Лунный свет был слишком ярок. Небо и глинистая земля, скалы и море смотрели на него с неумолимой ясностью, от них некуда было деться. А ведь он бежал из дома в поисках темноты, тщетно надеясь, что она поглотит его вместе с его мыслями. Но было так светло, что в мертвенном свете, сквозь редкие облака, обволакивающие, но не закрывающие белый глаз луны, он мог отчетливо разглядеть линии своей ладони. Он ускорил шаги, отходя все дальше от дома, в надежде очистить разум хотя бы движением, если уж в благословенной тьме ему было отказано. Замкнув слух для любых звуков, кроме собственного дыхания, он повернул в сторону от ступеней, вырубленных в скале, и направился вверх по каменистой дорожке, ведущей к лесу и озеру.

Воды озера в эту ночь были неподвижны, как стекло, и казались непроглядно-черными. Только со стороны моря доносился отдаленный шум прибоя. Он решил искупаться, чтобы хоть немного развеяться, и начал было раздеваться, да так и застыл на полдороге. Куртка, сброшенная с одного плеча, криво повисла у него за спиной. Он вспомнил. Вон там, за полосой песка тянулась цепь черных валунов, где он застал ее и отрезал ей путь два с лишним месяца назад. Она стеснялась своей наготы, а вот он, ни секунды не раздумывая, не постеснялся воспользоваться ее неловкостью и беспомощным положением. В тот раз он не посчитался с ее чувствами, видя перед собой лишь тело – гладкое, волнующее, блестящее от воды. Он рассудил (сознательно или бессознательно – это не имело значения), что, раз она служанка, ее тело принадлежит ему по праву и этим правом он может воспользоваться хотя бы однажды. Он даже упомянул тогда в шутку о droit du seigneur. Влечение к ней, влечение к женщине вообще само по себе показалось ему чудом, настолько невероятным, что он пошел бы на все, лишь бы завладеть ею. В ту минуту неистовая сила желания послужила в его глазах достаточным оправданием для любых средств, любых действий, ведущих к достижению цели. Когда она оказала сопротивление, он поспешно решил, что ей просто хочется продать себя подороже и что, немного поторговавшись, ее можно купить. До конца своих дней ему не забыть, какой взгляд она бросила на него, когда он попытался дать ей денег.

Здесь тоже было слишком светло. Он опять натянул куртку и, увязая башмаками в глубоком песке, поспешил прочь от озера, а оказавшись вновь на каменной дорожке, бросился к парку, привлеченный возможностью затеряться в темной тишине, царившей под сенью деревьев. Дубы, лиственницы, лесной орех окружили его со всех сторон, закрыв наконец луну. Он замедлил шаги, ощущая сильное биение сердца в груди, и принялся полным ртом вдыхать черный ночной воздух. Где-то вдалеке, то ли призывая подругу, то ли выслеживая дичь, заухал филин. Запах мха и влажной земли был сильнее соленого привкуса ветра с моря. Он сбился с тропинки и напролом, сквозь колючие заросли куманики выбрался на подъездную аллею. Опять эта проклятая луна! Но тут хоть не рискуешь свернуть себе шею. Наклонив голову, сунув руки в карманы куртки и ни о чем не думая, он направился к воротам.

Но стоило ему прислониться к каменному столбу, как на него нахлынули воспоминания о той ночи, когда он вернулся домой с раной в плече и лошадь сбросила его наземь, в сущности, на том самом месте, где он сейчас стоял. Он изо всех сил гнал от себя эти воспоминания, но безуспешно. Его тело помнило прикосновение ее теплых рук, помогавших ему опереться об этот самый столб. Ее мокрые волосы пахли свежестью дождя, в ярких сполохах молнии ее громадные глаза светились тревогой за него. Она поставила в стойло его лошадь и спрятала его одежду только потому, что он ее об этом попросил. А когда таможенники пришли его допрашивать, она солгала ради него.

А потом.., потом она отдалась ему, переступив через себя, предав свои понятия о чести и порядочности, которые он счел несущественными. Как ни в чем не бывало он предложил ей двадцать фунтов.

