Здесь хорошие душевые и отличная новая раздевалка, а все остальное никуда не годится. Впрочем, не такая уж и отличная: некоторые крючки уже успели вырвать. Я закрываю свой шкафчик и смотрю в зеркало, смотрю, будто хочу увидеть там что-то новое. Я никогда не нравлюсь себе в зеркале и совсем не нравлюсь на фотографиях. Не нравился, сколько себя помню. Из зеркала смотрит на меня плечистый коротко стриженный белобрысый болван с несколькими, явно декоративными, шрамами на лице. Идеальный гладиатор с мозгом маленькими, как у плезиозавра. Хотя на самом деле я не такой. Что-то я сегодня агрессивно настроен, не к добру это. На самом деле мозгов в этой живописной головешке даже больше чем нужно, нужно обычному простому человеку. Но в том то и дело, что я не обычный и не простой. Я единоборец, а вы, конечно, знаете, что это значит.

Я выхожу из раздевалки и поднимаюсь по лестнице на верхние левые трибуны. Здесь оборудовано небольшое кафе, и именно здесь у меня возьмут короткое интервью, как это обычно делают перед боем. Спорт это всегда шоу, а большой спорт – большое шоу. К сожалению, сегодняшнее шоу обещает быть весьма средним. До большого мне никогда не дорасти. Да я и не стараюсь. Это не главное.

– Это не главное, – говорю я, присаживаясь за столик. Киваю головой, и девочка приносит две микроскопические чашки крепкого кофе.

– Что не главное? – вопросительно смотрит на меня девица в больших очках. Этот тип мне не нравится: слишком черные волосы, слишком ухоженное тело, слишком яркая помада на тонких губах. Наверняка красивые ноги, но столик не позволяет их рассмотреть. Да я и так знаю.

– Ничего не главное, – отвечаю я, – просто разговариваю сам с собой.

Я побеждаю лишь в шестом раунде. Побеждаю так, как и планировал с самого начала: ломаю партнеру колено. Мне удалось сразу выбить пять из восьми пластинок, и судья остановил бой. Кость сломана как минимум в двух местах и множество связок порвано. Такую кость, как наша, сломать не просто, но я умею это делать. Наши с партнером колени имеют столько связок, что они словно оплетены паутиной. Сейчас в паутине большая дыра. Конечно, все поправимо, но в данный момент партнер абсолютно небоеспособен. Ему с трудом удается подняться. Теперь, когда бой окончен, я могу подсоединиться со стороны к его части мозга. Я пробую сделать это и сразу же ощущаю боль, такую сильную, что меня начинает тошнить. Отключаем. Вот так, хорошо. Я смотрю в глаза партнера, и он отвечает мне взглядом. Человеческие глаза это идеальный интерфейс. Одним взглядом можно сказать так много, сколько не вместится и в пухлые тома книг. Мы с партнером идеально понимаем друг друга, мы умеем читать взгляды.

– Спасибо, – тихо говорит он, так тихо, что я слышу лишь движение губ. Скорее вижу, чем слышу.

После боя мы направляемся в раздевалку. Партнер опирается на мой локоть, ему тяжело идти.

– Сегодня мне снова предлагали тебя угрохать, – говорю я. – Как всегда.

Я привык общаться с партнером, как с равным, даже тогда, когда он отключен. Этому нас учили еще в самом начале. Это что-то вроде кодекса чести единоборца. Партнер такой же человек, как и ты. Несмотря на то, что на самом деле он биомашина, которая большую часть своего времени проводит во сне.

Пока я раздумываю обо всем этом поезд подъезжает к пересадочной станции «Фрязино». Здесь местная линия заканчивается и мне придется спуститься на внутреннюю линию второго уровня. «Красноармейск – Бекасово». Линии второго уровня идут на разных, и обычно глубоких, горизонтах. Здесь поезда движутся намного быстрее, а остановки случаются реже. Хотя и не так редко, как на настоящих скоростных линиях.

Вниз тянутся десятки эскалаторов, длинных, как гигантские кишки. Кроме того, есть три общих лифта, которые постоянно движутся вниз и вверх. Эти челноки берут несколько сот человек за один раз. В часы пик все перегружено – и лифты, и эскалаторы, но сейчас несколько движущихся лестниц совершенно пусты, и это мне на руку. Я слишком привлекаю внимание своим видом. Конечно, кого только не увидишь в метро. Но такой окровавленный и полуголый бродяга – это уже слишком. Я спокойно добираюсь до первой пересадочной платформы, испугав своим видом разве что полуслепую старуху, которая ехала метрах в двадцати впереди меня.

