Пенился горный ручей, подобострастно облизывая его ноги в очень мужских сапогах. Гордое тувинское небо покорно приняло цвет его глаз и хмурилось созвучно его мыслям. Лысые старые горы громоздились подобно его дельтовидным мышцам.

Торс героя был обнажен, словно не существовало одежды, способной вместить его первозданную мощь и любые одеяния расходились бы немедля по швам, лишь только покусившись на его суровую наготу. Вирильно бугрились мускулы под гладкой кожей, а рельеф предплечий и трицепсов указывал недоброжелателям внутри страны и за ее пределами на то, что Русь эти руки будут удерживать еще долго.

Пальцы его сжимали охотничий карабин с оптическим прицелом — символ политической прозорливости и атрибут верховной власти, шутливый намек и на снайперскую винтовку в руках Сталина на семнадцатом съезде ВКП(б), и на молнии в руках Зевеса, и многообещающее подмигивание (все еще будет!) Антон Палычу с его известной сентенцией о том, что ружье, висящее на сцене в первом акте, непременно должно выстрелить в третьем.

За его широкою спиной бдительно прядал ушами верный гнедой конь, как бы помещая героя в некий собирательный вестерн или вовсе в античный миф, разом превращая его в черно-белого голливудского ковбоя и в беломраморного греческого демиурга — в общем, в лицо, неподвластное УПК и Конституции и в любой ситуации правое по определению.

В этот образ нельзя было не влюбиться. Увидев героя, женщины должны были немедленно возжелать героя, а мужчины — пылко искать его дружбы, хотя бы их жены и отдавались герою тут же, прямо при них, тоже не в силах совладать с собою.