Около часа дня, когда Перфильев собрался на обед, в кабинет вошел секретарь и протянул папку:

— Вот то, что срочно, Павел Александрович, — папку эту неукоснительно он вносил по заведенному порядку в одно и то же время — перед самым отъездом Перфильева домой на обед. — Здесь два факса: из Парижа и из Белояровска.

— Спасибо, — Перфильев раскрыл папку.

Секретарь вышел.

Прочитав факс из Парижа, Перфильев понял: текст — всего лишь одна строка — зашифрован. Такое случалось редко. В чем дело? Что стряслось? Из сейфа он достал книгу — толстый, роскошно изданный в Финляндии для «Спутника» тетрадь-блокнот. В нем кроме самых важных и секретных записей был и код. Дешифровав факс, Перфильев прочитал: «Срочно аннулируй резервный счет. Есть странные симптомы». Подписи не было. Но Перфильев знал: депеша от Кнорре. «Почему же он забил тревогу?» — думал обеспокоенно Перфильев.

Вспоминалось всякое. Что-то вразнобой, что-то последовательно. Я тогда бизнес-классом летел в Париж после отпуска. Летел в хорошем настроении, не то, что в минувшем году, когда накануне возвращения в Париж из такого же отпуска меня вызывали с ковра на ковер, и начальство на разных этажах чистило мне морду, не стесняясь в выражениях. А тема разносов была общая: пассивность, ни одной сколько-нибудь перспективной вербовки, ни одного интересного контакта. И еще — какой-то Кнорре — глава небольшой фирмы «Орион», выпускающей первоклассные сервизы и облицовочную плитку, умывальные раковины, биде, унитазы и прочий ширпотреб, — все это разных цветов и форм. Но главное другое: на фирме Кнорре работает засекреченная лаборатория над новыми технологиями чего-то там… И начальству моему этот Кнорре нужен…

По проходу стюардесса катила тележку с напитками, конфетами. Рядом в кресле, откинув голову, спал бородатый здоровенный молодой мужик в неопрятном джинсовом костюме и красной в большую черную клетку ковбойке. Он громко сопел, от чего шевелились волосики рыжеватых усов.

Я взял с тележки трехсотграммовую бутылочку воды «Виши» и разовый пластмассовый стаканчик, улыбнулся стюардессе, кивком поблагодарил. Она двинулась дальше по проходу. Вода приятно покалывала гортань, я пил небольшими глотками…

Объяснить начальству, почему до сих пор не нащупал контакт с Кнорре, я тогда не мог, не дали говорить, не слушали. Пытался внушить, что через парижское бюро «Экспорттехнохим», главой которого был, я заключил несколько выгодных государству контрактов. Но мне напомнили: «Экспорттехнохим» — всего лишь моя «крыша» и что здесь, в этом здании, я отчитываюсь за другую работу, а за уровень контрактов буду отчитываться перед другим моим московским начальством в «Экспорттехнохиме»…

Да, тогда в предпоследний раз я улетел в Париж мрачный и издерганный. Теперь же все иначе. Оглядевшись в Москве, наслушавшись разных разностей от жены, от сослуживцев по «Экспорттехнохиму» и от сослуживцев из другого ведомства, на которое в основном работал, я уразумел, что страна пошла в разнос, даже колеса ведомства, цеплявшего мне на погоны звезды и три четверти века работавшего мощно, исправно, точно, с размахом, теперь крутятся порой вхолостую, как автомобильные на льду, когда трогаешься с места на сильном газу: с визгом и шипением они вертятся, а машина ни с места. И вроде неясно, кому нужен результат верчения этих колес, да и нужен ли вообще. Это ощущение бардака было у многих. И оценив все и поразмыслив, я накануне отъезда протянул жене большой запечатанный конверт, сказал: «Через месяц после того, как улечу, отнесешь

Пока Перфильев находился в зазеркалье своих воспоминаний, в реальной жизни он же, сорокадвухлетний Павел Александрович Перфильев, повязав галстук, надел утепленную куртку из серой плащевой ткани, спустился по лестнице вниз и вышел из подъезда. Привычно метнул взгляд через дорогу, вправо, влево, ни о чем при этом не думая, так — на ходу. Когда-то Лебяхин сказал ему: «То образование, которое ты получил в специфическом учебном заведении, ты со временем забудешь. Но никогда не забудешь вживленные привычки. Они станут твоим инстинктом».