Здесь людей уже больше, но не так много, как на платформе основной станции. Но все занимаются своим делом и не обращают друг на друга внимания. Здесь можно найти автоматы по продаже чего угодно, и одежды в том числе. Меня интересует недорогая разовая одежда. В автомате можно заказать и отличный костюм, и меховое пальто – сканер визуально проверит точные пропорции вашей фигуры – а потом автомат подберет или изготовит именно то, что будет на вас лучше всего смотреться. Но я не миллионер, чтобы тратить деньги на ненужные вещи, поэтому собираюсь купить что-нибудь одноразовое.

Захожу за угол и нахожу нужный автомат. Он очень удобно стоит – как раз за перегородкой, которая закрывает будочку срочной видеосъемки. Место довольно укромное, но оно уже занято: на скамье целуется парочка. Полная девица обнимает небритого парня крупной комплекции, хихикает и твердит ему о том, какой он смешной. Оба уже приняли на грудь, девушка вообще расплывается, парень держится.

– Гуляй отсюда, – говорит он мне. Интересно, за кого он меня принимает? Вид-то у меня страшный. Не иначе, как за безобидного сумасшедшего. Но это его проблемы, а мне нужно обуться и накинуть что-нибудь на плечи. Поэтому я не обращаю на него внимания. Подхожу к банковскому терминалу и кладу ладонь на шершавый полупрозрачный коричневый пластик. Несколько секунд уходит на сканирование линий моей ладони, после этого на экране загораются строки: деньги на моем счету, список последних двадцати покупок, мои финансовые обязательства, несколько рекламных надписей и еще всякая мелочь.

Я живу в довольно живописном, и совсем не шумном спальном районе, на самой границе центра. Район называется Апрелевким жилмассивом. Дома здесь совсем невысокие, есть несколько по сорок этажей, большая половина из которых отрицательны, то есть, находятся под землей. Остальные тридцатиэтажники, минут двадцать – плюс десять, то есть, над землей торчат лишь уютные белые коробочки по десять этажей. Верхние и нижние этажи имеют разные лифты, разные входы и разные системы снабжения. На самом деле, это два дома в одном. Из окон моего дома видна река Десна, значительно расширенная в последнее время и небольшой Бурцевский парк со старой церковью. В реке водятся сазаны и форель, может быть, это и не настоящие сазаны и форель, но, тем не менее, рыбаки сидят на обоих берегах и днем и ночью. Справа, за парком, виден большой купол пересадочной станции, который светится по ночам. Это станция Голицинская, последняя наземная станция Можайской скоростной дороги. Подходя к центральным районам, скоростная дорога ныряет под землю, чтобы вновь подняться на поверхность лишь в девяноста километрах от этого места на северо-восток. До светящегося купола отсюда примерно двенадцать километров, но он так велик, что кажется, будто он совсем рядом.

Я обосновался не высоко, всего лишь на седьмом этаже, поэтому иногда вхожу через окно. Особенно, если не хочу, чтобы меня кто-то встретил. Когти позволяют мне взбираться по любой вертикальной поверхности быстрее и легче, чем кошка взбирается по стволу. Даже если поверхность будет зеркальной, я поднимусь по ней с помощью присосок. Мне нужно не больше минуты, чтобы подобраться к своему окну. Я устраиваюсь у форточки и прислушиваюсь. Ультразвуковые, тепловые и прочие сенсоры позволяют мне точно определить, что в квартире посторонних нет. Ночная прохлада освежает меня, и наконец-то становится легче дышать. Термометр, прикрученный на оконную раму, сейчас прямо перед моими глазами. Он показывает минус четыре. Зеленоватая шкала мягко светится в темноте. Плащ и одноразовые ботинки я оставил внизу. Они мне больше не понадобятся.