– Ты готова?

Лили удивленно вскинула голову:

– Нет, я… А к чему я должна быть готова? Разве мне не ведено…

– К встрече с Клеем. Я ему обещал зайти за тобой.

– Вот как.

Лили разбудил пронзительный и жалобный крик чаек. Несколько секунд она не могла понять, где находится. Чьи-то тяжелые шаги над головой совсем сбили ее с толку. Потом она услыхала плеск волн, ощутила легкое покачивание пуховой перины, на которой лежала, и тут память вернулась к ней. Она находилась на борту “Паучка” и сейчас отдыхала в капитанской каюте.

Это была прекрасная каюта. Лишенная роскоши (для этого в ней не хватило бы места), но удивительно уютная, хотя и по-мужски скупо обставленная. Для Лили это оказалось настоящим открытием. Несмотря на все свое безграничное обаяние и бесконечную доброту по отношению к ней, “молодой хозяин” был не тем человеком, которого она могла полностью принять всерьез. Однако теперь, побывав на его корабле и выслушав его восторженный, исчерпывающий и необычайно утомительный рассказ о несравненных мореходных качествах любимого судна, Лили поняла, что ей следует пересмотреть свое мнение. Клейтон Дарквелл, как и полагалось младшему сыну владетельного дворянина, был, несомненно, безалаберным, беспечным и незрелым юным недорослем, но во всем, что касалось мореплавания, знал дело до тонкостей. Тут ему не было равных.

При этом, как истинный энтузиаст, он был проникнут фанатичной убежденностью в том, что все окружающие разделяют его увлечение.

– Я знаю, о чем вы думаете, – заявил он Лили ровно через полминуты после того, как она вышла из кареты с гербом Дарквеллов и впервые увидела “Паучка”, стоящего на якоре в живописном устье реки. – Вам кажется, что при своих малых размерах шлюп слишком перегружен оснасткой. Но именно это делает его таким быстроходным! – И он начал с жаром объяснять особенности конструкции корабля.

Лили и Дэвон обменялись насмешливыми взглядами. Наконец Клей свистнул, и над бортом шлюпа показалась чья-то голова. Человек помахал рукой. Вскоре к ним подплыла небольшая одномачтовая лодка, которую Клей назвал люгером. На веслах сидел тот самый человек, что махал им с борта, и через несколько минут все они вместе оказались на палубе “Паучка”.

Для Лили началась новая жизнь, представлявшая собой изматывающую нервы смесь радости и опасений, восторга и душевных мук. Она была счастлива, потому что Дэвон был ее любовником; но одновременно из-за этого проистекали и ее страдания. Их отношения становились простыми и ясными только по ночам. Кем она была для него, кем он был для нее… Когда их тела сплетались в объятиях, это не имело значения. Они были любовниками, и в эти часы их плоть, души и сердца пребывали в полной гармонии.

Но Лили чувствовала, что Дэвон в затруднении, он не знает, какое место отвести ей в своей жизни. Как и он, она сама не знала, в чем состоит ее новая роль. Она сказала ему, что не желает никакого “соглашения”, но как еще можно было назвать ту жизнь, что ей приходилось вести? Ведь она ела его хлеб и спала под его крышей, не платя ему ничем, кроме собственного тела!

Пока она была не в силах работать после болезни, ее безделье еще можно было как-то оправдать. Однако она выздоровела, и теперь ничто не мешало ей заняться работой по дому, только вот Дэвон едва не впадал в буйство при одном упоминании об этом. За неимением лучшего Лили пришлось взять на себя роль домашней портнихи. Она обшивала весь дом, включая хозяина и всю его многочисленную дворню, но это не облегчало мучительной тяжести, томившей ее душу. Целыми сутками она сидела в четырех стенах, ела прямо в спальне и почти не выходила наружу, занятая своим бесконечным рукоделием. В тех редких случаях, когда они встречались днем. Лили не знала, как ей обращаться к Дэвону, он же бывал с нею неизменно вежлив, но несколько замкнут и скован. Его отчужденность больно ранила ее и укрепляла в решимости держаться от него подальше.., пока не наступала ночь. Тогда он опять приходил к ней и делал ее своей.

