Был чудный майский вечер 189* года. Огромный театр "Аквариум", один из излюбленных летних петербургских уголков, был переполнен.

Партер почти сплошь был занят постоянными посетителями, представителями столичной золотой молодежи, до безразличия похожими друг на друга: костюмами, прической, модной, коротко подстриженной бородкой a la Boulanger и даже ничего не выражающими шаблонными физиономиями; юными старцами с лоснящимися, как слоновая кость, затылками; редакторами ежедневных газет и рецензентами.

В ложах роскошной гирляндой развертывалась целая плеяда представительниц женской половины веселого Петербурга — "этих дам", которые встречаются везде, где только можно показать себя и посмотреть людей.

— Пусть их смеются, — шепнул на ухо молодому человеку Петр Николаевич, — а ты благодари Бога, что не знаешь ее!

— Объясни мне…

— После, а теперь послушаем пьесу, она глупа до смешного.

Водворилось молчание, и через полчаса опустился занавес — второй акт окончился.

Несмотря на то что Анжель, эта, как уже, без сомнения, догадался читатель, первоклассная звезда петербургского полусвета, недели с две, как переехала на свою прелестную дачу на Каменном острове, буквально утопавшую в зелени, окруженную обширными цветниками, с фонтаном посередине, с мраморными статуями в многочисленных и изящных клумбах, с громадной террасой, уставленной тропическими растениями, с убранными внутри с чисто царскою роскошью, начиная с приемной и кончая спальней, комнатами — она приказала кучеру, как мы уже знаем, ехать на свою городскую квартиру.

Последняя, остававшаяся круглый год во всей своей неприкосновенности, с особым штатом прислуги, находилась в бельэтаже одного из домов Большой Морской улицы и состояла из девяти комнат, убранных так, как только может придумать причудливая фантазия женщины, обладающей независимым состоянием, тонким вкусом и при этом не знающей цены деньгам; словом, этот храм Афродиты, как называли квартиру Анжель петербургские виверы, напоминал уголок дворца Алладина из "Тысячи и одной ночи".

— Это очень понятно, — замечали остряки по поводу последнего сравнения, — вся обстановка квартиры и приобретена ценою никак не меньше тысячи и одной ночи.

Приехав домой, Анжель с помощью горничной переменила платье и накинула на себя капот из легкой китайской белой фанзы, сплошь обшитый кружевными воланами.

За несколько дней до описанных нами в трех предыдущих главах событий в большой приемной аристократического пансиона в Москве сидели и разговаривали две молодые девушки.

Была вторая половина мая, одного из самых лучших месяцев нашего северного климата.

Солнце мягко, но ясно светило, воздух был чист и свеж, шелест деревьев, нарядно одетых свежею листвой, веселое щебетание птичек сливались в одну гармоническую песнь наступившей весне.

Пансион, находившийся почти на окраине города, был окружен обширным садом.

— Что это ты невесела, Рена? — сказала приехавшая за Вацлавской ее няня.

— Почему это тебе кажется?

— Да ты еле со мной поздоровалась.

Говорившая была высокого роста полная женщина на вид далеко не старая, несмотря на то, что такой эпитет давала ей ее юная воспитанница. Одета она была небогато, но очень чисто — вся в черном, в черной же старушечьей шляпе на голове, с гладко причесанными густыми темно-каштановыми с проседью волосами. По типу лица и акценту она казалась нерусской.

В то утро, когда Ирена в первый раз ждала князя Сергея Сергеевича, последний в первом часу дня еще лежал в постели, отдыхая после бала.

Когда он проснулся, ему подали письмо Виктора Аркадьевича, заключавшее в себе извинение и объяснение его внезапного отъезда из Облонского.

Князь прочел письмо с некоторым удивлением, но не придал ему особенного значения.

Прошло более двух месяцев. Каникулы подходили к концу. Через каких-нибудь две недели Ирена должна была вернуться в пансион.

Облонское, против обыкновения, в конце июля уже совершенно опустело.

Все гости разъехались.

Было десять часов утра.

Князь Сергей Сергеевич, пришедший на этот раз первым, ждал на том самом перекрестке, где состояла его первая встреча с Иреной.

Никогда еще его взгляд не блестел таким живым огнем, тем огнем очей искусного генерала, когда последнему, после многих составленных и не приведенных в исполнение планов, удалось, наконец, привести врага на такую позицию, где победа является обеспеченной.

По временам только легкая тень омрачала его лицо.

