Само название села Мариенталь имело для меня с самого детства особое значение, и по сей день оно не утратило своего магического воздействия на меня. Самые ранние воспоминания о моем детстве, о родителях, о родном доме, о родственниках, о школе, о любимой подруге — всё заключено в одном этом слове: Мариенталь. Население села было немецкое, вероисповедание католическое. Но в наше советское время, время сталинизма, религия не только осуждалась, она была запрещена.

С церкви были сняты колокол и крест. Церковь преобразовалась в своего рода клуб или киноклуб. Демонстрировались фильмы «Чапаев», «Александр Невский», «Три танкиста», «Волга-Волга» и фильм с Чарли Чаплином. В школе праздновались праздники 1 мая, День октябрьской Революции — 7 ноября, и Новый год. Дома праздновались еще Пасха (Ostern) и Рождество (Weihnachten) по новому стилю — при закрытых ставнях, таинственно, что придавало особую прелесть празднику Рождества. Отец мой работал на мельнице приёмщиком, мать была домохозяйкой и наилучшим образом создавала нам уют и благополучие, хотя и скромное.

Когда я появилась на свет, моим родителям было по 43 года, сестре Марии 19 лет, сестре Элле неполных 18. За ними следовали еще дети, но они умерли. Сестры рано вышли замуж, и я росла одна в семье. В моей памяти сохранились родители далеко не юными. У мамы уже заметно обозначились морщинки, ей недоставало уже нескольких зубов, её пышные белокурые волосы были с весьма заметной проседью. Но её по-девичьи стройная фигура сохранилась. Повседневная работа её заключалась в стряпне, варке, стирке, глаженье, уборке и уходе за животными; она искусно пряла на прялке овечью шерсть и вязала нам тёплые вещи. Любила вышивать. При выполнении этих обыденных работ она производила на меня впечатление привлекательной грациозности. Никогда не видела её согнувшейся, усталой. Её фартуки были безупречно чисты, а банты, завязанные на спине, выглядели только что выглаженными.

На нашем дворе сушилось белоснежное белье. Я любовалась своей мамой, когда она проходила между двумя натянутыми верёвками и с любовью поглаживала развевающееся белье — оно не должно пересохнуть. Своевременно разжигали утюг с древесным углем. Тогда она гладила — ловко, умело, искусно.

Мне по сей день не удалось установить, в какой именно день сентября месяца 1941 года мы вынуждены были покинуть Мариенталь. Судя по двум имеющимся документам, можно определить, что было начало сентября.

Копию одной из этих справок я получила при оформлении документов на выезд в Германию в 1994 г. Это справка о составе семьи Германа Александра Ивановича. На лицевой стороне стоит подпись составителя карточки и дата — 2.09.1041, на обороте — номер эшелона 885 — Барнаул.

Второй документ подтверждает сдачу и стоимость нашего дома и мебели. 6.09.1941 г. это было 3540 рублей.

И всё-таки точной даты выезда не знаю, да и не дата волновала нас тогда, а сам факт необходимости выезда и вопрос — почему? Только потому, что мы были немцы? Принимали нас за потенциальных пособников немецкой армии и фашистов?..

Говорили, что в наших домах теперь будут жить люди, эвакуированные из фронтовой полосы г. Смоленска…

В селе Степной Кучук обоз наш остановился у большого одноэтажного деревянного здания, перед входом в которое собралась большая толпа народа. Толпа расступилась, образуя совсем узкий проход. Хотя я пробиралась с опущенной головой, я заметила нескольких девочек моего возраста. В самом начале промелькнула фигура очень красивой и хорошо одетой девочки, потом же я наблюдала и весьма убого одетых. На них были длинные юбки из мешковины, поверх же были надеты просторные жакеты из самотканой толстой материи, перевязанные верёвками. Они смотрели на меня молча, а мне было стыдно за то, что я совсем по-другому одета. Что они думают и каково им видеть меня в клетчатом до колен платье, в новых хороших полуботинках и в курточке поверх платья. Ко всему еще бордовая шляпка на голове, а в косы вплетены красивые ленты, завязанные бантами. Будут ли эти девочки когда-нибудь со мной дружить?