— Куда едем, Павел Александрович? — спросил водитель, когда Перфильев уселся.

— На работу, — ответил.

«Волга» мягко отошла от бордюра. Когда подъехали к офису, Перфильев нахмурился: третий день у входа висела разбитая хулиганьем вывеска: «Научно-производственное объединение „Стиль-керамика“. Россия-Франция».

Перфильев вошел в приемную. Из-за стола не торопливо, но и не слишком медленно, с достоинством поднялся секретарь — высокий ладно скроенный молодой человек.

С вечера Перфильев уложил в дорожный кейс три новенькие сорочки, бритву, пасту, три пары носков, на всякий случай мишеленовскую карту дорог Франции; билеты в оба конца, два паспорта сунул в карман пиджака. Рейс осуществлялся лайнером «Эр-Франс». В Москве во время посадки шел осенний холодный дождь с просверком мокрых снежинок. Когда подлетали к Западной Европе, небо очистилось, стюардесса сообщила, что в Париже сухо, небольшая облачность, плюс одиннадцать. Он знал, что прилетает в аэропорт Буасси-де-Голь почти в то же время, что вылетел из Москвы из-за разницы во времени. На столике лежало несколько французских газет и журналов. Он стал листать их без особого интереса, думал о своем: из аэропорта такси брать не станет, поедет рейсовым автобусом «Эр-Франс» через «Майо» до «Инвалидов» по Северной автостраде или по национальной № 2, это минут пятьдесят, максимум час. Там пересядет на метро, и — до гостиницы. Гостиницу он уже выбрал: «Дом Мадлен» — небольшая трехзвездочная, типа пансионата, на тихой улочке. Во времена своей прежней парижской жизни он неоднократно снимал в ней на сутки-двое номер, когда нужно было с кем-то встретиться без посторонних глаз, чего в своем официальном парижском офисе сделать не мог.

Гостиница была в старинном трехэтажном высоком доме, где сохранились деревянные лестницы, допотопный тяжелый лифт, встроенный в 1927 году. Основала гостиницу прабабка нынешней хозяйки, милой мадам Терезы Люано. Как-то теперь она его встретит, не забыла ли?..

Стюардесса объявила, что самолет идет на посадку… Еще двадцать минут, затем знакомый круг зданий аэровокзала, подъездные эстакады на верхний этаж, еще через пятнадцать минут он уже был на стоянке автобуса…

У метро «Инвалиды» Перфильев без труда поймал такси, по заведенному строгому порядку сел на заднее сидение, назвал адрес…

В холле гостиницы ничего не изменилось, хотя не был он здесь около трех лет: все также сумрачно, несмотря на дневное время, горел свет, бежевое ворсистое покрытие на полу, все те же на высоких треногах начищенные медные пепельницы у кресел возле трех журнальных столиков. Правда, за конторкой сидел незнакомый юноша, поднявший на Перфильева глаза, едва тот вошел. Перфильев приблизился к конторке.

Закончив беседу с пожилой дамой, подбрасывавшей на ладони длинную нитку жемчуга, Желтовский посторонился, пропуская возвратившуюся с тележкой стюардессу, взял у нее бутылку «Виши» и вернувшись на свое место, грузно опустился в кресло. Видимо, после крепкой выпивки накануне, его мучила жажда. Желтовский без передыху выдул из горлышка воду и шумно вздохнул. В это время по радио сообщили, что самолет идет на посадку, но по независящим от экипажа причинам не в аэропорту Буасси-де-Голля, а в Орли, за что экипаж приносит свои извинения пассажирам. В салоне зароптали.

— Этого не хватало! Черти! — ругнулся Желтовский. — Меня же приятель будет встречать на машине в де Голля!