Частые и довольно продолжительные прогулки Ирены стали, как мы уже знали из ее слов, тревожить ее няньку, хотя Ядвига была далека от каких-либо подозрений, имеющих хотя бы малейшее отношение к действительно происходившему.

Она считала Ирену, по привычке всех нянек, питомцы которых выросли на их глазах, еще совершенным ребенком, и мысль о каких-либо любовных похождениях даже самого невинного свойства, в которых бы играла роль ее "девочка", не укладывалась в голове старой польки. В день последней прогулки ее воспитанницы она как-то инстинктивно стала тревожиться ее отсутствием ранее обыкновенного. Когда же наступило время завтрака, а Ирены все не было, Ядвига положительно испугалась.

— Мало ли что может случиться, и как это я, старая дура, отпускаю ее одну! Она стала такая нервная, слабая, чего-нибудь испугается, упадет в обморок, — корила себя она, с тревогой поглядывая из окон своей комнаты на калитку, ведущую в лес, которую Ирена, спеша на свиданье, забыла затворить.

— Но ведь она гуляет одна целое лето и ничего не случалось… может быть, просто забралась далеко… — старалась она оправдать и утешить самое себя.

Было два часа дня.

Анжелика Сигизмундовна Вацлавская только что встала, выпила утренний шоколад и вышла в роскошном домашнем неглиже на террасу своей дачи.

Она была в этот день в хорошем расположении духа. Она решила через какие-нибудь два-три месяца покинуть не только Петербург, но и Россию, и уехать со своей ненаглядной дочерью, со своей дорогой Иреной, за границу, в Италию. Она поручила уже комиссионерам исподволь подыскивать ей покупателя на дачу — всю же обстановку как дачи, так и петербургской квартиры она решила поручить продать с аукциона. Подведя итоги, она была довольна крупной суммой своего состояния.

"Рена у меня не бесприданница, таким кушем не побрезгает даже иностранный принц!" — самодовольно думала она.

Rue de la Poste — одна из центральных и оживленнейших улиц Парижа. Она находится вблизи бульваров — этих нервов парижской жизни — театров: "Grand opera" и "Comedie Franeaise", первенствующих храмов искусства не только Европы, но и всего мира.

Среди каменных громад этой улицы, широкой и прямой, как все улицы нового Парижа, особенным изяществом архитектуры и художественными скульптурными орнаментами выделяется четырехэтажный дом с широким подъездом, над которым красуется вывеска "Hotel Normandy".

Этот отель хотя и принадлежит к числу первоклассных, но далеко не лучший из них и отличается поэтому как скромностью своих обитателей, так и сравнительной скромностью цен.

— Мне надо поговорить с тобой, моя дорогая! — начал князь, когда они отпили утренний кофе, и лакей гостиницы унес посуду.

— О маме? — с тревогой в голосе вскинула она на него пытливый взгляд.

— Отчасти и о ней… — сжал на мгновение он свои красивые брови.

Такое начало не предвещало, казалось ему, ничего хорошего.

Семь дней провела Ирена в состоянии, близком к каталептическому.

Уложенная с помощью сбежавшейся на зов встревоженного князя прислуги в постель, она уже целую неделю лежала как мертвая, без малейшего движения.

Собиравшиеся около нее доктора — все знаменитости парижского медицинского мира — своими унылыми лицами красноречиво свидетельствовали о бессилии науки перед загадочной для них болезнью.

Они констатировали лишь, что больная, видимо, вследствие моральных причин, потеряла способность чувства и движения и жила исключительно растительной жизнью.

— Я буду с вами откровенен, но не здесь, — обратился он к доктору.

Казалось, князь боялся, несмотря на бессознательное положение молодой женщины, при ней повести этот щекотливый разговор.

Доктор Берто отвел от него глаза.

Это было все-таки облегчением для Сергея Сергеевича. Оба они удалились в соседнюю комнату.

Легко можно себе представить, какое волнение произошло между гостями Доротеи Вахер после отъезда Анжель, увезшей свою дочь.

Никогда еще любопытство представителей и представительниц веселого Петербурга не было возбуждено до такой степени, тем более, что никто ясно не понимал, в чем дело.

Налицо были лишь два факта: первый, что князь Облонский представил новую красавицу, никому до сих пор не известную, и второй, что эта новая чудная звездочка была дочерью Анжель, которую до сих пор никто не считал матерью.

Видели, кроме того, что эта мать вырвала свою дочь из рук Сергея Сергеевича и безжалостно увела ее, несмотря на отчаяние, выражавшееся на лице молодой любовницы князя.