Дом, в который мы поочерёдно входили, оказался колхозным клубом, построенным год назад. Собрались мы в зале, уставленном длинными деревянными скамьями. Впереди небольшая сцена, справа ряд окон, слева четыре двери, которые вели в небольшие, еще пустующие комнаты. В этих комнатах мы провели три дня. Было начало октября и становилось холодно. Отопления не было, как не было и возможности приготовить горячее кушанье, а также соблюдать обычную гигиену. Холодную как лёд воду мы брали из колодца в чьём-то дворе. В результате заболели дети, особенно страдали мои племянницы-близнецы.

Село производило унылое впечатление. Маленькие, в основном убогие дома располагались далеко друг от друга…

Меня же интересовала больше всего школа. В селе была семилетняя школа, но учебный год для 5–7-х классов еще не начался, так как учащиеся этих классов, как старшеклассники, еще работают в колхозе. Я радовалась тому, что не пропустила школу.

Через четыре дня мы получили жилье. Семья Шнайдер — Адольф, Элла, Иза, Тоня и Лисбет — поселилась по ту сторону речки Кучук, протекавшей через всё село. Их избушку мы называли хижиной. Она имела две маленькие комнаты с крошечными окошками, глиняный пол, называемый

Очень нравилось мне после школы вместе со всеми гурьбой идти домой. С радостными криками мы бежали к нашему оврагу, потом друг за другом спускались вниз до пологой проезжей дороги, до того места, где росли, как в треугольник расставленные, три роскошные, чарующие красотой своей, берёзы. При хорошей погоде мы, бывало, подолгу здесь задерживались, и даже снег не мешал нам отложить в сторону школьные сумки. Развеселившись, мы брались за руки и кружились иногда с песнями или просто смеясь вокруг этих трёх берез. То обнимали в одиночку или вдвоём белоснежный ствол с темными полосками и, подняв голову, смотрели сквозь оголенные ветки дерева на зимнее небо. Иногда мы ложились на свежевыпавший снег и с крепко прижатыми к животу книгами скатывались вниз, громко смеясь и выкрикивая что-то. Внизу же приходилось отряхиваться от снега и топать по снежным заносам до дороги на противоположной стороне ярка. После молоканки Маня сворачивала налево к своему дому, сразу после неё направо вниз с пригорка сворачивала я. Остальные же: Роза, Вера, Нюра, Нина, Дуня шли еще значительно дальше, постепенно рассеиваясь по пути.

В один из особенно морозных дней мы после школы шли так же гурьбой в направлении оврага, как вдруг громкий душераздирающий вопль пронзил морозную тишину. Мы остановились пораженно. Женщина надрывно голосила, а кто-то из девочек произнес: «Похоронку получила». Вытирая слёзы, девочки спрашивали, кто бы это мог быть, и решили, что кто-то не из нашего колхоза, а из колхоза Карла Маркса. К сожалению, нам приходилось еще не раз услышать подобное. Семья одной из наших соучениц еще прошлым летом получила такое страшное известие. Отец Веры, он же брат Розы — Григорий Шевченко — сражался на фронте. «Давно не было письма», тихо сказала Вера, и они с Розой заторопились домой. А Маня, уже плача, сорвалась с места со словами «Может, и нам что-нибудь пришло» и побежала домой. Отец Мани — Василий Цапко — ушел на войну в самом начале, и семья его получила от него одно-единственное письмо с дороги на фронт. Прошло с тех пор полгода, а весточки не было. Может быть, сегодня что-нибудь есть?

Молча пошли мы по домам.

После обеда я взяла свои тетради и пошла к Мане делать уроки, в надежде, что они получили письмо от отца. Но нет, ничего не пришло. И почтальонша еще не проходила мимо их дома. Мать Мани сидела у окна и пыталась своим теплым дыханием растопить на заледенелом стекле хоть маленький просвет. И ей удалось продуть на ледяном узоре маленький глазок. Напряжённо смотрела она в него, ожидая почтальоншу, которая после доставки почты должна пройти мимо её дома в сельсовет. Дождалась она и узнала, что сегодня было два известия о смерти и несколько писем с фронта.