Как-то раз ей пришла в голову мысль вновь перебраться к Лауди в каморку на чердаке. Ответ Дэвона можно было с легкостью предсказать заранее: он отказался обсуждать и категорически запретил ей даже думать об этом. Но что за игру он с ней ведет? – спрашивала себя Лили. Самообольщаться было не в ее натуре. Хотя Дэвон больше не возвращался к мысли о денежном вознаграждении в обмен на ее милости, суть дела от этого не менялась. Лили прекрасно понимала значение слова “содержанка”. Лицемерие тоже было ей чуждо. Если в скором будущем положение не изменится, ей придется либо покинуть Даркстоун, либо смириться с тем, что – отвергнув поначалу подобное предложение с благородным негодованием – она в конце концов все-таки стала его любовницей.

Где же выход? Иногда ей казалось, что все наладится, если она наберется смелости и расскажет ему всю правду о себе. Ей хватило проницательности почувствовать, что его нежелание вступать в более близкие отношения с нею лишь отчасти связано с тем, что он видит в ней девушку из простонародья. Да, Дэвон все еще слепо и безрассудно верил, что женщины такого рода, женщины, подобные Мауре, по природе своей корыстны и бессердечны, что они используют мужчин, чтобы вырваться из своего окружения и подняться по общественной лестнице. Но неужели что-то на самом деле изменится, если она расскажет ему, что она дворянского рода, образованная, бедная, но порядочная девушка, что совсем не так давно она сама нанимала слуг? Лили полагала, что нет. Предубеждение Дэвона лежало глубже и Касалось всех женщин без исключения. Чем сильнее они затрагивали его чувства, тем скорее он стремился от них убежать.

Элизабет и Алисия уехали. Лили услыхала рано утром, как отъезжает карета, но на этот раз не встала, чтобы взглянуть на нее из окна. Целый день она провела в тоске, не выходя из комнаты. Дэвон так и не пришел.

К вечеру разыгралась буря. Южный ветер задувал с моря, штормовыми порывами обрушиваясь на берег. Он трепал ее волосы и вздувал платье колоколом вокруг колен. Погода как раз подходящая для принятия решений, подумала Лили, стоя у подножия вырубленных в скале ступеней и глядя, как прилив захватывает последнюю пядь сухого песка у ее ног. Она была одна, позади нее высилась скала, впереди простиралось только море и небо над ним. Лили уже знала, что будет делать, но ей хотелось в последний раз продумать все до мелочей. В прошлом необдуманные поступки приносили ей одни лишь неприятности, но несколько жестоких уроков, преподнесенных жизнью, заставили се понять, что она не может себе позволить действовать сгоряча.

Она решила рассказать Дэвону, кто она такая, объяснить, что она будет и чего не будет делать, а потом принять любые возможные последствия, хотя это было и нелегко. Конечно, ему приятно будет узнать, что она на самом деле не служанка, но Лили понимала, что одного этого вряд ли будет достаточно, чтобы заставить его переменить свое мнение насчет женитьбы на ней. Однако она твердо решила, что больше не будет его любовницей. Ей было отлично известно (хотя в последнее время она старалась об этом не думать), что любовница, в сущности, ничем не отличается от разборчивой шлюхи.

Что же ей в таком случае делать? Куда идти? Она полагала, что к этому времени Сомс уже должен был бы ей ответить: письмо к нему было отправлено больше месяца назад. Если он откажется ее принять, придется искать какое-то другое место, где она могла бы, живя очень скромно, дождаться своего двадцать первого дня рождения, до которого оставалось еще девять месяцев, и получить оставленное ей крошечное наследство. Согласится ли Дэвон одолжить ей денег? Если да, то неужели она их возьмет, хотя бы на условиях займа? Возможно, но она предпочла бы полный разрыв раз и навсегда.

