Шекспир — пессимист, написанное им, как правило, наводит на грустные размышления. Зрители, посмотрев его спектакли, утрачивают интерес к работе, к себе, к близким, вообще к жизни и — что самое скверное — доверие к власть имущим. Конечно, следует отдать ему должное — писатель он был хороший, но как раз это и накладывает на него особые обязательства.

Разве мы не вправе именно от талантливых людей требовать чего-то большего, нежели односторонний и тенденциозный подбор фактов, в невыгодном свете представляющих трудолюбивый английский народ? Объективно времена для Англии были тогда неплохие: в 1588 году она одолела «Непобедимую армаду»; соху, запряженную волами, вытеснил плуг с лошадью; в восемьдесят девятом году Эссекс высадился в Португалии; в девяносто шестом Эссекс и Дрейк проявляют — и не безуспешно — интерес к Кадису; растет экспорт товаров в африканские страны; в воздухе пахнет трехпольем; в графстве Чеддер трудятся над изобретением сыра.

Шекспир, подобно многим литераторам, не разбирающимся в политике, не замечал или не желал замечать политических и экономических успехов страны. Короли бывают разные, и нечего валить всех в одну кучу, подрывая авторитет власти. Королева Елизавета, кстати, не раз беседовала на эту тему с Шекспиром, в частности, в июле 1578 года на съезде вельмож в Бирнамском лесу, на что драматург впоследствии иронически намекнул в «Макбете». Еще она посылала к нему вольнодумца лорда Уэстмастерленда, чтобы тот уговорил писателя смотреть на жизнь веселее. И даже сама подкинула несколько беззубых анекдотов из придворной жизни. Лорд Уэстмастерленд был личностью весьма примечательной: как и единоутробный брат лорда Глостера, как сыновья старшего Боленброка и их приспешники, он принадлежал к «потерянному поколению», которое в ту пору именовалось «Лорды 1588». Все они, впрочем, трагически погибли, когда, мчась верхом в нетрезвом виде с недозволенной скоростью, наскочили на возвращающуюся с войны неосвещенную осадную башню. Уцелел — к счастью — один Уэстмастерленд, который, по своему обыкновению, избрал более короткий путь. Ему же мы обязаны чрезвычайно трогательными свидетельствами о непрактичности «Лордов 88». Увы, даже такому человеку не удалось повлиять на Шекспира, хотя он дружил с драматургом до конца его дней и, не имея на то ни времени, ни охоты — ради блага английского народа! — сопутствовал ему в нарушении ночной тишины и возмущении спокойствия в заведении «Глобус». Уэстмастерленд лично присутствовал при кончине писателя и официально заявил, что Шекспир, умирая, от всего отрекся.

Пока, однако, Шекспир вводит в «Ричарда III» сцену свержения с престола. Изображать королей-тиранов королева Елизавета драматургу не препятствовала, поскольку не замечала аналогий. А вот идея насчет свержения с престола показалась ей с театральной точки зрения столь неудачной, что она вынуждена была запретить спектакль.

Шекспир, несмотря на конную прогулку с Уэстмастерлендом, эту сцену убирать не захотел. А мог ведь внести требующиеся поправки без ущерба для целостности произведения, которое только бы выиграло, став компактнее и короче, да и у правителей не отнимало бы столько времени, отрывая их от важных государственных дел. Он также отказался заменить лордов боярами и перенести действие в трехсотые годы. Как знать: может быть, именно Шекспир подсказал Кромвелю идею низвержения с престола и таким образом приложил руку к расправе с монархом. Политическая незрелость Шекспира становится особенно очевидной при сопоставлении с творчеством его современника, всемирно известного писателя Шотландца Анонима

Недавно я анализировал на страницах еженедельника «Культура» пьесу «Макбет» английского писателя Уильяма Шекспира и пришел к заключению, что крайний пессимизм способного, впрочем, автора вступает в противоречие с интересами внутренней и внешней политики Англии на исходе XVI века. Сегодня мне хочется поразмыслить над образом героя другой пьесы того же Шекспира под названием «Гамлет». Мог ли рекламируемый писателем персонаж стать примером для лояльной к власти, а следовательно, самой ценной части британского рыцарства? Выходили ли лорды из театра, преисполнившись уважения к королеве Елизавете, горя желанием броситься в бой? И допустимо ли изображать Полония, действующего министра, самозабвенного труженика и высокого профессионала, полуинтеллигентом, размазней и королевским наушником?

