Я никогда не любил фотографироваться. Особенно в большом фотоателье. По-моему, есть что-то постыдное, когда унылый фотограф, озверевший от мелькания десятков лиц, которые надо рассматривать обязательно пристально и обязательно в фокусе (не то, что прохожих на улице – глянул, плюнул и отвернулся), деловито командует: «Выпрямитесь, чуть влево, теперь вправо, подымите подбородок, улыбнитесь», – а сам про тебя думает: «Морда ведь кирпича просит, а тоже желает быть красивым», – а ты сидишь и, конечно, догадываешься, что думает про тебя служащий ателье. Но все равно волей-неволей твои глаза принимают этакое полумечтательное-полупрезрительное выражение (знаешь, что это тебе идет, перед зеркалом проверял), потому что все мы хотим выглядеть хотя бы симпатичными, хотя бы в молодости – вдруг придется дарить эту фотографию любимой девушке, вдруг сын твой лет через двадцать пороется в семейном альбоме и скажет: «А отец у меня ничего был», – или вообще когда умрешь и когда похоронят, то именно эту фотографию как самую удачную возьмут на памятник, и будешь ты взирать на грядущие поколения, молодой, красивый, возбуждая элегические раздумья о быстротечности жизни.

И ведь все наши ребята, насколько я знаю, тоже не любили фотографироваться, но, тем не менее, лет двенадцать назад собрались мы все и поплелись в фотоателье на Арбате, и ведь никто нас не принуждал, и нельзя сказать, что случайно: помню, долго созванивались, сговаривались, выбирали день, и вот результат – все мы, шесть идиотов, взираем с темной бумаги (15X20), наклеенной на картонку.

Слева сидит Юра Бутенко по прозвищу Артист. Или он тогда уже умел позировать, или чувствовал, что всю жизнь быть ему на сцене, но получился он этаким думающим, солидным парнем. Будь мы все такими, висеть бы нам до сих пор в витрине этого ателье, делая рекламу тамошним мастерам.

Кстати, теперь я часто сравниваю наш снимок с другой фотографией – открыткой, которая продается в любом киоске за двадцать копеек и которую часто (сам видел) покупают девушки (отмечая тем самым свое совершеннолетие), а на той открытке Юра Бутенко изображен вполоборота, лицо, несколько утомленное известностью, словно он снимался в кино с Чарли Чаплином, хотя он, Юра, играл всего в трех фильмах, но для девушек и этого достаточно. Надо бы мне носить всегда с собой наш групповой снимок. А то когда я рассказываю незнакомой компании, что знаю Бутенко, вместе учились, Артистом мы его звали, люди, с которыми я говорю, незаметно для меня переглядываются, дескать, тоже выискался, к знаменитостям примазывается. И вот эти якобы незаметные взгляды приводят меня в уныние, и я начинаю внутренне готовиться к тому прекрасному дню, когда Юра, встретив меня на улице, сделает вид, что не узнает. Вернувшись домой, я опять достаю наш снимок, изучаю его, вздыхаю: «Нет, не может такого быть». Хорошо получился на нашей фотографии еще один человек – Яша Штенберг (сидит в центре), – единственный из всех нас в костюмчике и галстуке, взгляд в сторону от объектива, прилежный мальчик, недаром мы его Пятеркой звали: лучший был ученик в нашем классе и тут не подвел. Смотрю я на его примерную физиономию, и мне хочется крикнуть: «Боря, Боря, выходи из моря!» Так мы кричали в детстве маменькиным сынкам, рыхлым, сытым, беспомощным, в любую минуту способным наябедничать.

Все началось в шестом классе. Я ходил к соседней школе встречать одну девочку. Мы не были знакомы. Но я знал, как ее зовут, где она живет, ее подруг, расписание уроков, и то, что она занимается в спортсекции, и какие книги любит читать, и т. д.

Что я от нее хотел? Ничего. Вернее, что-то очень туманное, обозначаемое на жаргоне школьников словом «дружить», потому что слово «любить» я еще не знал, вернее, не знал, что оно означает. А туманное «дружить» – значит вместе ходить в кино или по бульвару, вместе готовить уроки, и так на всю жизнь, до гроба.

Девочку звали Алла. Ей было тринадцать лет. Она казалась мне ужасно романтическим, неземным созданием. Ее родословная шла почти непосредственно от Снежной королевы, дикой собаки Динго, Марицы, Лоллобриджиды, Евгении Гранде, герцогини де Ланже, хозяйки Медной горы и вообще от всех красивых и смелых женщин, в которых влюблялись герои прочитанных мною книг.