Некоторое время Ольга просидела на лавке молча, глубоко задумавшись, потом встала, подошла к иконам, широко перекрестилась, как бы придавая многозначительности этому знамению. После короткой молитвы Ольга бросилась на колени, перекрестилась несколько раз и поклонилась низко до самого пола. Она молилась Богу, умоляла его защищать и охранять её мужа Василия, если он еще живёт. Она говорила ему о четырех её детях, которым так нужен отец. Допуская, что он мог попасть в плен, она умоляла Боженьку дать мужу остаться в живых и вернуться домой. Всхлипывая, она просила, чтобы война скорее закончилась. Слёзы катились по её впалым щекам и падали на

Трава уже была скошена сенокосилками, и большими, в одноконной упряжке граблями сложена в длинные, на всю ширину полосы, валки. Две молодые женщины собирали сенными вилами уже высохшую траву в определенном порядке в копны, а мы за ними сгребали деревянными граблями остатки и складывали их на эти же кучи-копны. С непривычки было вначале трудно поспевать за девчатами, потом втянулась. Позднее Роза и Нюра складывали копны, а я загребала за ними. Мне очень нравилась Роза. В ней всё привлекало не только моё внимание, но, по-моему, внимание всего села. Я бы очень хотела с ней сдружиться поближе, но Нюра этого не допускала, она не отходила от Розы. Нюра была на год старше, но казалась намного более зрелой, чем большинство из нас. Её мать Мария Тимофеевна была член правления колхоза и заведовала колхозным складом. У неё хранились ключи от зерновых амбаров и прочих складских помещений. Занимаемая ею должность принималась всеми как должность заместителя председателя колхоза, и никто с ней никогда не вступал в спор и не перечил ей ни в чем. Дочь её, однако, вела себя довольно просто в общении с окружающими, хотя её осанка, её манера держаться, я бы сказала, была царственная, как у матери. Она была вовсе не глупа, наряду с этим умело и ловко работала в поле, но, что особенно бросалось в глаза, проявляла усиленный интерес к другому полу. Нам много приходилось работать втроём во время сенокоса и уборки урожая зерновых. Иногда я наблюдала, как Нюра о чем-то увлеченно рассказывала Розе, но когда я приближалась к ним со своими граблями, она умолкала. Я воспринимала это как отчуждение от меня. И главной причиной этого я считала мое мизерное знание русского языка.

Был конец августа, когда наш колхоз обязан был доставить с кирпичного завода с. Покровки кирпичи на строительство мельницы у озера районного центра Родино. Перевозка осуществлялась шестью парными упряжками быков. К нам в поле приехала учетчица Галя Шкурко, чтобы набрать добровольцев в это увлекательное путешествие. Никто не изъявил желания. Тогда она спросила каждую в отдельности. Все отказались. Только Нина Лебонда согласилась. Меня же вообще не спросили, я просто была обязана. Маня потом жаловалась, что её мать не позволила ей отлучиться от дома на несколько дней, а то бы она тоже поехала. Мою же мать беспокоило особенно то, что я совершенно не знаю, как обходиться с быками. О том, что я не имею права без разрешения комендатуры покинуть Кучук, мне никто не напомнил, но слава Богу, всё обошлось. Возможно, колхоз заранее согласовал это с НКВД.

Собрались мы утром на колхозном дворе. Руководил нашей группой инвалид войны Сергей Мезин. Из-за искалеченных обеих ног он был очень маленький. Кроме Нины и меня пришли еще Даша Цапко, она была двоюродная сестра Мани, Галя Горевая (обеим по 18–19 лет) и еще одна женщина постарше. Моя телега стояла между Галей и Дашей, они должны были меня обучить управлять быками, распрягать их и запрягать. Я еще отказывалась взять бич в руки, но меня убедили, что без бича никак не обойтись. Теперь нам предстояла дорога в 25 км. до села Покровка. В моей памяти ничего не осталось, кроме того, что я узнала, какие быки до крайности ленивые животные, и я вынуждена была постоянно подгонять их бичом. При этом, подражая подругам, я восклицала «Цоб-цобе». Долго и скучно тянулась эта дорога.

