Когда учитель школы в Инджиан-Спринге вышел из соснового леса на небольшую проталинку, расстилавшуюся перед школьным домом, то остановился, посвистывая, поправил шляпу, которая слишком уж лихо сидела на его кудрявой голове, бросил полевые цветы, сорванные им по дороге и вообще принял строгий вид, приличный его профессии и его годам: ему было уже двадцать лет!

Не то, чтобы он сознательно драпировался строгостью; нет, по своему серьезному характеру, он твердо был уверен, что все другие считают его, как и он сам себя, человеком суровым и даже скучным, благодаря глубокой и всесторонней опытности.

Строение, отведенное ему и его питомцам департаментом народного просвещения округа Туоломни в Калифорнии, служило первоначально церковью. Оно все еще носило слабый отпечаток прежнего своего назначения, к которому примешался позднее алькоголический дух политических прений, — результат еженедельного превращения школы — с разрешения департамента, в трибуну, с которой излагались принципы различных партий и их преданность народным вольностям. На столе учителя лежало несколько молитвенников, и черная доска не вполне прикрывала страстное воззвание к гражданам Инджиан-Спринга «стать грудью» за Стеббинса и выбрать его инспектором.

Учителя поразил крупный шрифт, которым было напечатано это об явление, и, сообразив удобство такой крупной печати для глаз младших учеников, он оставил его висеть на стене, как приятный образчик орфографии.

К несчастию, хотя дети читали каждое слово по складам, с большим трудом и отчетливостью; но общий смысл его вызывал неуместную смешливость.

Пока дети медленно рассаживались по своим местам на следующее утро, учитель ловил удобную минутку переговорить с Рупертом. Этот красивый, но не особенно любезный юноша был по обыкновению окружен толпой женских поклонниц, к которым, надо прибавить, он питал невыразимое презрение.

Возможно, что это здоровое направление ума привлекало к нему учителя, а потому он не без удовольствия слушал обрывки его презрительных замечаний своим поклонницам.

— Ну! — обращаясь к Клоринде Джонс, — пожалуйста не сопите! А вы — повернувшись к Октавии Ден, — не дышите над моей головой. Если я что ненавижу, так это когда девчонки на меня дышат. Да, да! Вы дышали мне в затылок. Я это чувствовал. И вы также… вечно сопите… О! да! вам хочется знать,

для чего

я принес другую пропись и другую арифметику, мисс любопытная! Ну, что дадите, если я скажу? Хотите знать,

хорошенькая

ли она, — (с невыразимым презрением напирая на эпитет

хорошенькая!

) — Нет, она не

хорошенькая.

У девчонок вечно на уме

хорошенькое

, да любопытное. Ну, брысь! Отстаньте! Разве вы не видите, что учитель на вас смотрит, стыдитесь!

Он поймал выразительный взгляд учителя и подошел к нему, слегка смутясь, с краской досады на красивом лице и с взъерошенными каштановыми кудрями. Одна кудерька в особенности, которую Октавия украдкой обвила вокруг своего пальца, торчала точно петуший гребень на его голове.

— Я говорил дяде Бену, что вы можете заниматься с ним здесь по окончании класса, сказал учитель, отводя его в сторону. Поэтому вы можете отложить ваше письменное упражнение и сделать его сегодня после полудня.

Не доезжая десятка шагов до учителя, Мак-Кинстри, почти не останавливая своего мустанга, соскочил с седла и, хлопнув хлыстом по бокам животного, пустил его скакать в галоп к дому. А сам, запустив руки в карманы длинного, просторного полотняного сюртука, медленно направился, звякая шпорами к молодому человеку.

Это был плотный, среднего роста, человек, с густой рыжеватой бородой, с бледно-голубыми глазами, с тяжелыми веками и взглядом, вместе сонным и страдальческим, который, скользнув на учителе, больше на нем не останавливался.