— Не возбуждайтесь, изменить мы ничего не можем. Поедем рейсовым автобусом до метро «Инвалиды», это минут сорок, — успокоил я его.

Мы уже стояли у стойки, где чиновник в униформе проверял паспорта, когда послышался удар гонга, зазвучала приятная музыка и мягкий женский голос, передающий информацию для пассажиров, сперва по-французски, затем по-английски сообщил: «Месье Желтовский, прибывший рейсом из Москвы, месье Берар, встречавший вас в Буасси-де-Голля, ждет вас дома…» Дальше последовала еще какая-то информация.

— Вот это порядок! — подмигнул Желтовский. — Почти, как в нашем бардачном Шереметьево, правда? — засмеялся он.

Предзимье. Ноябрь нынче для Москвы и Подмосковья выдался редкий: с морозцами по ночам, но с безоблачным небом, солнышком днем и с плюсовой температурой, с бесснежьем. По сухим загородным шоссе как бы с удовольствием бежали машины, ощущая под колесами не опасную наледь, а надежную цепкость асфальта. Наслаждались последними погожими днями редкие уже любители тихих лесных прогулок.

С востока доступ на территорию дачи напрочь перекрывало большое озеро — три километра поперек, — противоположный берег являл собою крутой обрыв, за которым шли леса. С севера, запада и юга тоже тяжелые запущенные леса, ближайшее жилье — небольшой поселок — прижалось к железнодорожному переезду в пяти километрах отсюда. Кроме того, дачный участок был обнесен высокой бетонной стеной с единственными могучими железными воротами, у которых при въезде торчала пустая сейчас будка, где некогда бдел милицейский пост. Когда-то это место называлось «госдачей», она была закреплена за каким-то завсектором ЦК КПСС. Но исчез завсектором, поскольку канул в небытие и сектор, и сам ЦК. Ушли милиционеры, разбежалась обслуга. Дача стала как бы бесхозной, ее арендовала фирма «Улыбка». Несколько раз поменялись люди, сдававшие в аренду подобные дачи. И вскоре об этом вообще как бы забыли. Новые владельцы из «Улыбки» врезали в мощные неприступные ворота секретные замки, сделанные по спецзаказу на каком-то оборонном заводе. Ключи от них имелись лишь у двоих. И один из них — Анатолий Иванович Фита, — подстелив кусок поролона, сидел сейчас на берегу у мостков, слушал, как облизывая сваи, мягко плещется вода, и нетерпеливо поглядывал на часы: он ждал второго обладателя ключа. Тот запаздывал. Было зябко, но Анатолий Иванович не хотел сидеть в одной из пяти комнат добротного двухэтажного сруба, — там давно царило запустение, жилой дух выветрился, ибо дачу посещали крайне редко, она служила теперь всего лишь местом для срочных, но кратких конфиденциальных встреч обоих обладателей ключей.

Анатолий Иванович прибыл сюда не на служебной «Волге», не на собственных «жигулях», а доехав электричкой до платформы, протрусился пешочком пять верст. Таким же манером должен был добираться и человек, которого он ожидал: Анатолий Иванович любил повторять затасканную, но не случайно въевшуюся в его лексикон фразочку: «Береженого Бог бережет, сказала монашка, надевая презерватив на свечку…»

Но вот лязгнули ворота, Анатолий Иванович направился к асфальтированной дорожке. Навстречу шел невысокий, плотный, очень сутулый человек, торс его и крупную голову с рыжеватыми волосами как бы с трудом поддерживали тоненькие ноги. «Наверное в детстве страдал рахитом», однажды решил Анатолий Иванович. Он хотел было двинуться, поприветствовать, однако передумал. «Надо сохранять дистанцию в прямом и переносном смысле», — Анатолий Иванович внутренне улыбнулся удачно сложившейся фразе, но лицо его, глаза, оставались при этом строгими, жесткими, какими их привыкли видеть его подчиненные в большом и важном Госкомитете, который он теперь возглавлял.

