Чаще всего писатель берётся за предисловие к роману, когда основной текст закончен, выправлен и, с точки зрения автора, совершенно готов к изданию. В этот прекрасный момент дух противоречия вмешивается, чтобы нашептать незадачливому творцу: «Тебя неправильно поймут. Слышишь? Возможно, не поймут вовсе». И автор, преодолевая желание послать рукопись ко всем чертям, садится кропать предисловие, как будто можно в двух словах высказать то, что не получилось вместить в четыре сотни страниц.

Прежде всего, хочу сообщить: всё, что вы прочтёте, всего лишь пересказ. Андрей Нетребко хороший рассказчик, слушал я внимательно, поэтому и смог месяца за три записать то, о чём он поведал мне при первой встрече. Случилось так, что мы ехали вместе в вагоне дальнего следования, а поездка, как вы сами, должно быть, замечали, располагает к откровенной беседе. Знающие люди могут возразить, что дорожные разговоры правильнее было бы назвать безответственным трёпом, и они будут отчасти правы. Чтобы не попасть впросак, я тщательно проверил информацию, сличил её с данными, полученными из независимого источника, и только после этого взялся за роман.

Когда была написана последняя строка, я перечёл текст и усомнился. «Слишком много, — подумал я, — слов и словосочетаний, которые могут показаться читателю непривычными, а то и непонятными». Значение некоторых из них мне самому представлялось туманным. Тогда я решил провести небольшое лингвистическое исследование, составить толковый словарь и поместить его в конце книги, чтобы не загромождать текст многочисленными сносками. Если какое-то слово удивит или рассмешит вас, пожалуйста, не торопитесь обвинять в этом автора, редактора и корректора, а загляните в словарь.

Должен предупредить также, что кое-где в тексте встречаются странные вставки, напоминающие выдержки из протокола работы сложной и, на мой взгляд, довольно бестолково написанной программы. Я не отвечаю за их содержание. Они попали в текст без моего участия и против моей воли. Как такое могло произойти, станет понятно вам, когда прочтёте роман до конца. Во всяком случае, я на это надеюсь. Может быть, вы даже разберётесь в содержании загадочных вставок, тогда я буду вам признателен за пояснения. Я не знаток современного программирования. Часть известных мне языков, если можно так выразиться, родились мёртвыми, а остальные почили в бозе, пережив рассвет и закат.

Вот и всё, о чём я хотел предупредить вас, а теперь передаю слово настоящему рассказчику — Андрею Нетребко.

Тем утром я вёл себя как последний дурак, честное слово. Прыгнул через турникет, побежал, будто нельзя было подождать три минуты, пока они сдуют со своей захаканной платформы последние пылинки. Со мной такое случается, даже если не спешу никуда, стоит только увидеть надпись вроде: «Идёт уборка, извините за временные неудобства». Можно подумать, им и вправду жаль моего потраченного времени. Ага, сейчас. Сдохни я возле ограды, никому до этого дела не будет, пока не пойдёт вонь от трупа. Вот если бы мне втемяшилось расколотить табло пальпатора или ещё как-нибудь поразвлечься в том же духе, тогда забегали бы. И то вряд ли. Во-первых, мне и притронуться к этой замусоленной чистокожими сальной щупалке с души воротит, а уж сандалить в неё кулаком или там локтем — спасибо, ребята, я от такого и облеваться могу, а во-вторых, никто, понятное дело, ловить меня не станет. Зафиксят на видео, пробьют в базе радужку и спишут денег со счёта сколько надо. И никакого удовольствия, даже в морду дать некому. Это мне на руку. Я хочу сказать, хорошо, что нет до меня никому дела, пока есть на счету бабки. Ну, прыгнул через ограду — с кем не бывает, — штрафанули бы, и все дела. Только в то утро обошлось без штрафа, я потом специально проверил. Почему-то не видели меня камеры, хоть и натыкано их на перроне — пропасть, как иголок на заднице у дикобразера из «Пещеры-3». К слову сказать, кулёвые они, хоть и старьё; до сих пор от них торчу, как тогда. Я о дикобразерах, не о камерах, конечно. Камеры — дотошная мразь. Однако в то утро они меня не видели, и теперь понятно почему, но тогда я не смекнул, в чем дело. Не до того было, в общем-то. Плевать я тогда хотел на камеры, потому что просто удирал, спасался. И зря, между прочим. Я о том, что, если бежишь от Системы, нечего совать рожу в камеры наблюдения, лучше как-нибудь тишком да молчком, но я в то время ничего не понимал в этих делах, поэтому и вёл себя как последний дурак, в чём я уже признался. Чего стесняться, если так оно и было.