В «Гамлете» налицо свойственное молодым поэтам смещение акцентов: героем избран не безраздельно преданный королю советник, консультант, член верховного совета, а нелояльный и, соответственно, неинтересный с этической точки зрения принц. Пьеса (и это тоже типично для неопытных авторов) перегружена противоречиями. Шекспир не пожелал занять объективную позицию по отношению как к тому, что видел при дворе, так и к собственным героям. Что ж, это право каждого литератора, и не всегда в нем можно отказать. Немало пришлось потрудиться доверенным королевским экспертам в беседах с писателями, да и на совете вельмож не раз ставился этот вопрос, пока, наконец, не удалось уговорить «упрямца Уильяма», как называла его королева, перенести место действия в Данию, а время сдвинуть на несколько лет назад. Благодаря этому пьеса избавилась от балласта непродуманных и не отвечающих требованиям момента скрытых намеков и приобрела универсальность — если не считать ложных пессимистических обобщений.

Существует мнение, будто Полоний не слишком умен и недостаточно образован. Не станем рассуждать о том, кто был нужнее королю Клавдию для исполнения деликатных поручений: преданный полуинтеллигент или рефлектирующий наследник престола, исходящий из неверных предпосылок. Нет сомнений, что Полоний симулирует глупость, подобно тому, как Гамлет симулирует безумие. Полоний знает, что не должен быть чересчур умен, знает, сколь полезны его косноязычие и слава глупца, понимает, чего от него ждут. Они с Гамлетом оба притворяются — только с разной целью. Этические нормы соблюдает лишь Полоний: он трудится на благо власти, то есть с большим жаром, а стало быть, все делает лучше. Он заметил, что в безумии Гамлета есть последовательность, а вот Гамлет в игре Полония не разобрался. Ликвидировав королевского советника, он говорит: «Прощай, глупец». Но можно ли назвать глупцом человека, который никому не доверяет, приказывает следить за собственным сыном, подслушивает даже королеву, справедливо полагая, что чувство к сыну может поколебать ее лояльность, наконец в блестяще задуманной провокации использует собственную дочь?

Гамлету смешно, что Полоний перед ним заискивает, он видит в царедворце шута. Однако тому плевать на мнение принца и его окружения, для него весомо лишь официальное мнение. Полонию известно, что излишне любознательный и уязвленный наследник трона уже скинут со счетов. Гамлет восстановил против себя Клавдия, стало быть, он уже мертв, а покойников надлежит уважать — этого требует средиземноморская культура, к которой причастен искушенный советник. Но меч еще не опустился, а посему, пока Клавдий не разделался с племянником, не стоит того пугать, тем более что общественное мнение, как ни крути, на стороне принца. Странно, но факт. С этим общественным мнением ничего нельзя знать наперед.

Полонию не повезло с критиками. Будь он гомосексуалистом или нечистокровным датчанином, неминуемо стал бы любимцем эссеистов елизаветинской эпохи, обожавших всяческие извращения. С Офелией в этом смысле все в порядке: она безумна и, значит, трагична. Полоний — добросовестный преданный служака, такие герои в те времена у критиков, увы, не пользовались популярностью. Заслуживают ли внимания обыкновенные люди, которых видишь изо дня в день? А был ли умный и ретивый Полоний честен с самим собой? Догадывался ли, что Клавдий — преступник? Если да, то тем похвальнее его поведение: он ничем себя не выдал, не дал королю оснований для беспокойства. Между тем положение Дании не ахти какое, по стране шныряют норвежские солдаты. Полоний, видя, что Клавдий способен разумно договориться с норвежцами, считал, что в интересах государства нужно поддерживать короля.