Наконец-то мы были на месте. Перед кирпичным заводом была большая площадь, уставленная поддонами с окутанными паром кирпичами, которые только что вынули из обжиговой печи. В стороне от площади был сложен большой штабель охлажденных кирпичей без поддонов. К нему мы и подъехали. Начальник распорядился нагружать телеги парами. Мне показалось, что со мной никто не хочет работать из-за моей некрепкой тогда еще комплекции и слишком короткой для работы грузчика юбки. Но вдруг на мое плечо легла рука Даши. Она сказала, что я с ней буду работать. Мы загружали брички с трех сторон штабеля одновременно. Даша поднялась в телегу, я подавала ей кирпичи, и она их укладывала в строгом порядке. После первых четырёх рядов Даша спрыгнула с телеги и укладывала уже снизу, с моей подачи. Она делала мне замечания, чтобы я поменьше кирпичей за раз подавала, чтобы я не так скоро устала, или, не дай Бог, не надорвалась. Я же старалась, чтобы не приняли меня за копушу или за ленивицу. И Даша потребовала брать только по два кирпича. Потом мы привели быков с тяжело нагруженной телегой в движение и поставили её к другим груженым телегам прямо в степи недалеко от кирпичного завода. Даша показала, как распрягать быков, как наложить путы и как их потом снимать. Оказалось всё гораздо проще, чем я ожидала. Стреножив животных, мы отпустили их на свободу на всю ночь.

При загрузке второй брички я прислушалась к Дашиным добрым словам и работала более умеренно. Уже темнело, когда мы отпустили вторую пару быков.

Первое лето без войны. Ничего не изменилось, все осталось как в годы войны, и всё-таки, как-то иначе… Надежды, возлагавшиеся на окончание войны, не исполнились… Я не переставала ждать встречи со своим отцом, но… веры той уже не было.

После его ареста мы не получили никакого известия ни о нём, ни от него. Все мужчины немецкой национальности, призванные в январе 1942 г. в трудармию частично остались там, частично в заключении. Мой дядя Петер Герман и кузен Александр Роор были арестованы еще 25.09.43 (в трудармии) и отправлены из Свердловской области в Воркуту.

Когда вернутся оставшиеся в трудармии, никто не знал. Евгения, жена Петра Германа, была освобождена от службы в трудармии. Два года назад ей разрешили взять своих детей Гелика и Голду (Holda) к себе, где они жили в общем бараке. Девочку даже определили в детский сад, а с сыном тётя Женя делила свой паёк. Там же Гелик закончил первый класс. Теперь они все трое вернулись из трудармии.

Некоторые русские семьи уже после окончания войны получали потрясающие неописуемым трагизмом похоронные извещения. Маня и её семья напрасно ждали возвращения отца Василия Цапко — он значился в списках без вести пропавших, так же как его брат Алексей Цапко, отец Даши, Михаила и Александра.

Почти все ушедшие на фронт мужчины Степного Кучука погибли на войне. В наш колхоз Свердлова вернулись человек пять, среди которых отец Веры — Григорий Шевченко — и совсем молодой человек — Василий Стельмах. Он был военным фельдшером, заболел туберкулёзом легких и был демобилизован как неизлечимо больной. Остальных не берусь назвать, потому как не уверена в их именах.

В 1945 году нас было уже пятеро из Кучука, которые учились в Родино. Как мы приехали в Родино, я не помню, так как другое событие занимало меня в значительной степени больше: моя тётушка Анна со своей семьей переехала на новую квартиру на территории Родинской МТС. Эту квартиру предоставили Петру Штаубу как специалисту кузнечного дела, с тем, чтобы его в любое время можно было вызвать на работу. Расстояние до моей школы осталось такое же, как от прежней квартиры, только идти приходилось в противоположную сторону. Роза, Вера и Нюра остались там же, где и в прошлом году. И мне от моей до Розиной квартиры надо теперь добрый час прошагать. Разочарованная этим, я ломала голову, как я теперь буду обходиться без учебников Розы, своих у меня так и не было. Теперь мы с Розой встречались только в школе. Сидели мы вместе за третьей партой в ряду у окон. Павел сидел где-то сзади, т. к. после перемены он всегда проходил мимо нас назад. Я бы никогда не оглянулась, чтобы его увидеть, и избегала встречи с ним во время перемен. Собственно, у меня сложилось впечатление, что и он старался не попадаться мне на глаза. И это мне нравилось. И это не мешало мне быть о нем самого высокого мнения.

