– Что дрожишь? – поинтересовался у подчиненного Гильермо, заметив, что тот перестал наблюдать за округой и, повесив арбалет на плечо, в задумчивости прислонился к стене. – Нахохлился, прямо как ворона под дождем.

– Ветрено сегодня, – зябко поежился Драгомир, кутаясь в плащ. – Знобит. Продуло, наверное.

Драгомир отвечал с неохотой, поскольку знал: если зубоскал Гильермо завел с ним беседу, то только с целью прогнать собственную дремоту, а для Гильермо лучшим средством от дремоты было найти подходящую жертву для насмешек и отвести на ней свою переполненную сарказма душу. И не важно, что, кроме них, на этом участке стены оборонительного периметра больше никого не было, – Гильермо мог изгаляться над своими жертвами без свидетелей. Драгомир подозревал, что даже одиночество не мешает Гильермо зубоскалить, правда смеяться над собственной тенью ему скорее всего не особо нравилось – тень не обижалась.

А Драгомир обижался, причем обижался сильнее других Добровольцев Креста, что служили в гарнизоне Сарагосского епископа. Объяснялось это просто: Драгомир – вспыльчивый серб, переведенный в Сарагосу из Ватикана за многочисленные дисциплинарные нарушения, – еще не успел привыкнуть к бесцеремонности нового командира и поэтому реагировал на его нападки столь болезненно, в то время как остальные его новые сослуживцы уже давно игнорировали докучливого задиру. Гильермо же знал, что заступаться за чужака-серба никто не станет, и потешался над ним при каждом удобном случае.

И сегодняшний случай становиться исключением не собирался.

Сото Мара просыпался рано, задолго до того, как в асьенде дона Диего ди Алмейдо начинала кипеть жизнь. Повара и дворники – слуги, что обычно приступали к своим обязанностям раньше других, – еще видели предрассветные сны, когда приземистый байк Сото уже урчал мотором перед воротами асьенды, а стражник с недовольным лицом отпирал многочисленные засовы. Привратникам, да и прочим tiradores mercenarios

[1]

из охраны дона ди Алмейдо такие ранние поездки их старшего тирадора казались странными, однако спрашивать о целях этих поездок у Мара они не пытались – все равно не ответит.

Поговаривали, что немногословный наемник ездит на свидания с дочерью пастора ближайшей деревеньки. Но даже те, кто выдвигал подобные версии, не могли объяснить, почему Сото отправляется в путь перед рассветом и возвращается аккурат к завтраку слуг – отрезок суток для романтических встреч, мягко говоря, не самый подходящий. Тирадоры, служившие у дона ди Алмейдо с давних пор, утверждали, что Мара совершает свой ежеутренний мотомоцион уже много лет и лишь дождливая погода заставляет его отступать от подобной традиции. Вряд ли какая из местных сеньорит, а тем паче дочь пастора, сумела бы придерживаться столь жесткого графика свиданий такое продолжительное время.

Между тем никакого секрета в поездках Сото Мара не было, и уезжал он от асьенды ди Алмейдо совсем недалеко (сеньор просто не одобрил бы большой расход горючего на личные нужды слуг, хотя и относился к своему старшему тирадору с благосклонностью). Сото выезжал на проходившую мимо асьенды дорогу, двигался по ней чуть больше километра, а затем сворачивал на узкую тропку, которую за все эти годы сам и прокатал. Тропка, пропетляв по заросшему дикими лимонными деревьями склону, выводила мотоциклиста на берег Эбро – самой крупной из рек Мадридской епархии, что текли на восток.

Мимо облюбованного Мара местечка редко кто хаживал даже днем – что интересного может быть на каменистой береговой полоске, к которой следовало продираться через заросли лимонных деревьев и шафрана? А в утренние часы здесь и вовсе царила полная безмятежность, нарушаемая лишь плеском речных волн да ленивым шелестом листьев. Окружающая обстановка идеально подходила для ценителя уединения, каким являлся старший тирадор дона ди Алмейдо Сото Мара, в церковной метрике которого, однако, значилось совершенно другое имя: Луис Морильо…

Когда Сото обычно прибывал на берег, предрассветные сумерки только-только начинали рассеиваться, а ранние птицы заводили свои песни. Время это выбиралось Мара не случайно. Он появлялся здесь затем, чтобы насладиться единственным природным явлением, которое потрясало его до глубины души с раннего детства – именно тогда Сото впервые сумел оценить величие этого явления и с тех пор не мог прожить и недели, чтобы не увидеть его снова.