Ветер швырнул ей в лицо соленые брызги. Лили пришлось обеими руками уцепиться за перила, чтобы не потерять равновесия. “Какая же я лгунья!” – подумала она в отчаянии. Если Дэвон предложит ей кров и содержание в обмен на ее тело, неужели у нее хватит мужества отказаться? Как ни унизительно в этом признаться, но скорее всего она не в силах будет отклонить его предложение и уехать. Она любит его так сильно, что согласна стать его шлюхой, и пусть окружающие думают что хотят.

Она была вся в лохмотьях, и от них сильно разило торфом. Никогда в жизни ему не приходилось видеть столько тряпья. Дэвон уложил ее на безопасном расстоянии от охваченного огнем дома. При этом он бросил опасливый взгляд на застывшее в нескольких шагах черное чудовище и даже тихонько попытался его успокоить, но пес лишь подошел поближе и вновь застыл, явно настороже.

– Все в порядке, я друг. Я – друг Лили. “Вранье, – подумал он. – Трусливая, презренная ложь”. И все же звук ее имени возымел действие мгновенно: пес присел на задние лапы, а его оскал стал куда более дружелюбным.

Лицо Лили, раскрасневшееся от огня, сильно исхудало, черты заострились. Может быть, она больна? Ему казалось, что она всего лишь потеряла сознание, но ее неподвижность испугала его. Дэвон начал слой за слоем снимать с нее лохмотья и вдруг замер, не дыша, когда из-под груды тряпья показался мягкий холмик ее живота, обтянутый грубой домотканой холстиной. Ошеломленный, он никак не мог поверить своим глазам, не мог осмыслить того, что видел. Протянув руку, Дэвон коснулся ее. Его пальцы одеревенели от напряжения, и поначалу он ничего не ощутил, но постепенно, по мере того как напряжение слабело, истинное значение увиденного стало доходить до него. Он закрыл глаза и принялся осторожно проводить ладонью по ее животу, чувствуя, как его сердце переполняется непереносимо острым переживанием, настолько сильным, что ему захотелось плакать.

– Лили, – сказал он.

Она очнулась. Ее взгляд был затуманен, лицо полно недоумения.

– И как ты не сопреешь в такую жару, а, Лили? Апрель на дворе, а ты сидишь у огня, согнувшись в три погибели, как старая ведьма!

С этими словами Лауди развернула над матрацем чистую простыню и принялась подтыкать ее по углам.

– Гэйлин говорит, с тех пор, как ты поселилась в домике мистера Кобба, сюда перетаскали больше дров, чем пошло на обогрев всего Даркстоуна. Тебе бы выходить почаще во двор, что ты сидишь тут, как сова? Да я у вас днем, а не ночью, чтоб все тебя видели.

Она искоса бросила взгляд на Лили, но та не ответила и не подняла глаз от шитья.

– Умом тронулась, вот что я вам скажу, – пробормотала Лауди себе под нос, расстилая шерстяное одеяло поверх простыни и взбивая подушку. – Да и отощала, ну просто мешок с костями, смотреть страшно.

Дэвон ждал ее внизу у подножия лестницы. Увидев его, Лили остановилась, сердце неровно забилось, и ей пришлось ухватиться за перила, чтобы не упасть. Он стоял под той самой люстрой (теперь замененной на новую), которую обрушил пистолетным выстрелом в ночь их первой встречи. Помнил ли он ту незабываемую для Лили ночь? Она вновь начала спускаться по ступеням, медленно и осторожно переставляя ноги, чувствуя, как ее охватывает страх. Этот страх еще больше усилился после того, что сказал ей Клей: оказывается, к мысли о ее невиновности Дэвон пришел сам, не требуя подтверждения от брата. Слова Клея смягчили какой-то уголок ее оскорбленного сердца, но она не могла себе позволить никаких проявлений слабости. Одна мысль об этом приводила ее в ужас.

На последних ступенях Лили опять замерла, не в силах двинуться дальше. На нем был парадный желтовато-коричневый камзол с бархатными обшлагами и отворотами, коричневые штаны и шелковая рубашка. Его красивое лицо казалось хмурым, но следов вчерашнего запоя не было видно (хотя словам Лауди вообще вряд ли следовало доверять). По привычке Лили заговорила холодным, враждебным тоном:

– Вам что-то нужно от меня, Дэвон? Похоже, у вас появилось много свободного времени.