Естественно, я понятия не имел, какая Алла на самом деле. В течение нескольких лет я каждый раз придумывал ее такой, какой хотел бы видеть свою девушку после очередной понравившейся мне книги. Впрочем, боюсь, что тогда все не казалось мне таким сложным, как сейчас, когда я, умудренный десятилеткой, подшивками «Советского спорта» и «Комсомольской правды», а также слышавший кое-что про ошибочное учение Фрейда, пытаюсь анализировать. Тогда я хотел ее видеть, видеть как можно чаще – и все.

Однако даже в шестом классе, отправляясь на эти, с позволения сказать, свидания с Аллой, я не впадал в романтический транс. Колени мои, ей-богу, не дрожали. Ни яркий румянец, ни мертвенная бледность, к сожалению, не появлялись на моей юной, непосредственной физиономии.

История – вещь крайне любопытная. Например, если через пару столетий какой-нибудь шизик будет писать про нашу компанию (тему ему дадут для докторской диссертации «Дружба в двадцатом веке», – через два столетия все может произойти), то он, конечно, пользуясь архивными данными (рапорты классного руководителя), прессой (стенная печать), диапозитивами (случайные фотографии), научно обоснует, что, дескать, компанию сбил Медведь. Или что лучшие ученики класса (а мы, шестеро, действительно тянули на медали) стихийно сложились в группу, или что занятия спортом (Медведь, Ленька, Барон и Артист входили в сборную школы по волейболу) заложили костяк нашей группы. Или что активное участие в общественной жизни (Медведь – член комитета школы, Барон – комсорг класса, Ленька – староста, Пятерка – редактор классной стенгазеты, Артист – инициатор школьной самодеятельности, Звонков – признанный заводила с многолетним стажем, когда дело касалось срыва уроков) привлекло ребят друг к другу. И все будет верно. И дадут ему, не моргнув, степень доктора.

Но вот маленькая деталь. Когда я, измученный экономическими проблемами и размышлениями о судьбах галактик, вернулся после годового перерыва в класс, то застал там новых ребят (Медведь, Барон и Артист пришли из другой школы), а мои старые приятели очень изменились. Во-первых, все вытянулись, и я оказался почти самым маленьким. Во-вторых, если раньше наш класс был ни рыба ни мясо, но я все-таки пользовался каким-то авторитетом (читай выше), то теперь на меня никто и не смотрел.

Тогда я составил список лучших ребят класса, этакой школьной аристократии, которая могла взять власть в свои руки и с которой мне было бы очень полезно и интересно дружить.

Это были пять ярких индивидуумов, пять кирпичей, а я выступал в незаметной роли связующего, цементирующего материала.

Для Артиста я был самый терпеливый и восторженный поклонник его дарования.

В те далекие времена (вынимаю платок, провожу под глазами, сморкаюсь и смущенно откашливаюсь) у нас были удивительные и странные отношения. Когда после уроков мы оставались вшестером, нам не хотелось расходиться. Мы часами могли ходить по Арбату, обсуждать учителей, одноклассников, предстоящие контрольные, футбол, положение во Франции, «Преступление и наказание» и говорить о самом сокровенном: о будущем, о своих мечтах, о девочках, которых, как нам казалось, мы любим и которые любят нас.

Вшестером мы не могли идти рядом (не позволяли габариты тротуара) и обычно разбивались на тройки и двигались плотной группой, наступая друг другу на ноги и всегда ожесточенно споря, на каком углу поворачивать. Как правило, решал все Медведь. Он останавливался – и все останавливались. Он сворачивал в переулок – и все сворачивали. Причем всем хотелось идти рядом с Медведем, и разговор всегда перемещался в ту тройку, где был Медведь. Медведь неизменно был в центре, а если вдруг он случайно оказывался с краю, то кто-то немедленно к нему пристраивался, и другой крайний вынужден был уйти назад или вперед. Если Медведь застревал у афиши, никто не двигался дальше. А если отставал кто-нибудь другой (я несколько раз специально проделывал такие опыты), его никто не ждал. Иногда двое из нас уходили вперед и продолжали какой-нибудь захвативший их спор, и им было приятно сознавать свою независимость, их радовало, что все видят, как им интересно вдвоем, но в то же время оба они незаметно прислушивались к тому, что происходило сзади, где шел Медведь. И когда там, сзади, раздавался особенно громкий смех, они, словно внезапно заинтригованные, останавливались и присоединялись к основной группе.

И в эти моменты мне хотелось, чтобы кто-нибудь из моих знакомых или близких (парни из соседней школы, девочка, с которой я танцевал на вечере, соседка, мама и, конечно, в первую очередь Алла) видел, как я иду в компании высоких, спортивных, веселых ребят, и среди нас такой красивый парень, и это все мои товарищи, и мы очень дружим, и нам очень хорошо вместе, и мы можем так пройти сто раз Арбат, и вообще всю Москву, и вообще десять тысяч километров, и вообще всю жизнь.