В первый день школьных занятий, когда я во дворе попрощалась с Розой и с повлажневшими глазами направилась в сторону МТС, кто-то тронул меня за локоть. Это была Нона Антипина. Я обратила на нее внимание еще в 8-м классе из-за её маленького роста. Запомнилась она мне симпатичной девчонкой.

«Мы теперь с тобой попутчицы, ты же живешь во дворе МТС? Я безумно рада, что мы вместе можем ходить в школу и обратно, а то я всё время одна была».

Всё сказанное отражалось в её маленьких серо-голубых выразительных глазах. Мы обе радостно смеялись и сожалели, что уже сегодня утром не пошли вместе в школу. Потом Нона говорила о некоторых девочках из нашего класса, которых я не знала. Так, в разговорах, время пути очень быстро прошло. Возле моего дома мы остановились. Нона жила в следующем доме, может, не более двадцати шагов от нашего дома. И проблема с учебниками была решена — в любое время можно было у Ноны взять необходимую книгу.

Новая квартира была больше и лучше прежней: свежеокрашенный в желтый цвет дощатый пол, большие окна и небольшая боковая комната, которая ранее, видимо, служила кладовой. В этой комнатке теперь поселилась Амалия. Я спросила, нельзя ли и мне тут квартироваться, на что Амалия ответила: «Только при условии, что ты вечером не будешь зажигать свет». Этого я пообещать не могла, вечером выполнялись домашние задания. Было решено, что Миша будет спать в комнате своей сестры Амалии, а я остаюсь в большой комнате вместе с тётей Анной и дядей Петром. В определенные дни давали электрический свет — до 10 часов вечера. Но дядя Пётр ложился спать в 9:00, иногда и в 8:00. И я должна была вывернуть лампочку (тогда у нас еще не было выключателей). Зато я могла зажечь керосиновую лампу, которая стояла на столе в углу. Этому я очень радовалась и была крайне благодарна. Сложившиеся обстоятельства в моей жизни мне были очень приятны. Однако вид моей тётушки не производил радостного впечатления. Она заметно изменилась, на её лице редко появлялась улыбка. Мне было жаль её, и я находила причину её настроения в гибели Саши. И это было вполне естественно. Однако постепенно во мне зародились сомнения, я стала наблюдать за ней и заметила, что она никогда не ложилась в постель, пока Петр не спал. Она штопала носки или чулки, чистила картошку на завтра, гладила свой фартук или белый в голубой горошек хлопчатобумажный головной платок, который она носила не только летом, так, чтобы прикрывало немного лоб и уши, и чтобы её коротко стриженные тёмного цвета волосы с лёгкой проседью едва видны были. И этот на затылке завязанный бантом платочек выглядел всегда как новый, и Бог знает каким образом удавалось Анне доставать эти новые платочки. Тогда я не могла этого понять.

Зимние каникулы начались опять же с разговоров о наших заботах, о нашем собственном положении, которое, казалось, может только ухудшиться, и о том, что есть ли вообще смысл для меня продолжать учебу. От колхоза для коровы корма уже не будет — так заверили Эллу. Мы с ней решили совершить ещё одну рискованную «вылазку» к стогу сена или соломы. А если нас поймают? Страшно себе представить исход, а другого выхода нет. На питание для нас едва ещё что-то найдётся, а корова отелится только через месяц. Мне предстояло самой пойти к председателю просить о помощи.

Мои уже дважды подшитые валенки опять проносились, мама понесла их сразу в первый день, когда из Родино пришла, к сапожнику, но принесла их назад, так как у него не было материала. «Может, через неделю», — пообещал он.

