каютные иллюминаторы. Вы нервничаете, вы подавлены навалившейся на вас новой ответственностью.

Будь вы даже иностранцем, вы и то нашли бы на борту любое число людей, всегда готовых сердечно распрощаться с вами, — стоит им только мигнуть. Мой приятель уверял меня, что однажды долго и нежно прощался с целой компанией лично ему совершенно незнакомых джентльменов, которые, видимо, ошиблись каютой. Люди эти, имевшие явно какое-то отношение к пожарной команде, сойдя на пристань и обсудив между собой прощальную церемонию, видимо, остались недовольны моим другом и подвергли его меткой бомбардировке апельсинами и яблоками, сопровождавшейся отборной бранью, загнав в чрезвычайно неудобную и рискованную позицию на штормовом мостике.

Но ведь и в самом деле всякому интересно осмотреть унылую, сырую каморку с крашеными деревянными стенами, которых не может оживить никакая обстановка и никакое общество, где наш друг обречен провести столько скучных дней и беспокойных ночей. Вид этих каморок, одному богу известно почему именуемых каютами, впрочем, разве что по созвучию со словом уют, полон незабываемых ассоциаций для каждого калифорнийца, не утратившего памяти о мрачных минутах, когда — во исполнение премудрого закона природы о вытеснении всяческого зла горшим — тоска по дому теряет остроту, сменяемая муками морской болезни и когда под конец оба эти страдания переходят в один мучительный кошмар, подробности которого он теперь узнает вокруг себя. Вот палубное кресло, которое мы выволакивали на воздух и в котором погружались в дремоту над замусленными страницами романа; вот сама палуба, к полудню покрывающаяся кожурой апельсинов и бананов, а по утрам — сырая от протирки соленой водой; сетка фальшборта, пахнущая в тропиках дегтем и усеянная с наружной стороны кристалликами соли; отвратительная смесь запахов — провизии из кладовых и масла из машинного отделения; молодая дама, с которой мы завели флирт и делились последним романом, испещренным заметками на полях; наш собственный сожитель; наша собственная скука; пассажир, никогда не страдающий морской болезнью; два главных события дня — завтрак и обед — и тоскливый перерыв между ними; человек, придирающийся к каждому пустяку и к каждому пассажиру; молодая дама, ведущая дневник; газета, издаваемая на борту, испещренная милыми шуточками и остротами, ни в каком ином месте не выносимыми; молодая дама, исполняющая романсы; богатый пассажир; пассажир — душа общества...

(Присядем на минутку и дадим успокоиться волнению, вызванному всеми этими воспоминаниями и миазмами пароходной атмосферы. Что же сталось с нашими пароходными знакомцами? Почему судьба их нам так безразлична? Почему мы так равнодушно покидаем их, забывая даже их имена и лица? Почему, если мы и узнаем их при встрече, то смотрим на них подозрительно, опасаясь, что за время совместного путешествия мы могли с обычной дорожной откровенностью поведать им наши тайные слабости или доверить не предназначавшиеся посторонним секреты? А вдруг и в самом деле?.. Подумать страшно... Да к тому же пассажир — душа общества теперь совсем не так уж забавен. И мы слышали голоса получше, чем у дамы, которая так хорошо пела. Обаяние нашего попутчика на суше как-то поблекло; то же случилось и с нашей очаровательной молодой попутчицей, с которой мы вместе читали романы, ставшей ныне женой почтенного шахтовладельца из Вирджинии.)