— Жена хотела вам послать ружье с Кресси, — сказал учитель, — но я предложил передать его сам, так как мне показалось такое поручение не совсем приличным для молодой лэди. Вот ружье. Я надеюсь, что в нем не было и не будет надобности, прибавил он.

М-р Мак-Кинстри взял ружье одной рукой с видом слегка смущенным и удивленным, закинул его на плечо и той же самой рукой, не вынимая из кармана другой, снял мягкую войлочную шляпу с головы и, показав отверстие, пробитое пулей в ее полях, лениво ответил:

— Оно опоздало на полчаса, но Гаррисон был не в духе, и рука его дрогнула, когда он выстрелил в меня и не попал.

Возвращение мисс Кресси Мак-Кинстри в Инджиан-Спринг и возобновление ее прерванных занятий было таким событием, влияние которого не ограничилось одной школой. Даже порванное сватовство отступило на задний план в общем внимании перед фактом ее появления в роли ученицы. Некоторые недоброжелательные особы ее пола, естественно защищенные от дальнобойного ружья м-ра Мак-Кинстри, утверждали, что ее не приняли в пансион в Сакраменто, но большинство отнеслось к ее возвращению с местной гордостью и усмотрело в этом практический комплимент делу преподавания, как оно было поставлено в Инджиан-Спринге.

Местная газета «Star» с широковещательным красноречием, трогательно шедшим в разрез с ее малым об емом и плохим качеством шрифта и бумаги, толковала о возможности «развития будущей академии в Инджиан-Спринге, под сенью которой в настоящую минуту набираются ума-разума будущие мудрецы и государственные люди». Учитель, прочитав это, почувствовал себя неловко. В продолжение нескольких дней, тропинка между мызой Мак-Кинстри и школьным домом служила любимым местом гулянья для толпы молодых людей, для которых освобожденная Кресси, над которой не тяготел больше опасный надзор Девис-Мак-Кинстри, была предметом восхищения. Но сама юная девица, которая, несмотря на досаду учителя, почитала, очевидно, своей священнейшей обязанностью наряжаться поочередно во все свои новые платья, не решалась, однако, приводить за собой обожателей в школьные пределы.

Учитель с удивлением заметил, что Инджиан-Спринг нисколько не тревожился на счет его собственного привилегированного положения относительно сельской очаровательницы; молодые люди, ясно, нисколько не ревновали к нему; никакая матрона не находила неприличным, чтобы молодую девушку возраста Кресси и с ее историей доверяли наставлениям молодого человека, немногим ее старше.

Несмотря на отношение, в какое угодно было м-ру Форду стать к ней, такой молчаливый комплимент его предполагаемому монашескому взгляду вызывал в нем почти такую же неловкость, как и нелепые похвалы «Star». Он был вынужден припомнить кое-какие неблагоразумные пассажи из своей жизни, чтобы примириться с навязываемым ему аскетизмом.

В силу обещания, данного м-ру Мак-Кинстри, он достал несколько элементарных учебников, пригодных для нового положения, занятого Кресси в школе, чтобы не нарушался ни порядок занятий, ни дисциплина в классе. В несколько недель ему удалось настолько перевоспитать ее, что он сделал ее «старшей» над младшими девочками, так что ей приходилось теперь делить некоторые обязанности с Рупертом Фильджи, который обращался с вероломным и «глупым» женским полом грубее, чем это требовалось, и с излишней придирчивостью.

В то время как эта пасторальная жизнь, ютившаяся вокруг школьного дома на просеке, нарушалась лишь случайными сторожевыми ружейными выстрелами, доносившимися из владений Гаррисон-Мак-Кинстри, — более деловитая часть Инджиан-Спринга вдруг была охвачена одним из тех предприимчивых спазмов, какие свойственны всем калифорнийским рудоносным поселкам.

