«Вчера он был у нас…»
(Вокруг одного письма)
Двойной листок почтовой бумаги… В правом верхнем углу дата – 3 Апреля 1900 года. Ялта.
Воображение поможет вам дорисовать хрупкость и желтизну бумаги, проступившие на страницах коричневатые, как бы кофейные, пятна. Орфографию того времени, – «и» десятеричное, наподобие украинского, с точкой наверху, букву ять. И безукоризненный женский почерк.
Так выглядит письмо, найденное мной в небольшой пачке других писем и дневников, принадлежавших совсем иному времени. Хозяйка этого скромного архива скончалась несколько лет тому назад в Харькове, и ее племянница, подруга моих детских лет Наташа Перепелицына, принесла мне эти письма и дневнички со словами: «Просмотри, может быть, найдешь что-нибудь для себя интересное»…
Ей было жаль выбросить ветхие листки – все, что осталось в память о женщине, страдавшей болезнью позвоночника и годами пригвожденной к постели. Я тогда же их просмотрела – маленькие блокноты, испещренные краткими ежедневными записями. В них – военные годы, эвакуация, хлебные карточки, скудный быт, горькие и радостные радиовести, погода за окном, впечатления от прочитанного. Мир человека, обреченного на неподвижность.
«Цветы девицы Флоры»
Горький, Щепкина-Куперник, Станиславский… Мы читаем мемуары и видим Чехова, каким он предстал глазам своих современников – друзей и родных. Но мемуары – по своему существу жанр субъективный. Между нами и Чеховым стоит непременный посредник – автор воспоминаний.
Короленко, Авилова, Иван Щеглов…
Листаю страницы – и вдруг в перекрещенном свете воспоминаний двух разных лиц об одном и том же отчетливо и близко вижу самого Антона Павловича, как бы раздвинувшего завесу мемуарного далека…
Случилось маленькое, но драгоценное открытие, которым я и хочу поделиться.
Он лежал в клинике профессора Остроумова, в одиночной палате на втором этаже. За окнами серенький, как воробышек, московский март, голые ветки тополей. Говорят, река уже тронулась.