Горел день — первый поистине жаркий в эту весну. Солнечный свет звенел дрожью, переполняя час, когда юность изнемогает оттого, что не может утомиться. Окончившие трапезу девушки спешили из храма под смоковницы, в глубине сада нетерпеливо освобождались от азямов — верхней лёгкой одежды. На гибких горячих телах оставались лишь рубашки тончайшего полотна: по мнению владелиц, чересчур длинные — до середины икр. Та или другая юница замирала перед деревом и рывком высоко поднимала нижний край одеянья. Зажмурясь, отдавалась внушению, будто стоит перед могучим мужчиной. Она взволнованно чувствовала, как он смотрит на её открытые пах, ляжки, приникает взглядом к причинному месту. Она показывала тому, кого воображала, подвижный поигрывающий зад, затем снова поворачивалась передом. Одной рукой придерживая задранную рубашку, другой трогала лобок, теребила растительность, поглаживала промежность, касаясь того, что исходило возбуждением.

Кругом жизнерадостно щебетали, распевали птицы, но в праздничную разноголосицу ворвалось тревожное стрекотание. Лишь весьма чуткое ухо сумело бы уловить, что сороке кто-то подражает. Девушки не замедлили внять предупреждению. Усевшись под деревьями, они запрокинули головы, отрешённо вперив глаза в гущу ветвей, одевшихся молодой листвой.

В саду появились жрицы в красно-коричневых плащах с капюшонами, опущенными до бровей, молча и чинно разошлись в разных направлениях, посматривая, чем заняты юницы. Те должны были предаваться скорбным размышлениям о том, что мужское начало главенствует над женским, и вызывать в себе ненависть к деспотизму мужского пола. Храм, при котором они воспитывались, именовался Храмом Рассеяния Тьмы: здесь уподобляли драгоценному светильнику женский разум, чей блеск достигается воздержанием.

Напоминание о запрете побуждает к шёпоту, и девушка, которая только что стрекотала сорокой, шепнула, глядя вслед прошедшей жрице:

— Она довольна нами?