Открытие Эврика-Дитш и расширение почтового сообщения из Биг-Блуфа были событиями немаловажными и праздновались в один и тот же день. Такое сугубое торжество оказалось даже не под силу красноречивой риторике издателя «Star», который совсем запутался в метафорических сравнениях. «Не будет слишком большим преувеличением, если мы скажем, что Инджиан-Спринг, благодаря своей превосходно организованной системе внутреннего обращения, слияния Норт-Форка с рекой Сакраменто и их общему впадению в необозримый Тихий океан, находится в прямом сообщении не только с Китаем, но даже и с отдаленнейшими рынками антиподов, — объявил он с чарующей восторженностью. — Граждане Инджиан-Спринга, сев в почтовую карету в 9 часов утра, и прибыв в Биг-Блуф в 2 ч. 40 м., могут отправиться в тот же вечер с курьерским поездом в Сакраменто и достигнуть Сан-Франциско на великолепном пароходе компании паровой навигации во время, чтобы сесть на тихоокеанский почтовый пароход, отправляющийся в Йокагаму на следующий день в 3 ч. 30 м.».

Хотя никто из граждан Инджиан-Спринга не собирался воспользоваться таким удивительным удобством, но каждый смутно ощутил удовольствие от такой перспективы, и даже учитель, давший прочитать редакторское красноречие Руперту Фильджи с педагогической целью доставить последнему упражнение в произношении пятисложных слов, был приятно польщен. Джонни Фильджи и Джимми Снейдер, усмотрели в этом таинственном сообщении тоже нечто заманчивое, хотя и непонятное, слушали во все уши и таращили глазенки.

А заключительные слова учителя, что такое замечательное событие следует отметить распущением учеников на полдня, окончательно утвердили мысль об его важном значении.

И вот наступил знаменательный день, когда две почтовых кареты прибыли из Биг-Блуфа с нарочно приглашенными спикерами — которые всегда приглашаются в таких случаях, но каждый раз чувствуют себя так, как будто бы им еще не доводилось присутствовать на таком важном и интересном торжестве. Стреляли по этому поводу из двух пушек, гремел хор медных инструментов, и выброшен был новый флаг на дереве свободы. После того последовало «угощение» в местной гостинице. И над всем этим господствовал дух неукротимой молодости и неудержимой предприимчивости, опьянявший самый воздух. Это тот дух, который населил пустыни и превратил их в цветущие города и поселки.

Разговор дяди Бена с обворожительным иностранцем, который подслушал Джонни Фильджи, хотя и непонятный для его детского ума, имел некоторое и не маловажное значение для старейших поселенцев в Инджиан-Спринге. Сам город, подобно многим, ему подобным, был сначала поселком рудокопов, а потому его основатели и первые поселенцы опирались в правах на владение землей на рудокопных законах, первенствовавших над другими. Но хотя эти права считались несомненными даже после упразднения первоначальной оккупации и постройки лавок, контор и домов на месте покинутых приисков, городские предместья и порубежные округа заняты были скоттерами на самых неопределенных основаниях. Не многие из скоттеров позаботились запастись документами, доказывающими их владельческие права, а потому в Инджиан-Спринге узнали не без волнения новость, что мексиканский надел в три квадратных мили, занимавший целый округ, был в последнее время утвержден правительством и что предпринимается судебный иск для передачи этого надела в руки владельца.

Говорилось, что в этот надел не входят земли, которыми владеет город на основании рудокопных законов, но что скоттерам и бродягам в роде Мак-Кинстри, Девиса, Maстерса и Фильджи, а также и Гаррисонам придется купить право на владение землей или же вести разорительную тяжбу.

Владельцы надела — богатые капиталисты в Сан-Франциско — готовы были войти в сделку с теперешними владельцами, и выгоды этой сделки одинаково распространялись на «бродягу», который ни сеял, ни жал, а попросту выжил скоттера, здесь работавшего.

Само собой разумеется, что мнения относительно действия нового права разделились: старейшие поселенцы все еще придерживались такого взгляда, что кто сидит на земле, тот ею и владеет, и сомневались в законности каких-то выморочных прав; новые же поселенцы считали легальные права как бы своего рода гарантией для капитала и поощрением улучшению хозяйства.