Они пожали друг другу руки. Рыжеволосый извинился за опоздание. Уселись в удобные плетеные кресла на веранде.

С утренней почтой, отсортированной секретаршей Адой, на стол Фите лег и белый узкий конверт из хорошей плотной бумаги. В нем лежало два листка: один — ксерокопия газетной корреспонденции на французском языке; другой, как понял Фита, — перевод ее на русский, напечатанный, судя по шрифту, на компьютере. На краешке чистого газетного поля от руки по-русски было написано: «Пари-диманш нувель» — «Воскресные парижские новости». Повертев в руках конверт, осмотрев его и обнаружив, что обратного адреса нет, Фита принялся читать перевод, начинавшийся словами: «Как сообщил нам московский корреспондент…» То, что сообщал этот корреспондент, повергло Фиту в ужас. В заметке было сказано

все

и довольно подробно, с пониманием сути дела и со знанием фактов. Не было в ней лишь приведено ни одного имени. Она заканчивалась словами: «Эти неизвестные пока люди из России посетили Бурже с неким иранцем, надо полагать, не случайно. Вскоре мы надеемся сообщить, кто эти люди, и кто такой этот иранец…» Заметка была без подписи. Но анонимность эта не ввела Фиту в заблуждение. Он понял, что из нее торчат уши Желтовского, что корреспонденция эта — не только результат парижских наблюдений Желтовского, но и контактов его со Скорино. Вопрос, как широко раскрыла рот Скорино, во весь ли голос она заговорила с Желтовским. Что делать? Припугнуть ее? Пойти на мировую? Предложить денег? Но она куда-то исчезла. Поговорить с Желтовским? О чем? Корреспонденция-то анонимна! Страшно то, что редакция обещает вернуться к этой теме, дабы обнародовать имена. Это — катастрофа. И ничего предпринять, предвосхитить он не может…

Весь день Фита ходил сам не свой, все валилось из рук. И на заседании Думы пошел нехотя, не мог видеть скопище людей, хотелось закутаться в вату, ничего не слышать, запереться от окружающих… Единственной трезвой мыслью было твердое решение ничего не говорить рыжеволосому Якимову.

Но, как говорят, беда не приходит одна.

Поздно вечером Фита сидел на даче у себя в мансарде, служившей ему и кабинетом, и спальней. Он был мрачен, дурные предчувствия не отпускали, гоняли по замкнувшемуся кругу: Скорино, Желтовский, выследивший их в Париже, фотография, где он в парижской гостинице вместе со всеми.

И тут ударил по натянутым нервам телефонный звонок, Фита от неожиданности вздрогнул. Кто бы это? Глянул на часы: без четверти одиннадцать. Снял трубку:

Они сидели в большом кабинете — один за столом, другой в кресле. Финская мебель, обтянутая темно-коричневым велюром, не соответствовала выцветшим голубым шторам на больших окнах. Не соответствовала по законам гармонии цветов. И именно мебель не соответствовала, ибо казенность штор здесь была главней, поскольку исходила из казенной принадлежности кабинета.

Партикулярная одежда собеседников не выделяла бы их в уличной толпе. Они были почти одного возраста.

— Придется тебе этим заняться, Антон Трофимович, — сказал сидевший за столом. — Дело мутное и муторошное, но что поделать, такие персоны стреляются не каждый день.

— Вы уверены, что это самоубийство?

— Так сказала судмедэкспертиза. А уж разобраться до тонкостей придется тебе. Дело-то зафутболили нам. Ты ведь опять начальник следственной службы, — засмеялся сидевший за столом, имея в виду, что следственная служба в этом учреждении одно время впопыхах и бездумно была аннулирована, а затем снова восстановлена.

Перед приходом Желтовского Зуйков попросил, чтоб ему в кабинет принесли монитор, видеомагнитофон, пульт и кассету. Желтовский пришел точно в десять, и Зуйков отметил это: «То ли человек аккуратный, то ли любопытство подгоняло, то ли непраздный интерес. Ну да ладно, проясним…»

Он вошел, поздоровался, окинув Зуйкова цепким взглядом, как бы примериваясь, с кем придется иметь дело, затем сел и попросил разрешения закурить.

