Судья давал свои последние наставления:

– Таким образом, господа присяжные заседатели, приговор ваш зависит от ответа на следующий вопрос: кто именно положил часы в шляпную картонку? И если вы без малейшего колебания убеждены в том, что это была подсудимая, вам остается только признать ее виновной. Но если у вас будет на сей счет хоть крупица сомнения, мой долг напомнить вам, что, согласно английскому законодательству, подсудимый может быть признан виновным в совершении того преступления, за которое его судят, исключительно на основании вашего полного в этом отношении и безусловного единодушия. Следовательно, если единодушия в этом вопросе у вас не возникнет, вы должны будете подсудимую оправдать.

По обыкновению, судья добавил, что, если при рассмотрении приговора нам понадобится какая-либо помощь с его стороны, он в нашем распоряжении, после чего мы поднялись с мест и вышли.

Дело было долгое и неблаговидное. Женщину, сидевшую на скамье подсудимых, мы все знали. Она жила меж нас с тех пор, как одиннадцать лет назад вышла за покойного замуж. В таком маленьком городке, как наш, человек всегда на виду. Мы немало осведомлены о состоянии дел каждого, а сплетничаем и того больше. Виола же Росс особа была такая, что поневоле засплетничаешь. Двадцати трех лет она вышла замуж за человека вдвое себя старше, вдовца с сыном-школьником. Когда Эдвард Росс, отправившись навестить больную сестру, вернулся с Виолой, мы прямо рты пораскрывали. В голове не укладывалось, каким чудом он умудрился завоевать такую женщину, как она. Маленький, тощий, с редкой порослью седоватых волос над высоким костлявым лбом, помимо умения, надев два раза костюм, придать ему вид мешковатого и изношенного, он был крайне рассеян, что делало его предметом шуток, не всегда дружелюбных. Она же, полногрудая и золотоволосая, принадлежала к тому типу красоток, который выделяли и воспевали прерафаэлиты. Разойдясь с ней на улице, ты оборачивался, чтобы взглянуть еще раз, и думал о Виоле долго после того, как она исчезала из виду. Признаюсь, когда я увидел ее на скамье подсудимых, у меня дрогнуло сердце. Было в ней что-то отчаянно живое, настоящее. Я даже подумывал иногда, грешным делом, какая роскошная куртизанка вышла бы из нее, родись она в другом мире, в другое время.

В общем, в таком городишке, как Марстон, не привлечь к себе внимания, не вызвать сплетен она никак не могла. Помню, веснушчатая физиономия Росса буквально лучилась от гордости, когда они вернулись из трехдневного свадебного путешествия. Я как раз проходил мимо. Он, выбравшись из машины, стоял на тротуаре, чтобы подать жене руку, а она только повела глазами, принимая мое восхищение, восхищение любого, если на то пошло, как естественную, причитающуюся ей дань.

Глядя на лица присяжных, я пытался понять, как они представляют происходящее. Сам-то я чувствовал, что несправедливо перечеркивать существование такой женщины, что бы она ни натворила. Так прекрасна она была, так ярка, так полна жизненных сил, что даже после заключения, после всего, что довелось вынести, ибо обвинитель не избавил ее ни от одного из мыслимых унижений, источник ее энергии не иссяк. После трех дней процесса, когда косвенно или впрямую ей вменили добрую половину всех преступлений, какие только числятся за людьми, оставалась она уверенной в себе, спокойной, невозмутимой. Казалось, даже смертный приговор не нарушит ее душевного равновесия.