Существовала также постоянно усиливающаяся и влиятельная партия восточных и северных людей, которые рады были устранению всяких поводов к раздорам и кровопролитию. Распря между Мак-Кинстри и Гаррисонами, возникшая из-за пограничной межи, на которую никто из них не имел законных прав, после того как восстановлены будут права законного владельца, должна прекратиться, так как они окажутся в пределах закона, взирающего на драку без всяких романических соображений. С другой стороны Мак-Кинстри и Гаррисоны получат возможность войти в сделку с новым владельцем и узаконить свои права на землевладение. Но были люди, которые опасались, что оба врага, будучи прирожденными беззаконниками, соединятся, чтобы воспротивиться законному выселению, и что их побоятся трогать, а потому сильное возбуждение произвело известие, что часть земли, уже была продана владельцами надела и что эта часть как раз занимала спорный участок между владельцами Мак-Кинстри и Гаррисонов и что новый лендлорд намерен так же вступить в законное пользование своей собственностью.

Религиозная точка зрения, с какой м-с Мак-Кинстри смотрела на цивилизованные стремления своего мужа, не была вполне чуждой человеческих страстей.

Эта сильная, честная натура, отказавшаяся от женственной прелести единственно лишь из чувства долга, теперь, когда этот долг перестал, по-видимому, цениться, искала убежища в своей давно позабытой женственности и в тех бесконечно мелочных аргументах, ресурсах и маневрах, которыми располагает женщина.

Она чувствовала странную ревность к дочери, которая изменила натуру ее мужа и вытеснила традиции их домашней жизни; она ощущала преувеличенное пренебрежение к тем женским прелестям, которые не играли никакой роли в ее собственном семейном счастии. Она видела в желании мужа смягчить дикую суровость их привычек только слабую уступку силе красоты и наряда — унизительное тщеславие, которое ей было чуждо в их борьбе за пограничное главенство — которые не могли даровать им победу в житейской борьбе.

«Локончики», «оборочки» и «бантики» — никогда не помогали им в их странствиях по равнинам, никогда не заменяли острого зрения, тонкого слуха, сильных рук и выносливости, никогда не ухаживали за больным и не перевязывали раненых.

Когда зависть или ревность вторгается в женское сердце после сорокалетнего возраста, то приносит такую горечь, для которой нет смягчения или облегчения в кокетстве, соревновании, страстных порывах или невинной нежности, которые делают сносными ревнивые капризы молодых женщин. Борьба или соперничество кажутся безнадежными, сила подражания, ушла. Из своей позабытой женственности м-с Мак-Кинстри извлекла только одну способность — унизительно страдать и причинять страдание другим.

Тем временем, не подозревая о внезапном увлечении своего мужа старинными порубежными принципами и традициями, оживленными в нем неожиданным посещением Стаси, м-с Мак-Кинстри медленно возвращалась от пастора, после пространной и мрачной исповеди о всех своих невзгодах и чувствах.

В то время, когда она проходила по роще, расстилавшейся между школьным домом и мызой, она увидела перед собой хорошо знакомую фигуру Сета Девиса, и, с обычной преданностью интересам мужа, хотела пройти мимо, не сказав с ним ни слова, не смотря на то, что жалела о расстроившемся сватовстве дочери. Но Сет, по видимому, сторожил ее и не хотел пропустить молча.

Увидя, что он собирается остановить ее, она с угрозой вытянула руку вперед. Не смотря на ее смешной костюм и неуклюжую фигуру, поза ее была полна достоинства.

— Слова, которые не забываются, были обменены между тобой, Сет Девис, и моим мужем, — сказала она поспешно, — а потому сойди с моей дороги и пропусти меня.