— Я слушаю вас, Антон Трофимович, — сказал.

— Дмитрий Юрьевич, давайте, чтоб снять напряжение, условимся: мы просто беседуем.

— Меня это устраивает. Но на какую тему?

По должности полковник Зуйков не интересовался бытовой уголовщиной, однако по старой оперативной привычке просматривал сводку по убийствам и странным смертям, случавшимся в крупных городах России; была сводка скрупулезно просеяна подчиненными, в нее не включалось ничто мало-мальски походившее на убийства и смерти на почве семейных раздоров, пьянок, хулиганских стычек, отравлений спиртным, грибами и прочее…

В последней сводке он выделил зеленым карандашом-маркером три эпизода: в Москве на пустыре в районе Быкова в новеньком «форде» с московскими номерами обнаружили три трупа; в лесу под Лугой, недалеко от Питера, в «девятке» — двое убитых выстрелами в голову; под Екатеринбургом на шоссе в раздавленном автомобиле «аудио» три покойника.

Все три случая привлекли внимание Зуйкова, потому что последнее время полосой прошли загадочные убийства и смерти высших «авторитетов» криминального мира нового поколения. Нынешняя сводка дополняла этот кровавый список. В Быково в «форде» оказались: главарь банды, прежде державшей под контролем «дальнобойные» трейлерные перевозки, руководитель группы, «оседлавший» видеосалоны, казино, сеть ларьков, торговавших видеокассетами и, наконец, «хозяин» сутенеров, гостиничных и вокзальных проституток. По Питеру и Екатеринбургу — та же картина: и застреленные, и раздавленные на шоссе — главари формирований, действовавших еще недавно на уровне обычного рэкета. Что-то складывалось в некую систему: интересы всех покойников не пересекались, они «работали» в разных сферах, все восемь за последних полтора года поменяли «профессии», начали подминать госпредприятия, корпорации, банки. Так, один контролировал места, где скапливается «утиль» отслужившей свой век радиоэлектроники: микросхемы, микроплаты и другие детали, содержащие золото, платину, серебро, поступающие после списания, как лом, на аффинажные производства и заводы спецплавок: он установил контакт с небольшой частной американской фирмой «Электроник менеджмент ЛТД», обладающей более высокими технологиями очищения драгметаллов. Два других, найденных в его машине, «работали» в других сферах; «линия судьбы» питерских и екатеринбургских покойников довольно плотно во всех поворотах совпадала с трансформациями в деятельности их трех московских «коллег».

Далее, изучая оперативно-следственные материалы, Зуйков узнал следующее: на трупах москвичей отсутствовали следы борьбы, сопротивления, смерть наступила между часом и четырьмя ночи. Свидетелей найти не удалось. Ни в тканях, ни в крови, ни в моче не обнаружено присутствие токсинов. Остановка сердца — и все. Но на полу в машине найдена маленькая пустая ампула с синей надписью по-латыни «Цинтобулин», а в правой сжатой ладони сидевшего за рулем — пятимиллилитровый шприц. Зуйков знал, что «цинтобулин» — новейший синтезированный наркотик, встречающийся в России еще крайне редко, его привозят с Запада, он безумно дорог. Полкубика его, введенного даже не в вену, а подкожно, оказывает сильнейшее наркотическое действие. Передозировка ведет к мгновенной смерти.

Посмертное дактилоскопирование всех троих идентифицировало их личности, поскольку они были в разные годы и не однажды судимы. Никаких сторонних отпечатков пальцев не обнаружено. В локтевых изгибах левой руки каждого — след от укола иглы. Официальное следствие склонялось к версии: смерть от передозировки наркотика. Самая удобная версия, дело можно быстренько свернуть, Зуйков не осуждал тех, кто торопился закрыть дело почти одновременно с похоронщиками, закрывшими гробы крышками — уж больно досадили покойнички, а общество не испытывало к ним ничего, кроме ненависти…