Некоторые из коллег моих выглядели сбитыми с толку, обеспокоенными, и, надо думать, причин тому было много. От ответственности, которую накладывает решение приговорить человека к смерти, поежится даже самый бесстрашный; других привели в замешательство улики; были и те, чьи мысли я видел столь ясно, как будто они золотые рыбки, мечущиеся в аквариуме. Думали же они о том, что не так давно Росс был точно таким, как они сами, ходил себе на работу, слушал по вечерам радио, ворчал по поводу подоходного налога и роста цен на бензин, жил с женой в таком же примерно доме, в каком живут и они, а теперь он гниет в могиле, а улики настойчиво указывают на то, что миссис Росс приложила к этому руку. От этой мысли у них мороз шел по коже, у этих самодовольных женатых мужчин, привыкших безраздельно властвовать над чадами и домочадцами. Она заставила их понять, что даже самый решительный и волевой из них отнюдь не Господь Всемогущий, что смерть может прятаться и под невинным обличьем. Причем греховные жены, усмехнулся я про себя, вносят свой положительный вклад в жизнь общины, вклад, который идет во благо тем дамам, что сурово греховных жен осуждают, хотя дамы, скажи им кто такое, никогда с этим не согласятся.

Моррисон, старшина присяжных, из тех тучных мужчин, которые непогоду не переносят, рухнул на стул и промокнул платком лоб.

– Фу! – выдохнул он. – Ну и дельце! Я считаю, лет на пять вперед мы свой долг перед правосудием выполнили!

– Так вы думаете, это она сделала? – пискнул седенький старичок, похожий на дряхлую птицу. Мы все хорошо его знали, он держал лучший книжный магазин в городе и всегда рекомендовал посетителям мои романы.

– Положение, по-моему, безнадежное, – мрачно сказал Моррисон. – Не представляю, как им удастся наверняка доказать, что убила она, но если не она, то, черт побери, кто же?

– При расследовании убийства все доказательства – по определению косвенные, – отозвалась присяжная по фамилии Бейтс. – Кто же убивает при посторонних, чтобы те свидетельствовали против них?

– А не мог кто-нибудь залезть в дом, пока она сидела в кино? – предположил Чалмерс.

– Кто, например? – спросила Бейтс.

– Мы не знаем. В конце концов, жизнь многих из нас – закрытая книга. Даже соседи могут всего не знать. Может, у него были враги…

В Лондоне я отправился повидать человека по имени Крук, юриста с определенной репутацией, завидовать которой, как утверждали его недоброжелатели, стоило отнюдь не всегда. Это был крупный мужчина с длинным острым носом и повадками, по мнению некоторых, плута. Он соглашался на любую работу, если случай его интересовал. Знали его под прозвищем Надежда Преступников, и не раз полиция пыталась выудить у него сведения о неких юго-восточных бандах.

Как я уже сказал, имя его связывали с целым рядом процессов самых двусмысленных. И в самом деле он добивался успеха там, где законники с репутацией, сравнительно незапятнанной, терпели крах. К примеру, он участвовал в деле китайских галерейщиков в Плендерсе, а когда весь свет ополчился на члена парламента Хорсли, дескать, тот задушил жену, Крук отличился и там тоже. Моральные тонкости мало его интересовали, он был не слишком разборчив, но в том случае, если дело задевало его за живое, брался за него и, вцепившись, хватку уже не ослаблял. Сказать, что он подтасовывал улики, не могу, но была у него – что не отнять – поразительная способность предъявлять их суду в выгодном ему свете.

– Неужто не довольно с тебя суда? – приветствовал меня Крук. – Надеюсь, диваны были пружинные в комнате совещаний.

– Обошлось без диванов, – ответил я. – Нас не заперли на ночь.

– Твоими стараниями, как я понимаю.

Вернувшись после обеда на Вэйн-стрит, я обнаружил, что юный Росс дома и меня дожидается.

– Кенуорд сказал, что вы меня спрашивали, но не знал для чего. Только то, что вроде бы речь о моей мачехе.

– Вы меня помните, я надеюсь, хотя в последние годы мы встречались нечасто, – сказал я, протягивая ему руку.

– Конечно, – ответил он, впрочем, без особенной радости.

– Я тот присяжный, что объявил особое мнение, – пояснил я.