Рот Дэвона дернулся, немного смягчив напряжение на сведенном судорогой лице. Она казалась ему такой красивой в широкой красной блузе китайского шелка, купленной у цыган за девять пенсов (Лауди исправно снабжала его сведениями), и с черной соломенной шляпой в руках. Но она была бледна, как всегда, и явно не добирала веса. По его расчетам, она была не то на седьмом, не то уже на восьмом месяце, но казалась слишком худой.

– Да, у меня к тебе дело, – ответил он слегка насмешливым официальным тоном, к которому инстинктивно, ради самосохранения, прибегал в разговоре с нею. – Будь добра, пройди со мной в библиотеку. У меня есть кое-что для тебя.

– Лили!

Она остановилась, застигнутая врасплох. Клей окликнул ее прежде, чем она успела скрыться. Не будь она такой громоздкой и неповоротливой, они бы ее не заметили, с досадой подумала Лили. Пришлось обернуться и помахать им рукой в надежде этим и ограничиться, но, увы, теперь уже Дэвон решительно направился к ней по тропинке.

– Пойдем, я тебя познакомлю с Алисией и с моей матерью, – пригласил он Лили, приветливо улыбаясь. – Другого случая не будет: Алисия решила остаться, но матушка завтра уезжает.

– В этом нет необходимости, – растерянно пробормотала Лили.

Он выгнул бровь.

Дэвон не услышал ни крика, ни шума падения. Опустившись на колени, он заглянул за край утеса. Прямо под ним, разбиваясь о скалы, кипели свинцово-серые волны. Они откатывались назад так стремительно, словно неистовая сила подступающего прилива вселяла в них ужас. На мгновение Дэвон различил мелькнувшую в воде коричневатым пятном куртку Кобба, но она тотчас же скрылась в белой пене прибоя. Он закрыл глаза, стараясь отдышаться, а когда вновь открыл их, то увидел Лили в полосе бурунов, отступивших на миг от кромки скал. Она была привязана за руки к скале Утопленника. У него на глазах надвигающийся прилив накрыл ее с головой.

Стараясь перекричать рев ветра, Дэвон выкрикнул ее имя. Когда-то в бухту Утопленника можно было спуститься по деревянным ступеням, но они давно сгнили, остались лишь еле заметные выемки в отвесной стене, скользкие от дождя и морской воды. Он подхватил нож Кобба и полез вниз по скале, бормоча мольбы и проклятья, в спешке забывая об осторожности, но, добравшись донизу, поблагодарил Бога за то, что его кости остались целы, и бросился в бурлящий водоворот.

Он увидел ее снова в отхлынувших на миг волнах прибоя. Она набрала полную грудь воздуха прежде, чем следующий вал накатил на нее, швырнув спиной о скалу Утопленника. Дэвон зашагал к ней, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие, изо всех сил борясь с ополчившейся на него стихией. В ту самую минуту, как он добрался до Лили, ударила еще одна волна, затопившая их обоих. Дэвон ухватился под водой за железное кольцо и ножом разрезал путы на запястьях Лили (это был кожаный пояс Кобба). Волна отхлынула, они вместе вынырнули, жадно глотая ртом воздух. Одной рукой он обхватил ее поперек груди, чтобы ее не смыло неумолимым натиском прилива, и, борясь с волнами, стал пробираться к берегу.

От берега осталось всего два фута мокрой гальки у подножия утеса, которые наступающий прилив еще не успел затопить. Дэвон опустился на колени, по-прежнему держа на руках Лили. Они не могли говорить. Их хлестал ливень, ураганный ветер не давал поднять голову. Оба ничего не чувствовали, кроме собственных тел, но Дэвону важно было только одно: знать, что она жива, дышит и крепко обнимает его. Это ощущение наполнило его душу трепетом.

Но она плакала! Он осторожно отстранился, чтобы заглянуть ей в лицо.