Открыв окно, я проникаю внутрь. Теперь самое время заняться своим здоровьем. Хотя, нет. Стоит проверить, нет ли кого на лестнице. Я выхожу, прислушиваюсь, и потом спускаюсь до самого низа. Никого, кроме трех несовершеннолетних уродиков, которые пытаются насиловать девчонку. Все четверо мне неизвестны. Я предупреждаю их, чтобы прекратили безобразие, но они не слушают. Неученые пока. Я предупреждаю еще раз, но они начинают неумеренно хамить. Меня уже в который раз поражает глупость подрастающего поколения. Может быть, я старею? Все-таки кажется, что молодежь становится глупее с каждым годом. Я таким не был. Отбираю два ножа и пистолет, применяю, в педагогических целях, легкое болевое воздействие. Помогает, но слабо. Рассердившись, я прижимаю им определенный нерв на пояснице, и одному, и второму. Второй пытается сбежать, но, конечно, не успевает. Теперь в ближайшие два месяца девочки им не понадобятся. Пусть успокоятся и займутся своим здоровьем. Выталкиваю их на улицу и запираю наружную дверь. Девчонка выглядит неважно. Очень бледная и не держится на ногах. Похоже, что ребята ее старательно били. Это обычное дело: вначале зажимают рот, потом бьют до потери сознания, а когда жертва перестает дергаться, насилуют ее в таком состоянии. Все происходит тихо и прилично, если так можно выразиться. Никаких лишних криков. В школах так насилуют каждую вторую. Потом ведь, после того, как батарея восстановит повреждения, никто ничего не докажет. Конечно, ребята повредили что-то у нее внутри. Приглашаю ее к себе, чтобы подремонтировать. Ей достаточно всего лишь полежать минут двадцать. Придет в себя и будет как новенькая.

– Где живешь? – спрашиваю.

– Нигде.

В нашей жизни есть одна, очень серьезная проблема, совершенно незнакомая древним. Ее пытаются замалчивать, обходить, делать вид, что она не существует. Но каждый, кто столкнулся с ней, не скажет, что я преувеличиваю. Я говорю, что это одна из самых серьезных проблем нашего времени. Проблема в том, что пытки не оставляют никаких следов. Как бы над тобой ни издевались, ты не сможешь этого доказать впоследствии. Мы стали беззащитными, потому что не можем доказать факт насилия. Мы стали бесправными, потому что невозможно проверить, нарушались ли наши права. Мы стали очень жестокими, просто потому, что девяносто девять процентов самых страшных жестокостей прекрасно сходит с рук. Один процент я оставляю на пытки со смертельным исходом. Мы причиняем друг другу слишком много боли, не в переносном смысле (так употребляли это слово еще в прошлом веке, подразумевая душевные страдания), а в самом прямом; я имею ввиду настоящую физическую боль. Кто бы мог подумать, что так получится?

Я помню кадры шестидесяти– или семидесятилетней давности, как искренне радовались те люди прогрессу медицины, какими радужными были прогнозы! И ни кто не ждал той тьмы, что окружает нас сейчас. Если раньше дети разбивали друг другу носы, то теперь отрезают пальцы. Если раньше мы вежливо (или не очень) напоминали должнику о взятой сумме, то теперь мы просто расстреливаем его из пистолета, а потом, пока он не пришел в себя, режем из него кожаные ремни. Ни одна девочка не доживает до замужества без того, чтобы ее не изнасиловали несколько раз. И даже не это самое страшное. Вы, конечно, поняли, о чем я говорю.

Я говорю о тех людях, которые… Вы знаете, в древности существовало поверье, что всевозможные силовые структуры, как бы они не назывались, защищают наши права. Смешно, правда? Было даже такое название: «Правоохранительные органы». Теперь их называют проще: полиция, милиция и охрана. Раньше их было больше, теперь осталось только три. Большинство людей, те, которые не читали исторических книг, даже не знают таких слов, как, например, «прокуратура» или «суд». Да и для меня, честно говоря, суд не слишком-то отличается от народного вече. Собираются люди, что-то говорят и что-то решают. Это было забавно, не спорю, но очень не точно. Слишком большой субъективный элемент. Сейчас приговоры выносятся мгновенно и предельно справедливо. Эти приговоры очень точны, например, срок тюремного заключения отмеряется с точностью до дней, часов и минут. Фемида больше не ошибается. Потому что Фемида – это уже не символ и не божество с весами или завязанными глазами (сомневаюсь, что она так выглядела, но что-то подобное мне помнится из детства).