В этот вечер совсем неожиданно навестила меня Маня Цапко. Крайне удивил меня ее приход, но и обрадовал. Я всегда с улыбкой вспоминала нашу с ней дружбу в первые годы моего пребывания здесь, в Сибири, в наши ещё детские годы. После сердечного объятия Маня коротко рассказала о своей работе на МТС в должности учётчицы, потом перешла к делу. 6-го января состоится в клубе отчётно-выборное собрание нашего колхоза, и театральный кружок пообещал поставить пьесу, в которой я, то есть, Лида Герман, которая немка, должна сыграть главную роль. Пьеса была мне совершенно незнакома, и на репетиции оставалось всего пять дней. Я возмутилась их решению без моего согласия и хотела отказать, но тут вдруг сестра моя проявила большой интерес к этому мероприятию и заверила, что я, несомненно, успею выучить роль. Вероятно, Элла видела в этом возможность добиться снисхождения. «Ты сама додумалась мне эту роль предложить?» — спросила я Маню. — «Нет, — колебалась она. — Я тоже… но меня послал к тебе зав. клубом Швед, мы все сказали, что ты лучше всех».

Маня вытащила из своего рукава книжку, каких я много видела, из серии «В помощь сельской худ. самодеятельности». К сожалению, я забыла автора, а также название пьесы. Это была драма на тему сельской жизни. Работа, политика и любовь. Главная героиня — молодая женщина, председатель колхоза. Ее сыграла бы Галя Шкурко, если бы я не пришла. Теперь она суфлёрша.

В воскресенье, 6-го января, после колхозного собрания мы сыграли эту пьесу в хорошо натопленном клубе. Хотя по содержанию спектакль скорее наводил скуку, публика осталась до конца и благодарно хлопала в ладоши. Через день после того, как мы с Эллой успешно, достали три битком набитых мешка корма для нашей коровы, я отыскала Матвея Кузьмича — председателя колхоза — и спросила весьма несмело, нельзя ли мне получить что-нибудь на питание. Он шёл медленно по колхозному двору в сторону амбара, а я — через один-два шага следом за ним. На мой вопрос он не остановился, помолчал немного и сказал, как бы убеждая самого себя: «Дуже хорошо ты выступаешь». У амбара он остановился, сказал, чтоб я подождала, а сам вошёл. Через несколько минут кладовщица наша Мария Тимофеевна Глущенко (мать Нюры) выдала мне 6 кг. зерна, правда, с отходами, но вполне съедобного, и целый круг (шайбу) подсолнечного жмыха. Настоящее богатство для нашей семьи.

Последняя учебная четверть начиналась после весенних каникул и заканчивалась числа 18-го мая. 20-го мая начинались экзамены. За неделю до экзаменов я снова пришла в школу. Ослабленная, я мало что понимала, о чем говорили на уроках, не было ни малейшего интереса к происходящему в классе. На последней классной работе по математике я не в состоянии была решить задачу. Всё забыла. Не могла даже вспомнить, чему равен квадрат суммы или разности двух чисел.

Первый экзамен был по русскому языку и литературе, сочинение по произведению Льва Толстого.

Кроме своей фамилии и заглавия сочинения я не написала ни слова, сидела, склонившись над листом бумаги, и не знала, о чём писать. Никаких мыслей, ни чувств, всё безразлично…

Потом состоялся разговор с Ириной Ивановной и с директором школы Иван Ивановичем. Не имело смысла дальше сдавать экзамены, говорили они, мне надо окончательно поправиться и в конце августа приехать сюда и сдать всё как положено. Сказали, что они уверены, что я сдам. Оцепенев, я равнодушно ушла домой. Входная дверь в дом была открыта, и я услышала голоса моей хозяйки и её сына. «Этого еще не хватало», — сообразила я.

«Опять у него каникулы?» Я остановилась и немного послушала. Речь шла обо мне.