Когда мы собирались вечером, то обычно всех обзванивал я, реже Ленька. Все просто знали, что я обязательно позвоню первым, и ждали. Но если, что случалось очень редко, мне звонил Медведь и предлагал собрать всех у «Художественного», то я, конечно, тут же собирал всех, не упуская возможности в разговоре с каждым из ребят этаким ленивым голосом заметить: «Ну, я было хотел дома сидеть, но тут мне позвонил Медведь…»

И если я что-нибудь скрывал от ребят, то только пронзительную мечту: конец школьного вечера, темный двор, несколько уркаганов из другого района придираются к Медведю, вспыхивает драка, все ребята стоят, и тут я (в весе пера) бодро расшвыриваю «королей» улицы, и те смущенно ретируются, и потом, когда ребята в десятый раз обсуждают подробности происшествия, Медведь удивленно говорит: «А Звонок-то как проявил себя! Недаром его Русланом зовут». Пожалуй, я здесь упускаю две детали: темный двор не годится (иначе кто же заметит мое геройское поведение?), и желательно присутствие Аллы. Но последнее, впрочем, естественно.

Как-то в начале осени, насколько мне помнится, на большой перемене, Яша затаскивал каждого из нас по отдельности в угол и, заикаясь, просил поехать с ним в воскресенье на дачу, чтобы перевезти вещи в город.

По-моему, сразу согласился только я один. У остальных нашлась масса неотложных дел. Медведь сказал, что он бы, конечно, с удовольствием, но у него важное деловое свидание, еще на той неделе условился. Барон вспомнил, что ему надо готовиться к городской олимпиаде. Артист очень извинялся, но ему достали контрамарку на утренний спектакль, который он обязательно должен посмотреть. Майор пробормотал что-то неопределенное: конечно, мол, приду, если смогу.

Я приехал к Яше в воскресенье утром и застал его в весьма мрачном настроении. Оказалось, он поругался с родителями. Родители упрекали Пятерку, что всем его товарищам – грош цена и что, когда речь заходит о настоящей помощи, их нет. Пятерка, в свою очередь, пытался доказать, что нечего эксплуатировать даровую рабочую силу.

Мы немного погуляли по опустевшему поселку, и, вероятно, под влиянием желтых деревьев, осыпающихся листьев, забитых окон – словом, под влиянием ранней осени, которая на всех простых смертных навевает меланхолию, я рассказал ему про Аллу.

Все ребята, кроме Пятерки, уже знали о моих неудачных попытках познакомиться с этой девочкой. Пятерка, естественно, воспринял мой рассказ со всей свойственной ему серьезностью и даже начал мне что-то советовать. Любопытно было выслушивать советы человека, который до сих пор не приблизился ни к одной девочке ближе, чем на пятьдесят метров. Конечно, я просил его сохранить все это между нами, и мы вернулись на его дачу даже несколько растроганные. А на крыльце сидел Ленька Майоров. Можно себе представить наше ликование. Трое – это уже сила. Мы уже могли кое-что сделать. И Пятерка радовался возможности взять реванш у родителей. Но сразу упаковывать вещи не хотелось. Вопрос с машиной оставался открытым. Поэтому мы как-то невольно вернулись к разговору на интимные темы, и он опять же свелся к Алле. Ленька, который с самого начала был в курсе всех моих дел, удивился, что Пятерка уже знает про Аллу (вероятно, вспомнил, сколько клятв я брал у него никому про это не трепать). Так мы сидели втроем на крыльце, пока неизвестно откуда взявшийся огрызок яблока не ударил Пятерку в голову. Мы вскочили и огляделись. Мы не успели подойти к забору, как на нас с криками «Банзай!» бросились Медведь, Барон и Артист.

На фанерной доске новые надписи: «Медведь-лицемер», «При мизере самое глазное – отдать ход играющему. Р. Звонков», «Не умеешь – не садись». А так все то же самое. Прокуренная комната. Изобразив на своих лицах энтузиазм («Привет, Барон, хорошо, что пришел»), ребята опять уткнулись в карты.

– Семь первых!

– Семь вторых!

– Семь вторых мои.

– Сольные выступления Звонка!

По вечерам соседи собирались на кухне. Придя с работы, они готовили суп или разогревали вчерашнюю кашу. На газовых конфорках горячились чайники, кастрюли рассерженно подбрасывали крышки, сковородки плевались раскаленным жиром. Соседи бдительно дежурили каждый у своей посудины и изредка вели разговоры на отвлеченные темы (в основном про телевидение). Даже непосвященный, новый человек мог догадаться, что на кухне существовали две враждебные партии. Правда, баталии с битьем тарелок, руганью и звонками в милицию отошли в далекое прошлое, но подспудно, в якобы невинных репликах, еще тлели огоньки былых страстей. Кухня была выкрашена только наполовину. Дощатый пол имел странную, пеструю окраску. Каждый из жильцов мыл только свои доски, причем в разное время.