Фемида это громадная компьютерная система, которая хранит в памяти все преступления за последние сто двадцать лет. Даже если сто лет назад маленький ребенок разбил камнем стекло, Фемида об этом знает и помнит все подробности и обстоятельства дела. От Фемиды невозможно укрыться, потому что, анализируя миллиарды случаев, она заранее знает, куда мы пойдем, что с собой возьмем, и что собираемся делать. Большинство серьезных преступлений она просто предотвращает. Например, намеренное убийство в наше время просто невозможно: Фемида остановит вас заранее. Остается лишь убийство по неосторожности или в состоянии аффекта. Те ребята, которые стреляли в меня сегодня, не собирались меня убивать, хотя могли это сделать чисто случайно. Не зря ведь они стреляли мне в грудь, а не в голову. Как только Фемида появилась, развернулась, и стала функционировать в полную силу, сразу сошел на нет терроризм, этот бич прошлого века. Терроризм бушевал, как чума, от него негде было укрыться. В большой ты стране живешь или в маленькой, в большом городе или в захолустном горном селении, в любой момент могли появиться люди, желающие тебя убить. Совершенно незнакомые тебе люди, действующие эффективно и слажено, как единая чудовищная машина зла. От терроризма не было спасения, даже в перспективе. Землю захлестнула одна огромная всепланетная вендетта. И вдруг появилась Фемида и снова сделала жизнь относительно безопасной. Говорят, что каждый век имеет свое средневековье. Сотни миллионов людей были уничтожены в двадцатом, миллиарды – в двадцать первом, а каким будет средневековье следующего века, пока никто не знает.

Фемида, насколько я помню, возникала постепенно, вначале, как компьютерная система, которая помогала следователям анализировать улики, а судьям и присяжным – их взвешивать и оценивать. С каждым годом она делала это все лучше и лучше, и, наконец, грубый человеческий труд в этой области оказался не нужен. Человек лишь портил дело. Электронный Шерлок Холмс работал гораздо лучше. Следователи, судьи и присяжные постепенно растворились в истории. Теперь вынесение приговора занимает максимум несколько секунд. Преступника берут на месте преступления и сразу же везут в то исправительное заведение, которое уже указала Фемида. Там он и отбывает свои годы дни и часы срока.

Мы опускаемся. Лифт довольно просторный. Посредине столик, прочно прикрученный к полу, около него два удобных кресла. Лифт отсчитывает вслух отрицательные этажи. У него мягкий женский голос с материнскими интонациями. Кабина идет плавно и гладко, без скрежета и качаний, обычных для городских лифтов. Мы скольким вниз, будто стальной шарик, падающий в масле. Звуковой отсчет дублируется световой панелью. Цифры переключаются слишком медленно. Проходит секунд тридцать, пока взамен погасшей цифры появляется новая. Это значит, что подземные уровни расположены далеко один от другого. Я смотрю, как одна цифра сменяет другую, и внутри меня нарастает тревога. Тревога растет как гриб после дождя. Куда мы движемся? На какой глубине мы находимся? Не можем же мы углубиться до самого центра планеты, в конце-то концов? Что означает подобная глубина? Два или три десятка уровней метро, расположенных друг под другом, уже кажутся мне детскими игрушками – по сравнению с этим. Кто построил все это? И зачем?

Мы опустились уже до шестьдесят седьмого уровня, когда кабина, наконец, остановилась.

– Мы приехали? – спрашиваю я.

– Нет. Но это граница. Дальше люди проникнуть не могут.

– То есть, есть уровни еще ниже?

Клара снова уходит в ванную, и я сразу же подхожу к терминалу. На карте города было всего одно название, которое показалось мне подозрительным. «Заповедник». Заповедник чего? Во всяком случае, не природы. На карте был еще и небольшой зеленый значок, напоминающий одновременно и китайский иероглиф, и фигуру человека. Может быть, я ошибаюсь, но стоит попробовать. Этот заповедник так мал, что я могу пройти его поперек за пять минут. Это не может быть природным заповедником. Зато может быть человеческим кварталом, где люди живут в более или менее натуральных условиях. Я снова врубаю экран и делаю запрос о заповеднике. Все в порядке, меня соединяют. На экране заспанное небритое лицо человека лет пятидесяти. Это настоящий живой человек. Он смотрит на меня безо всякого интереса.

– Новенький? – спрашивает он. – Или имитант?

– Новенький, – отвечаю я. – Кто такие имитанты?

– Сгустки информации. Что-то вроде вирусов, имитирующих облик и мышление человека. Не только человека, кого угодно. Они звонят тебе по одной из линий и разговаривают с тобой. Ты уверен, что говорил с человеком, а на самом деле – с пустотой.

– Ты тоже можешь быть имитантом, – говорю я.

– А ты быстро справился, – говорит Клара. – Были какие-то проблемы?

– Так, проблемки.

– Надавал им по шеям?

– До этого не дошло. У меня к тебе просьба.

– Ну?