Я вывалил на платформу, как двуногий ящер из «Рэксомании», и поскакал по ветру, а ветерок-то был ого какой, волосы рвал из башки с корнем, честно. Быть мне чистокожим, если вру. Оно и понятно — платформу как раз убирали, сдували с неё дрянь, которую прошлым вечером набросали всякие отщепенцы. Бумажки, пакеты, кожуру от чип-карт, какие-то ампулки-шмампулки и прочую дребедень. «Не сдуло бы меня совсем отсюда», — подумал я, машинально считая двери посадочных порталов. Досчитав до пяти, попробовал остановиться, но получилось не сразу, пришлось повернуться против ветра, расставить ноги, пригнуться и прикрыть лицо ладонью. И всё равно по щекам и шее секло пылью, вдобавок ещё чем-то садануло в грудь, я так и не понял, чем. Ладно, пришлось стоять, раскорячившись. Когда-то же, думаю, они с уборкой покончат? Дуло ещё с полминуты, пока я не понял, что всё, можно дышать нормально, отплевал то, что на зубах скрипело, выпрямился и разжмурился. Не люблю просто, когда в зенки летит пыль, да и кому это понравится? Я, по крайней мере, таких не знаю. Поэтому и стоял с закрытыми глазами, хоть оглядеть платформу стоило, по приколу. Нечасто мне приходилось бывать на станции монорельса, больше скажу, один раз всего я им ездил, когда отец пробил два колеса.

Мы тогда возвращались с озера, где вместе с семейкой дяди Жени Лямкина, отцова двоюродного братца, жарили шашлыки. И без того мне было паршиво — холодно, живот болит от этих самых шашлыков, и настроение такое гадское, какое только может быть после встречи с Лямкиными дочерьми, а тут ещё отец в дерьмо какое-то с гвоздями врюхался сначала правым передним, а потом и правым задним. Сами понимаете, на ободьях далеко не уедешь. Пробей он одно колесо, поставили бы запаску и все дела, и ничего бы не случилось. А так пришлось отцу загорать на дороге, ждать эвакуатор, а меня он отправил к монорельсу, благо станция оказалась неподалёку, да и живём мы в двух шагах от Кольца-5. Можно было с ним остаться, но у меня живот болел и, по правде сказать, до вокзального туалета я добрался с трудом. Ладно, дело прошлое. Но, если бы не обожрался я Лямкиными шашлыками и если бы отец, вместо того чтобы орать за рулём дурацкие песни, смотрел за дорогой, жизнь моя сложилась бы иначе. Потому как, вылезши из вокзального толчка, я решил заглянуть в станционный е-бар — хлебнуть бум-колы. Люблю я её, как ни странно. И вообще, нужно было залить вонючие шашлыки каким-нибудь человеческим пойлом. В баре я встретил Салли Энн.

Никогда мне не забыть той секунды, когда впервые увидал её у стойки. Я впёрся в е-бар, озираясь, как нуб, которого пустили на второй уровень, а она в это время взбиралась на табурет, причём толпа ублюдков — что днём, что ночью их полно в любом е-баре, какой ни возьми, — вся эта свора таращилась на неё так, что кое-кто без малого уже шею свернул. Скажу я вам, было на что посмотреть. Афрокожа тогда только входила в моду, да и не всем она идёт, честно говоря, мне так уж точно лучше ходить нечернёным, но Салли… Если вам приходилось видеть афростатуэтки из углепластика, вы поймёте меня. Добавлю, что ничего, кроме комбика из нанокожи, на Салли не было. Она казалась нагой, только застёжка охватывала талию сверкающей змейкой. Блики барного полусвета лениво ползали по бёдрам и груди. Завитки её коротких, очень светлых волос напоминали лепестки цветка, я только забыл, как он называется. Растрёпанный белый цветок на гибком чёрном стебле. Пробитые колёса, шашлыки и девчонки Лямкины вмиг вылетели у меня из головы. Как я очутился у стойки и что сказал е-бару, не помню. Но я думаю, мозг мне ещё не совсем вынесло, потому как на стойке передо мной появился стакан с бум-колой. Пить я не стал — всё разглядывал завитки её осветлённых волос. Они казались жёсткими, как проволока, и я представил себе, какими они должны быть на ощупь. От таких мыслей в животе у меня похолодело и заныли зубы. Я вспомнил, как Дэн настучал однажды в чате одной дуре, что у неё, мол, аблевастровые волосы. Той понравилось. «Сказать этой, — думал я, — что у неё волосы аблевастровые, или не стоит?» Я решил, что, пожалуй, не стоит. Терпеть не могу умников и красивые слова, особенно если не совсем понимаю, что эти слова означают. Пока я раздумывал, мой стакан загадочным образом опустел. «Волосы волосами, но надо бы поздороваться», — решил я и, думаю, сделал это, потому что она ответила: «Хай, мальчик», — и глянула мне прямо в глаза.

Вот тут-то и состоялся полный вынос мозга. Глаза у неё были серые, прозрачные-прозрачные. Два лесных озерца. Но я это припомнил позже, а тогда мне будто из рейлгана в башку жахнули. Очнулся — нет её рядом. Пустой табурет, пустой бокал с воткнутой наклонно соломиной, на которой зонтик, а на дне бокала — вишня. «Вишню тебе с зонтиком», — бухнуло в голове. Я оглянулся, но незнакомки уже след простыл. В тот раз не получилось даже узнать, как её зовут, и всё же я твёрдо обещал себе найти её, потому что не мог с тех пор забыть чёрную точёную фигурку, жёсткие завитки волос и пару холодных лесных озёр.