Самой колоритной фигурой на кухне была Нина, женщина лет пятидесяти, но с повадками тридцатилетней. Иногда она пела («Филиал Большого театра» – жаловались соседи, впрочем, не очень зло), иногда неделями молчала и, выходя на кухню, так швыряла кастрюлю с водой, что брызги попадали в ближайшие посудины. Но в принципе она была человеком добродушным, наивным, и ей многое прощалось за (кухонный термин) «неумение устроить свою жизнь». Ее единственной страстью были кошки, вернее, один какой-нибудь кот, до тех пор, пока он не пропадал. Самые изысканные блюда готовились для очередного Васьки (масса комментариев по этому поводу среди коммунальной братии).

Юрка, естественно, старался как можно реже бывать на кухне, почти ни с кем не здоровался и мечтал скорее вырваться из этого ада, потому что даже у себя в комнате мать заводила разговоры: «А вот сегодня Нинка…» – и Юрка откладывал учебник и кричал: «Помолчи, понимаешь? Мне эти дрязги неинтересны!»

Но однажды в училище он вышел на «этюд», надев женский платок, и изобразил, как Нина стоит у плиты, как разговаривает с его матерью, как бегает по двору, клича: «Васенька, Васька, миленький, тепленький, куда спрятался, паршивец проклятый!» И весь курс (тридцать молодых гениев, знающих все про Станиславского и про Мейерхольда, уверенных, что скоро все они будут играть только Ромео или только Джульетту на сценах самых крупных театров), весь курс лежал в лежку, и сам Евгений Евгеньевич еще долго смеялся и говорил: – Бутенко-то, весьма неожиданно! Некоторое время спустя Юра стал ловить себя на том, что не просто повторяет заинтересовавшие его движения, позы, слова разных людей (страсть передразнивать была у него с детства), а пытается понять, почему этот человек именно так делает.

Инвалид пьет газировку и, ставя стакан на место, предварительно смахивает воду с металлического лотка. Откуда у него этот жест?

Под этот «целинный вариант» старой туристской песни шел на восток «пятьсот веселый» поезд энергетического института.

И было – солнце (норовит расплавить голову, никуда не спрячешься, ходишь как ошпаренный), дождь (все промокло: и одежда, и ботинки, и сено, и носки, что вчера, как дурак, стирал, – а в Африке, говорят, жара), картошка, картошка и картошка (где-то на базе, в трехстах километрах, застряли мясные консервы), пшено, пшено и пшено («кашу пшенную рубали»), тоска (льет, льет и льет, и работать нельзя, и книги все перечитали, и «сорок дней уж за спиной, мама, я хочу домой»), работа по шестнадцать часов, по двадцать четыре часа в сутки (сваливался тут же, на солому, не было сил идти в барак, не было сил умыться), и очень здорово (я теперь комбайн могу вести, не веришь, Колька мне давал, два часа стоял у штурвала, да, брат, там всему научишься, это тебе не дома у холодильника загорать), и очень весело (кругом свои ребята, коммуна, утром будили друг друга, швыряя кеды в кровать), и очень полезно (самостоятельная жизнь, воздух, солнце, иногда вода, закалка организма, и, между прочим, совсем неплохо, когда видишь горы зерна и знаешь, что сам, ты сам, убирал его), – но об этом не вспоминают. Не принято.

А последний день, когда дали расчет и ребята наконец отменили «сухой закон», – вот этот день вспоминают часто и охотно.

Маша и Юра сели в такси, Юра опустил стекло, машина рванулась, Юрка что-то крикнул, высунулся в окно, но, очевидно, Маша дернула его сзади, и он сел и больше не оборачивался, хотя ребята еще смотрели вслед удаляющейся «Волге».

Медведь снял кепку, Ленька, Сашка и Яша сняли шляпы, Руслан, который вообще ничего не носил на голове, просто вытянулся, и ребята застыли на минуту в скорбном молчании. Потом Пятерка сказал:

– Один из нас ушел!

– Кто мог подумать, что так быстро, – сказал Руслан.

– Хороший был парень – сказал Сашка.

– А, Руслан, – сказала она, – ты меня еще помнишь?

– Да так, знаешь, случайно, вдруг решил позвонить. Как жизнь?

– Прекрасно. Бывает такой прекрасный момент, когда хочется повеситься. Две минуты назад я поругалась с одним человеком. И этот кретин спокойно сел в машину и уехал. Тебе это интересно?

– Весьма. Хочешь его догнать?

– Он укатил за сто километров. А то бы я ему сказала пару слов.