Но вскоре все мои сомнения рассеиваются. Переправившись на другой берег, мы оказываемся перед поселением, которое определенно создано человеком. Стены построены из ровных стволов, которые одним концом упираются в грунт, а другим – в каменный потолок. Наверняка место для поселения выбрано специально – здесь плиты потолка расположены очень низко. Деревья в этом месте тоже низкие, а значит, стволы для постройки стен таскали издалека. Веселенькая работа, в такой-то чаще.

Стена построена неаккуратно, но заметно, как она изгибается, огораживая что-то. Мы идем вокруг. – Может быть, мы уйдем? – спрашивает Клара. – Нам здесь нечего делать.

– Ты боишься?

– Да, – отвечает она. – И я не вижу в этом смысла. Что тебе нужно от этих людей, если только это люди, а не чудовища с некоторыми повадками человека?

– Во-первых, – отвечаю я, – многие из людей, с которыми мне приходилось иметь дело, на самом деле и есть чудовища с повадками человека. Но это никогда не мешало мне с ними конструктивно общаться. Нужно лишь держать правильную дистанцию и правильный тон. Во-вторых, мне от них ничего не нужно. Зато, может быть, им что-нибудь нужно от меня. Лучше выяснить это сразу, не заставляя их гнаться за нами по нашим следам.

Я открываю глаза и обнаруживаю себя на больничной койке из какого-то старого фильма. Обстановочка вокруг подошла бы началу прошлого века, она бы считалась нормальной даже в конце двадцатого. Я осматриваю свое тело и убеждаюсь лишь в одном: это определенно не мое тело. Оно вялое, как вареная колбаса. Это не может быть телом единоборца. Я проверяю движения и некоторые рефлексы. Все замедленно раз в десять, не меньше. Пошевелив пальцами, я убеждаюсь, что подвижность ограничена, как у паралитика. Во рту гнусный вкус. Это даже гнуснее, чем мясные консервы. Не зря древние люди были вынуждены чистить зубы по три раза в день. Вокруг только неподвижные предметы, и выглядят они довольно реально. Но эта реальность меня не обманывает. Сейчас придет кто-нибудь, вероятно, врач, и постарается убедить меня, что я на самом деле добропорядочный гражданин двадцатого или двадцать первого столетия, у которого было психическое расстройство: он воображал себя неким фантастическим единоборцем. У меня наверняка будет семья и куча детишек, которые меня жутко любят. Они очень обрадуются моему выздоровлению. У меня будет благополучная жизнь, с которой не хочется расставаться, хорошая работа, деньги, друзья и все остальное. Это называется майнд-ловушка. Она слеплена так, чтобы мне хотелось задержаться в этом мире подольше. Пока я буду здесь, мое бессознательное тело будут убивать там. Убивать всеми возможными способами. Пока я здесь, мое тело не может сопротивляться.

Я встаю с постели и бросаюсь к двери. Оборачиваюсь и фиксирую взглядом циферблат часов. Так и есть. Чтобы распознать майнд-ловушку, нужно смотреть на те предметы, которые движутся достаточно медленно. Они обычно прорисованы хуже всего, можно заметить подделку. Это связано с квантованной прорисовкой скоростей: скорости в майнд-ловушке всегда распределены по уровням, наподобие энергетических уровней атомов водорода. Основной уровень нулевой. Между основным и первым есть заметный промежуток, а все остальные промежутки поменьше. Поэтому профессионал всегда отличит ловушку от реальности. Я смотрю на минутную стрелку часов и вижу, что она слегка расплывается в своем, почти незаметном, движении. Часовая не движется вовсе. Наверное, мои глаза слишком примитивны, чтобы заметить ее перемещение. Я открываю дверь и наталкиваюсь на врача в халате. Позади него два дебелых санитара. Врач надевает на нос очки и с любопытством смотрит на меня. Если его сейчас хорошенько ударить, например, сорвать бровь, то под бровью окажется не окровавленная плоть, а непрорисованная пустота: все предметы в ловушке раскрашиваются только по поверхности. Я не проверяю свое предположение, учитывая двух санитаров и слабость своих мышц. Очки он надел. Может быть, у него еще и пенсне есть?

– Вы отстали от моды, – говорю я. – Очки не носят уже сто лет. Не носят даже неформалы.

– О, молодой человек, – отвечает он, – вы все еще во власти бреда. – Уверяю вас, сейчас вы находитесь в Москве две тысячи четвертого года.

У него располагающая внешность и он любит поговорить. Все это рассчитано на то, чтобы подольше меня задержать. Если он втянет меня в разговор, мои враги получат еще несколько минут.