— Но ведь мы с вами не ссорились, тетушка Речель, — сказал он жалобно, употребляя фамильярный титул, каким величали ее все домочадцы. — Я вам зла не желаю и сейчас докажу это: я кое-что сообщу вам. И сделаю я это совсем бескорыстно, так как во всей Калифорнии не найдется такого золота, что годилось бы на обручальное кольцо, которым бы меня можно было связать с Кресси. Я хочу только предупредить вас, что вас обманывают, водят за нос. Пока вы тут хороводились с Джо Мастерсом, хитрый лицемер и подлипало, учитель-янки, увлекает вашу дочь на погибель.

На следующий день в Инджиан-Спринге узнали не без волнения, что серьезные беспорядки были предотвращены на злополучной порубежной меже драматическим появлением дяди Бени Добни, не только в роли миротворца, но и в качестве м-ра Добиньи, землевладельца. Узнали также — и это вызвало гомерический смех, что старуха «тетка Мак-Кинстри» защищала сарай единолично, без всякой посторонней помощи, с одними только вилами — (тут, впрочем, мнения разделялись и показывали разное), — старой шваброй и ведром грязной воды — от Гаррисона, его партии и всех подвластных шерифу графства Туоломни, при чем единственный вред претерпел Сет Девис, оцарапавший себе лоб при падении со стога сена, куда он забрался и откуда его вытеснила м-с Мак-Кинстри своей шваброй.

Узнали с единодушным одобрением о приобретении земли скромным гражданином Инджиан-Спринга; это было сочтено торжеством поселка над иноземным вмешательством. Но никто не узнал об участии с битве школьного учителя, или хотя бы о его присутствии на месте. По совету м-с Мак-Кинстри он оставался спрятанным в сене до тех пор, пока обе партии не разошлись и не унесли бесчувственного Сета Девиса.

Когда Форд пробовал возражать, указывая на то, что Сет наверное всем расскажет правду, когда придет в себя, м-с Мак-Кинстри мрачно улыбнулась:

— Я полагаю, что когда он придет в себя и узнает, что я все время была с вами, он прикусит язык. Я не говорю, чтобы он не стал мстить вам при каждом удобном случае, но причины объяснять он не станет. Но если вы сами считаете нужным рассказать, как было дело, — прибавила она, усмехаясь еще мрачнее, — то ваша воля.

Учитель ничего больше не сказал. И действительно прошли два-три дня, и ничто не показывало, чтобы Сет разболтал, как было дело.

Когда дядя Бен или «Вениамин Добиньи, эсквайр», как его уже величали на столбцах «Star», проводил мисс Кресси Мак-Кинстри домой, после первых знаков внимания и гостеприимства, сопровождавших его переход к богатству и высшему положению в обществе, он несколько минут провел в состоянии оторопелого и сияющего благополучия. Правда, что встреча их была случайная; правда, что Кресси приняла его услуги с ленивой насмешкой; правда, что она внезапно бросила его на опушке леса Мак-Кинстри, бросила так неожиданно и даже невежливо, что менее добродушный человек непременно бы обиделся, но все это нисколько не испортило удовольствия дяди Бена. Весьма вероятно даже, что он объяснил бегство Кресси ее девической скромностью, сообразив, что его застенчивое ухаживание было слишком явно и навязчиво, и это только усилило его восхищение Кресси и его уверенность в самом себе.

В веселых размышлениях он и не заметил, как добрался до школьного домика, но там вдруг остановился. Слабый шум, вроде пиления дерева, привлек его внимание. Учитель, очевидно, был в школе. Если он один, то он поговорит с ним.

Он подошел к окну, заглянул в него и в одно мгновение ока всю его веселую рассеянность как рукой сняло. Он осторожно подкрался к двери, попытался отворить ее, но увидя, что она заперта, поналег могучим плечом и высадил замок.

Он вошел в комнату в тот момент, как Сет Девис испуганный, но разъяренный, приподнялся из-за конторки учителя, которую он только что сломал. Он едва успел спрятать нечто в карман и закрыть конторку, когда к нему подошел дядя Бен.

— Что ты тут делаешь, Сет Девис? — спросил он с медленной решимостью, за которой в этих местах следует гроза.