Как попал в бор Никишка Маляр, он не помнил. Знал лишь, что вечером в харчевне пьяный поспорил с прасолами, был избит и выброшен на улицу. Отлежавшись в придорожной канаве, он заслышал в темноте стук колес и выполз на дорогу.

Шатаясь, Никишка с трудом поднялся на ноги. Когда телега поравнялась с его тощей фигурой, влез на задок и, бесцеремонно хлопнув по плечу возницу, затянул фальцетом:

Смахнув пьяную слезу, Никишка обнял мужика.

— Грусть-тоску хочу тебе поведать, мякинное брюхо. Э, да разве ты поймешь? — махнул он безнадежно рукой.

Был день троицы. В Марамыше ударили к ранней обедне. Звуки колокола тихо плыли над базарной площадью, над рекой, окраинами и замирали где-то далеко на полях. От земли шел легкий пар, закрывая плотной пеленой каменные, крестовые дома и пузатые амбары городской слободки, и, поднявшись до вышки пожарной каланчи, пополз по увалу, охватывая крепкие дома ямщиков, избы горшечников и пимокатов. Гонимый легким ветерком туман повис над оврагами, по краям которых стояли наспех сколоченные лачуги. Жили здесь пришлые люди, голь перекатная без роду и племени. Редкое лето не случалось пожара, а после каждый раз, точно грибы в замшелом бору, у оврагов вырастали харчевни и притоны. Порой по ночам прорывался истошный крик: «Караул! Убивают!» И, прислушиваясь к нему, степенные горожане, испуганно крестясь, сползали с теплых перин, торопливо ощупывали оконные засовы и дверные крючки. Запах прокисших овчин и шерсти смешивался здесь с запахом гнили, отбросов скотобоен, в которых возились вялые, рахитичные дети.

Заштатный город Марамыш издавна славился на все Зауралье своими хлебными базарами, сотни тысяч пудов шли через него из степного Тургая. Три дороги, точно змеи, вились через Марамыш. Первая шла из Тургая, пересекала Троицк и выходила через город к маленькой железнодорожной станции. Вторая легла через башкирские земли, ныряла в густые перелески, петляла по богатым заимкам, по деревням и селам Челябинского уезда и круто спускалась с увала в Марамыш. Оторвавшись от берегов спокойного Тобола и пробежав по казачьим станицам, протянулась к городу третья дорога.

Ярмарки были богатые. Из Екатеринбурга и Каслей везли чугунное литье, из Ирбита и Шадринска — щепной товар, из Канашей — обувь, из казахских стойбищ гнали скот; скрипели двухколесные арбы, и с веселым перестуком спускались в котловину парные брички с хлебом степных хуторян.

В это утро богатый хлеботорговец Никита Захарович Фирсов проснулся не в духе. И было отчего. Уехавшие вчера монашки из челябинского женского монастыря выклянчили у жены две трубы самого тонкого холста, взяли без спроса у работника Проньки плетенные накрест ременные вожжи и не заплатили за недельный постой.

— Нахлебницы христовы! Тьфу, чтоб их холера взяла! — кряхтя, Никита вылез из-под одеяла и, почесав бок, подошел к зеркалу.

Во двор Фирсовых зашел незнакомый человек, одетый в старый пиджак, в прорехах которого виднелись скатанные клочья серой ваты. Ноги обуты в порванные бахилы

[3]

, из которых торчали грязные пальцы и концы портянок. Кудлатую голову прикрывала монашеская скуфейка. Был он широк в плечах, могуч. Окинув взглядом окна верхнего этажа, он уселся на ступеньки крыльца. В доме Фирсова после обеда все спали. Лишь на кухне гремела посудой недавно взятая из деревни стряпка вдова Мария Сорокина. Увидев бродягу, она закрыла дверь на крючок.

«Варнак, наверно. Ишь, рожа-то как у разбойника. Как бы не стащил что, — пронеслось у нее в голове. — Проньку лешак на сеновал затащил, дрыхнет, турнуть этого мошенника некому». Прислонившись к подоконнику, Мария стала наблюдать за монахом.

Тот зевнул и, перекрестив рот, не торопясь вынул из кармана холщовых брюк берестяную коробочку. Постучал пальцем по крышке, открыл и, захватив щепоть истертого в порошок табаку, со свистом втянул его в широкие ноздри приплюснутого носа. Смахнув с усов зеленую пыль, раскрыл рот, с наслаждением чихнул.

Проходивший недалеко от крыльца петух с испуга подскочил на месте и сердито покосился на бродягу. Чихнув еще раз, тот спрятал коробочку и передвинулся в тень.

— Во здравие чихаете, — сказал с усмешкой вышедший на крыльцо Никита Захарович.

Незадолго до пасхи растаял снег. Распускалась верба. По обочинам дорог важно шагали грачи и, поднявшись в воздух, наполняли поля веселым криком.

В один из апрельских дней по косогору, с трудом вытаскивая колеса из грязи, тащилась запряженная в телегу лошадь. Возница то и дело понукал коня, бросая взгляды на седоков: симпатичную девушку, одетую в теплый жакет, и стражника. Сзади шел человек, лицо которого дышало бодростью и уверенностью. На вид ему было лет тридцать, чуть заметная седина на висках и ряд морщин, прорезавших высокий, выпуклый лоб, свидетельствовали о том, что жизненный путь этого человека был нелегок. Придерживая одной рукой небольшой чемодан, девушка, казалось, целиком была увлечена открывшейся внизу панорамой города.

Телега затарахтела колесами по бревенчатому настилу моста. Стражник сердито пробурчал что-то под нос и, взглянув на шагавшего сзади ссыльного, махнул ему рукой: «Садись!» Тот подошел к телеге и уселся рядом с девушкой.

— Вот мы и дома, — произнес он с едва заметной усмешкой и, помолчав, продолжал: — Пять лет — срок небольшой, — и, как бы успокаивая спутницу, тепло сказал: — Я уверен, что и здесь мы найдем друзей.

— Признаться, каждый раз, когда я вижу незнакомые места, меня охватывает грусть по родному городу, — вздохнула девушка и поправила выбившуюся из-под платка прядь волос.