Однажды Таня спросила, смотрела ли я фильм «Парень из нашего города». Нет, не смотрела. За то время, что я училась в Родино, я не могла смотреть фильмы, потому что без денег здесь никаких фильмов. В Кучуке, напротив, показывали фильмы бесплатно, особенно зимой. Редко мы знали наперед, когда и какой фильм будет показан. Просто приходила телега или сани с фильмом из Родино, и пока транспорт ехал по селу, собиралась вокруг толпа вездесущих мальчишек, они потом бегали по округе и объявляли большое событие: «Кино приехало-о!!!» И пока перегружали киноаппаратуру в клуб и киномеханик устанавливал её соответствующим образом, публика полностью собиралась в клубе. И начинали крутить. Во время войны не было динамо-машины, тогда вменялось в обязанность двоих мальчишек, которые покрепче, усаживаться друг против друга и крутить рукоятку. Часто «фильм рвался», или части перепутывались, и случались длительные перерывы. Таким образом, я со своей соседкой и тогдашней школьной подругой Маней Цапко посмотрела несколько фильмов, хотя очень мало понимала по-русски. Это были фильмы «Чапаев», «Три танкиста», «Александр Невский», «Броненосец Потёмкин», «Волга-Волга».

Хотя «Парень из нашего города» был довоенным фильмом, но я его не видела. Таня удивлялась и сожалела об этом. Она хотела знать, нравится ли мне актёр Николай Крючков. На её вопрос, кто из всех актеров, которых я видела, мне больше всех нравится, я без сомнения ответила — Александр Невский — «Черкасов, значит», её голос звучал разочарованно. Таня достала лист бумаги и написала: 1. Черкасов. В следующий раз она спросила, кто из всех мальчишек нашей школы мне больше всех нравится. Павел Братчун, сорвалось с языка, прежде чем успела подумать — «Уже занят». — «Что ты этим хочешь сказать?» — «Он же подружился с Людмилой П. В прошлом году. Теперь они переписываются. Она в него влюбилась безумно. Это мне по секрету сказала её подруга Анна». Людмила П. была племянницей нашей учительницы географии, она была в десятом классе, когда Павел был в девятом. Тогда, в наш бал-маскарад, она была в костюме дамы из 18 века. Теперь она учится в медицинском институте в Томске. Вот оно что. Так оно и должно быть, подумала я, а вслух: «Ну и хорошо. Я им желаю счастья». Этого желала я им на самом деле, хотя и было нехорошо на душе.

Опять начались репетиции. В этот раз я должна играть пожилую женщину, которая посвятила жизнь своему знаменитому брату — ученому профессору. Не совсем моя роль, но всё-таки мне хотелось её сыграть. Кроме этого мы должны были к предстоящим выборам повторить «Юность отцов» и подготовить спектакль к роману Ал. Фадеева «Молодая гвардия».

За неделю до выборов состоялась последняя репетиция, прогон «Юности отцов», затянувшийся до полуночи. И получилось так, что только Павел и я шли в одном направлении домой. Когда дошли до перекрестка, где ему надо было повернуть направо, я спросила: «Ты же здесь где-то живешь?»

«Да, но я провожу тебя до дому, очень поздно уже». — «А я не боюсь. Что тут может случиться за пять минут?» — «А если вдруг всё-таки какое-нибудь чудовище из-за угла выскочит…» — шутливым тоном произнес Павел. Он снял рукавицы, сунул их под мышку, растопырил согнувшиеся пальцы, стал передо мной, состроив страшную гримасу: «Вот тогда ты испугаешься и узнаешь, что такое страх». — «Я уже и так испугалась и знаю, что такое страх, — громко смеясь, ответила я. — Тебе бы на сцене играть Змея Горыныча — все бы со смеху попадали». Я не переставала смеяться, а он вдруг очень серьезно спросил, почему я не прихожу на вечера танцев. Это было так неожиданно, что я ничего не нашла сказать, кроме «просто так». Мы уже стояли в нашем дворе, в трех-четырех шагах от ступеней. «А завтра ты придешь?» — «Нет. Завтра я пойду домой, в Кучук». И ему захотелось знать, пойду ли я пешком в эту дальнюю дорогу или поеду как-нибудь, и как часто я хожу домой. Так в разговоре мы перешли на тему языков — русского и немецкого. Он сказал, что знает многих из немцев Поволжья, но никто так хорошо не говорит по-русски, как я, без малейшего акцента. Мне было неприятно говорить об этом, и он перешел на скороговорки, русские скороговорки. Помню только: