ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ
СОРОЧИНСКАЯ ЯРМАРКА. ЧЕРНОВАЯ РЕДАКЦИЯ
1
Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно-жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное, и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом [сладострастно] нагнувшийся над землею, кажется, заснул, потонувши в неге [заснул в неге] и сжавши [обнявши] прекрасную в воздушных объятиях своих. На нем ни облака. В поле ни шуму, ни речи. [Вместо «На нем ~ речи»: Ни шуму. Ни речи. ] Всё как будто умерло. В верху только [Только в верху] в небесной глубине, дрожит жавронок, и серебряные песни по воздушным степям летят на землю [Вместо «песни ~ землю»: песни летят на влюбленную землю] или [да] изредка крик чайки или звонкий раскат перепела [гром перепела звонким раскатом] отдается в степи. Лениво и бездумно, будто без цели гуляющие, растут на поле деревья, и ослепительные удары солнца, кажется, зажигают целые живописные массы листьев, накидывая на других темную как ночь тень, на которой только при сильном колебании листьев ветром прыщет золото [Вместо «Лениво ~ золото»: Лениво и бездумно, как рассеянно остановившиеся гуляющие без цели, стали деревья, листок не шелохнется и стремительные удары солнца ослепительных лучей, кажется, исторгающие из темнозеленой гущи их живописные массы листьев, накидывая на других темную как ночь тень, на которой только при ветре] Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми [Далее начато: под<солнечниками?>] огородами, осеняем<ыми> гордыми подсолнечными. Серые скирды сена и золотые снопы хлеба [Далее начато: в целых] станом располагаются [расположились] в поле и кочуют по его неизмеримости. Нагнувшиеся от тяжести плодов [Далее было: ветви] широкие ветви яблонь, груш, небо, его чистое зеркало — река в зеленых, гордо поднятых рамах [в зеленых ~ рамах вписано. ] … как полно сладострастия и неги малороссийское лето.
Такою роскошью блистал один из дней жаркого августа тысячу восемьсот, восемьсот… да, лет тридцать будет назад тому, когда дорога на десять <верст> до местечка [от местечка] Сорочинец кипела народом, поспешавшим [Далее начато: на я<рмарку>] со всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С утра еще тянулись нескончаемою вереницею чумаки [чумацкие возы] с солью и рыбою. Горы горшков, закутанные в сено, высоко подымали с воза гигантское чело свое и, кажется, скучали темнотой [своею неизвестностью]; местами [изредка] только какая-нибудь расписанная миска или макитра хвастливо выказывалась из высоко взгроможденного плетня и привлекала умиленные [завистливые] взгляды поклонников роскоши. Много прохожих и проезжих поглядывало с завистью на высокого [степенного] гончара, [Далее начато: который] владельца сих драгоценностей, который медленными шагами шел [следовал] за своим товаром, заботливо окутывая глиняных своих кокеток и щеголей ненавистным для них сеном.
Одиноко тащился [брел] на истомленных волах воз, наваленный мешками, пенькою [льном] и разною поклажею; толстый [низенькой] небольшого росту мужик, уже с поседевшею [с поседевшими <усами?>] головою, с усами [с напудренными усами] напудренными тем неумолимым парикмахером, который без зову является и к красавице, и к уроду, и насильно пудрит с незапамятных времен весь род человеческий. За возом шла привязанная [Далее было: сзади] кобыла. [«За возом шла привязанная кобыла» — вписано. ] Много встречных, и особливо [особенно] молодых парубок, брались за шапку, поровнявшись [встреч<ая>] с нашим мужиком. Однако ж не седые усы и не важная поступь его заставляла это делать. Стоило только поднять глаза [взглянуть] немного вверх, чтобы увидеть причину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая дочка с упоительно рдевшим личиком, с черными бровями, ровною дугою [ровными дугами] поднявшимися над огненными карыми глазками, с беспечно улыбавшими<ся> розовыми губками, с повязанными на голове голубыми и желтыми лентами, которые, вместе с длинными, обходившими два раза вокруг всей головы русыми [чер<ными>] косами и полевыми цветами, богатою короною покоилися на ее [Далее было: головке] очаровательной головке. [Вместо «которые ~ головке»: а. которые ~ полевыми цветами, составляли прекрасную корону б. составлявшими, вместе с ~ цветами, прекрасную корону] Всё, казалось, занимало ее, всё было ей чудно, ново, и хорошенькие глазки беспрестанно бегали с одного [от одного] предмета на другой. Как не рассеяться! В первый раз на ярмарке! [Далее начато: Каких] Девушка в восемнадцать лет в первый раз на ярмарке! Но ни один из прохожих и проезжих не знал, [Далее было: чего] может быть, чего стоило ей упросить отца [батька] взять и ее с собою, который и душою [может, всею душою] рад бы был это сделать гораздо прежде, если бы не злая мачиха, выучившаяся держать его в руках своих так же ловко, как цыган возжи коренной своей лошади. Но за дочкою совершенно мы позабыли, [Вместо «Но ~ позабыли»: Но мы и позабыли] что и она сидела тут же на высоте воза в нарядной шерстяной кофте зеленого цвета, по которой будто [с красными будто] по горностаевому меху нашиты были хвостики красного цвета, в богатой плахте, пестревшей как шахматная доска, в ситцевом цветном очипке, нимало, однако ж не скрасившем плоского красного лица, по которому проскальзывало что-то [какое-то] такое неприятное, такое дикое, что каждый [всякий] тотчас спешил перенести встревоженный глаз свой на веселенькое личико дочки.
Глазам наших [нашего <путешественника?>] путешественников начал уже открываться Псел. Издали уже веяло прохладою. Сквозь темно- и светло-зеленые листья [Далее начато: деревь<ев>] небрежно раскиданных по лугу дерев [деревьев] засверкали серебром и огненные, одетые холодом искры, и река-красавица обнажила серебряную [открыла [свою] блестящую] грудь, на которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как она в те упоительные часы [минуты] когда верное зеркало так завидно заключает в себе ее полное гордости и ослепительного блеска чело, [Вместо «ее ~ чело»: а. гордые, [божественные, ] прекрасные ее черты с обнажен<?> б. полное гордости ~ ее чело] лилейные плечи, мраморную, осененную темною, упавшею с русой <головы> волною, шею, [Далее было: меняет] с презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими, и капризам ее конца <нет>. Чудесная река каждый год переменяет свои окрестности [украшения] луга и деревья и пролагает новый путь.
Ряды мельниц подымали на тяжелые колеса свои широкие волны и мочно кидали их, разбивая в брызги, обсыпая пылью и обдавая шумом окрестность. Воз с знакомыми нам пасажирами взъехал в это время на мост, и река во всей широте и величии, как цельное стекло, разостлалась перед ними. Небо, зеленые и синие леса, люди, возы с горшками, мельницы, всё опрокинулось, и стояло, и ходило верх ногами, не падая в голубую, прекрасную бездну. Красавица наша, сидя на возу, задумалась на роскошь открывшего<ся> перед ней вида [Вместо «задумалась ~ вида»: задумалась, глядя на роскошь вида, открывшего<ся> перед ней] и позабыла даже лузать свой подсолнечник, которым исправно занималася во всё время пути своего. Как вдруг слова: «ай, да гарна девчина!» поразили слух <ее>. Оглянувшись, увидела <она> стоявших на мосту нескольких [четырех] парубков, из которых один, одетый пощеголеватее прочих, в белой свитке [юпке, повязанный красным поясом] в серой решетиловских смушек шапке [в серой решетиловской смушке] стоял подпершись в боки и молодецки поглядывал на проезжающих. Красавица не могла не заметить его загоревшего, но исполненного приятности лица и огненных очей, жаждавших видеть ее насквозь, и потупила глаза при мысли, что, может быть, ему принадлежат произнесенные слова. «Славная девушка!» продолжал парубок в белой свитке, не сводя с нее глаз. «Я бы отдал всё свое хозяйство [а. всю свою худобу б. всё свое доб<ро>] чтобы только поцеловать <ее>. А вот впереди [впереди ее] и дьявол сидит!» Хохот поднялся со всех сторон, но разряженной [почтенной] сожительнице нашего медленного мужика не слишком показалось такое приветствие: [Далее было: щеки] красные щеки ее вспыхнули и обратились в огненные, и треск отборных слов посыпался дождем на головы [«головы» вписано. ] разгульных парубков: «Ах, ты негодный сорванец, нечистая сила, нелегкая позабирала бы всю родню твою!»
2
Случалось ли вам слышать иногда [когда] где-то валящийся отдаленный водопад, когда вам издали уже чудятся неясные звуки? [«Случалось ли ~ звуки?» вписано.]
Кто не видал и не был когда-нибудь в вихре шумной ярмарки, когда весь народ с своим товаром срастается в одно огромное чудовище и шевелится всем корпусом [«и шевелится всем корпусом» вписано. ] на площади и по тесным улицам, шумит, гогочет, гремит. Шум, треск, брань, [Далее было: мычание] блеянье, мычанье, рев, — всё сливается в один нестройный говор, как будто бы валится где-то отдаленный водопад [как будто бы где-нибудь отдаленный водопад валится] и встревоженная [испуганная] окрестность полна гула. Напрасны будут старания что-нибудь расслушать, узнать, о чем идут речи. Ничего вы не услышите, ничего не узнаете. Одни только продавец и покупщик понимают друг друга. Громкое хлопанье по рукам и распиванье могорыча одни только дадут знать вам, <что> сделка или покупка совершены [об успехе посольства. ] Приезжий наш мужик с чернобровою дочкою своею давно уже толкался в народе, узнавал и примерялся к ценам. Все его мысли вертелись около одной точки: около 10 мешков пшеницы, привезенных им на ярмарок, и старой кобылы, и потому весьма естественно, что он [Далее было: безвыходно [к великой досаде нашей красавицы, [«к великой ~ красавицы» вписано. ] терся почти возле одних только возов с мукой и пшеницею и еще с дегтем, которого хотелось забрать на барыши; между тем как ее так и дергала непонятная сила под ятки к крамаркам, где развешаны были самые яркие ленты, перстни, серьги, монисты [и монисты] Впрочем, она и тут много находила предметов себе для наблюдения: ее до чрезвычайности смешило, как цыган и мужик один били друг друга со всей силы по рукам, вскрикивая сами от боли; как пьяный жид давал бабе киселя [Дать киселя значит ударить кого-нибудь сзади ног. (Прим. Н. В. Гоголя.)]; как поссорившиеся перекупки кидались раками, приправляя по-бранками… Тут почувствовала она, что кто<-то> дернул ее за рукав сорочки. Оглянулась, и парубок в белой свитке с огненно-яркими очами стоял перед нею. Жилки ее вздрогнули и сердце забилось так, как еще никогда ни при какой радости, ни при каком горе: и чудно, и любо ей показалось, и сама не могла растолковать, что делалось с нею. «Не бойся, серденько, не бойся», говорил он ей вполголоса, взявши ее руку: «убей меня гром на этом месте, если держу на уме что худое против тебя». «Верно это лукавый», думала про себя красавица [девушка сама и чу<вствовала>]; «сама, кажется, знаешь, что не годится так… а чувствуешь, что силы не достает взять от него руку». Мужик оглянулся и хотел что-то сказать дочке, но в стороне послышалось ему слово: пшеница. Это магическое слово заставило его обратиться, оставивши всё, и он в ту же минуту приближился [Вместо «Это ~ приближился»: я он, оставивши всё, приближился] к двум жарко разговаривавшим негоциантам, позабыв всё на свете, [Далее начато: Разговор пошел] устремив всё внимание на любимый предмет свой.
3
«Так ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша пшеница?» говорил один [Далее было: с ви<да>] человек с вида [Вместо «с вида»: видом] похожий весьма на заезжего мещанина, обитателя какого-нибудь местечка, в пестревых, запятнанных дегтем и засаленных шароварах, другому с широким носом и огромною [и широкою] на нем шишкою.
«Да думать нечего тут: [Далее было: что плохо] я готов кинуть на себя петлю и болтаться на этом дереве, как колбаса перед Рождеством на хате, если мы продадим хоть одну мерку».
«Кого ты, земляк, морочишь? привозу ведь [а. да вот привозу б. продолжал] кроме нашего, нет вовсе» [никакого <написано: ниго>] продолжал говорить [говорил] человек в пестревых [в сер<ых>] шароварах.
«То-то и есть [и диво] что если где замешается чертовщина, то будет столько прока, сколько от барана молока», значительно отвечал человек с шишкою на носу.
«Как чертовщина?» подхватил человек в пестревых шароварах.
4
«Ну, жинко! а я нашел жениха дочке!» «Вот-на! как раз до того теперь, что женихов отыскивать! Вот уже дурень! [Далее начато: ты на <?>] Сказано, тебе, верно, и на роду написано таким остаться! Где ж таки ты видел, где ж таки слышал, чтобы добрый человек стал гоняться [бегать] теперь за женихами? Ты б подумал лучше, как пшеницу сбыть. Хорош уже там жених должен быть! Я думаю, оборваннейший из всех голодрабцов».
«Э, как бы не так! Посмотрела бы ты, что там за парубок. Одна свитка больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху славно дует!.. Чорт меня возьми вместе с тобою, если я видел еще на веку своем, чтобы парубок духом вытянул полкварты, не поморщившись!»
«Ну, так, ему если пьяница да бродяга, так это с его руку. Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я бы ему дала себя знать».
«Что ж, Хивря, хоть бы и тот самый: чем же он сорванец?» [Далее начато: «Слышишь»]
«Э, чем же он сорванец! Ах, ты, безмозглая башка! Слышишь! чем же он сорванец! Куда [Где] же ты запрятал дурацкие глаза свои, [свои дурацкие глаза] когда проезжали мы мельницы? Ему, хоть бы тут, перед его, запачканным в тютюне, [„запачканным в тютюне“ вписано. ] носом нанесли жинке бесчестье, ему бы и нужды не было».
5
Рассеянно глядел парубок наш в белой свитке, сидя у своего воза, на глухо шумевший [Далее было: на горе] со всех сторон народ. Усталое солнце уходило от мира, и спокойно пылавший в полдень и утро день, и пленительно, и грустно, и ярко румянился, как щеки прекрасной жертвы неумолимого недуга в торжественную минуту ее отлета на небо. Ослепительно блистали верхи [белые верхи] белых шатров и яток, осененные каким-то едва приметным, тонким, огненно-розовым светом. Стекла наваленных кучей оконниц горели; зеленые фляшки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и темной меди. Говор приметно утишался, и усталые языки перекупок, жидов и цыган ленивей и медленнее поворачивались. Где-где начинал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек разносился по утихавшим улицам. «О чем загорюнился, Грицко?» вскричал высокий загоревший цыган, ударив по плечу нашего парубка. «Что ж, отдавай волы за тридцять!»
«Тебе бы всё волы да волы. Вашему племени всё бы корысть только; поддеть да обмануть доброго человека».
«Тфу [Экая] дьявол! Да [что э<то>] ты не на шутку раскапрызничался. Уж не с досады ли, что сам навязал себе невесту».
«Нет, это не по-моему. [„это не по-моему“ вписано. ] Я держу свое слово, что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на пол шелега. Сказал да и назад. [„Сказал да и назад“ вписано. ] Ну, да его и винить нечего. Он деревянный чурбан, и больше ничего [да и только] Тут всему вина старая ведьма, которую мы сегодня ругнули с хлопцами на все боки! Эх, если бы я был царь [царем] или пан великой, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам и ходят [и ездить] у них в оглоблях вместо кобыл».
«А отдашь [продашь] за тридцять волов, если мы заставим Черевика отдать нам Параску?»
БИСАВРЮК, ИЛИ ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ИВАНА-КУПАЛА
МАЛОРОССИЙСКАЯ ПОВЕСТЬ (ИЗ НАРОДНОГО ПРЕДАНИЯ), РАССКАЗАННАЯ ДЬЯЧКОМ ПОКРОВСКОЙ ЦЕРКВИ. ЖУРНАЛЬНАЯ РЕДАКЦИЯ 1830 г
Дед мой имел удивительное искусство рассказывать. — Бывало час, два стоишь перед ним, глаз не сводишь, вот словно прирос к одному месту: так были занимательны его речи; не чета нынешним краснобайным балагурам, от которых, прости господи, такая нападает зевота, что хоть из хаты вон. Живо помню, как, бывало, в зимние долгие вечера, когда мать моя пряла перед слабо-мелькающим каганцем, качая одной ногою люльку и напевая заунывную песню, которой звуки, кажется, и теперь слышатся мне, собирались мы, ребятишки, около старого деда своего, по дряхлости уже более десяти лет не слезавшего с печи. И тут-то нужно было видеть, с каким вниманием слушали мы дивные речи: про старинные, дышавшие разгульем годы, про гетманщину, про буйные наезды запорожцев, про тиранские мучительства ляхов, про удалые подвиги Подковы, Полтора-Кожуха и Сагайдачного. Но нам более всего нравились повести, имевшие основанием какое-нибудь старинное, сверхъестественное предание, которое нынешние умники без зазрения совести не побоялись бы назвать баснею; но я готов голову отдать, если дед мой хотя раз солгал в продолжение своей жизни. Чтобы уверить вас в справедливости этого, я хоть сей же час расскажу вам одну из тех повестей, которые так сильно нравились нам во время-оно, надеясь, что и вам полюбится.
Лет более нежели за сто пред сим, еще за малолетство Богдана, село наше, говорил дед мой, не похоже было на нынешний самый негодный хутор: две, три хаты, необмазанные, неукрытые, торчали среди необозримой пустыни; о существовании же прочих догадывались только по дыму, выходившему из земли. — Наши предки не слишком роскошничали и жили большею частию в землянках, в которые свет проходил в одни только двери, а сырость во все стены. Вы спросите: отчего же они так бедно жили? Господи, боже мой! да такие ли тогда времена были, чтоб роскошничать, когда они не могли удержаться в своих землянках. Не слишком бывало весело, когда нагрянут беззаконные толпы ляхов. А литва? а крымцы? а весь этот заморской сброд? Да еще лучше: бывало, свои, как нет поживы в неверной земле, навалят ватагами, да и обдирают своих же. Уж прямо лихое было времячко!
В этой-то деревушке имел притон свой — человек, или, лучше сказать, сам чорт в образе человеческом. Чем он занимался, это один бог знал: днем он был почти невидимка; одни рассказывали, что будто он гайдамачил по захолустьям, обдирая проезжих купцов; другие, что у него в лесу был шалаш, совершенно похожий на ятку, в какой обыкновенно у нас во время ярмонки жидовки продают горелку. Те же, которым случалось проходить мимо этого бесовского гнезда, утверждали, что слышали какой-то странный, бессмысленный шум и речь совершенно не нашу. — Ночью же только и дела, что пьяная шайка Бисаврюка (под таким именем был известен этот дивный человек), ни в чем не уступавшая своему предводителю, с адским визгом и криком рыскала по оврагам или по улицам соседнего села, которое было несравненно обширнее нашего. Понаберет с собою всех встречавшихся козаков, да и давай угощать; деньги сыплются… водка словно вода… Пристанет, бывало, к красным девушкам, надарит лент, серег, монист… ну, так, что девать некуда. Правда, что красные девушки немного призадумывались, принимая подарки: бог знает, может быть, в самом деле они перешли чрез нечистые руки. Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульствовал Бисаврюк, именно говорила, что ни за какие благополучия в мире не согласилась бы принять от него подарков; но что прикажешь делать? не взять — беда, всякого проберет страх, особливо когда он нахмурит свои густые, толщиною в палец, брови; а возьмешь — так на следующую ночь как раз и тащится домовой и давай душить за шею, когда на шее монисто, или кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда в нее вплетена лента. Бог с ними со всеми этими подарками. Рады были отвязаться от них, но не тут-то было: бросят в воду, глядь — чертовский перстень или монисто и плывут поверх воды, да прямо к тебе в руки.
В селе находилась церковь во имя Трех Святителей, шагов на 400 от нашей Покровской, что можно и теперь видеть по оставшимся камням от фундамента. Притом вам, я думаю, не безызвестно, что почтенный шапар наш Терешко еще недавно, копая ров около своего огорода, открыл необыкновенной величины камень с явственно вырезанным на нем крестом, который, вероятно, служил основанием алтаря; неверящих отсылаю к нему самому лично. При церкви находился иерей, блаженной памяти отец Афанасий. Заметивши, что Бисаврюк не бывал даже и на Велик день в заутрене и узнавши наверное про знакомство его с сатаною, решился было порядком пожурить его: наложить церковное покаяние. Куды вам! насилу ноги унес. «Послушай, батюшка!» зарычал он своим бычачьим голосом: «чем тебе мешаться в чужие дела, знай-ка лучше свое, а не то будь я такой же как ты бородатый козел, если твоя речистая глотка не будет заколочена горячею кутьею». — Что станешь делать с окаянным? Отец Афанасий объявил только, что всякого, кто зазнается с Бисаврюком, станут считать за католика, за врага християнской церкви и всего человеческого рода.
В том самом селе, где была церковь во имя Трех Святителей, находился в услужении у одного богатого козака статный и рослый парубок, по имени Петро Безродный; так называли его потому, что ни один из всего села не мог запомнить никого из его родных. Староста помянутой церкви утверждал, будто даровавшие ему жизнь умерли вскоре от чумы; но тетка моего деда явно тому противуречила и по великодушию, свойственному впрочем всем женщинам, старалась всеми силами наделить его родней, хотя бедному Петро было столько же в ней нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец его и теперь на Запорожьи, что он был полонен турками, что терпел ни весть какую муку, что после чудесным образом избавился, переодевшись евнухом, и проч. и проч… За подлинно же нам известно только то, что до семнадцатилетнего своего возраста Петро был главным гетманом всего домашнего скота, принадлежавшего богатому козаку, и надобно сказать, что все красные девушки решительно признавали его очень пригожим детиною; утверждали даже, что если бы его одеть только в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек, с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то вряд ли бы кто из тогдашних парней поспорил с ним в красоте. Но то беда, что у бедного Петруся весь наряд составляла смурая свитка с разноцветными заплатами. После, когда он пришел в состояние помогать своему хозяину, одевали его несколько поприличнее; но величайшая беда для него была следующая: старый Корж (так назывался богатый козак, у которого служил Петро) имел дочь, красавицу, какой, думаю, вряд ли кому-нибудь из вас удалось видывать. Тетка покойного моего деда рассказывала (а женщины редко говорят в пользу сестриц своих, особливо когда дело идет о красоте), что полненькие щеки козачки подобились маку самого нежного розового цвета, когда он с ранним утром томно расправляет свои листики и улыбается перед вырезывающимся из-за горизонта солнцем, что черные как смоль ее брови огибались двумя очаровательными дугами над прелестными карими глазками; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтоб выводить соловьиные песни; что ее волосы темно-темно русые (тогда еще не заплетали их наши девушки в дрибушки, переплетенные красивыми ярких цветов синдячками) упадали природными, курчавыми кудрями на богатый, шитый золотом кунтуш. Признаюсь, хоть бы и нашему брату представилось подобное искушение, то, несмотря на то, что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушу; несмотря на то, что под боком моя старуха, как бельмо в глазу; несмотря на всё сие, я готов бы раз двадцать позабыть то и другое — за один взгляд прекрасной козачки.
МАЙСКАЯ НОЧЬ. ЧЕРНОВАЯ РЕДАКЦИЯ
ГАННА
Звонкая песня лилась рекою по улицам села ***. Было то время, когда утомленные от дневных трудов и забот парубки и девушки шумно собирались в кружок, [Далее начато: выливать свое] в блеске чистого вечера, выливать свое веселье в звуки, всегда неразлучные с уныньем. И вечер, вечно задумавшийся, мечтательно обнимал синее небо, преобращая [и, казалось, превращал] всё в неопределенность и даль. Уже и сумерки; а песни всё не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от песельников молодой козак Левко, сын сельского головы [сын сельского головы Левко Макогон. ] На козаке решетиловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подтанцывает. Вот он тихо остановился перед дверью одной хаты. Чья же это хата? [Что это за хата?] Чья это дверь? После минутного молчания тихо заиграл он и запел:
«Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица», сказал козак и приближился к окну [поближе к окну] «Галю, Галю! ты спишь? Ты не хочешь выйти ко мне? [Далее было: Не бойся, никого нет на [дворе] улице, вечер тепел] ты боишься, верно, чтобы нас не увидал кто, или не хочешь [ты боишься] показать белое личико на холод? Не бойся: никого нет; вечер тепел. А естли бы и показался кто [был кто] прикрою тебя своею свиткою, обмотаю своим поясом, закрою руками тебя, и никто нас не увидит. А бы и холодом повеяло [и ветер поднялся] я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею поцелуями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце мое! Рыбка моя! Ожерелье! Выгляни на минут, просунь сквозь окошечко хоть белую ручку свою… нет, ты не спишь, гордая дивчина!» проговорил [сказал] он громче и [и как будто] таким голосом, каким выражается устыдившийся мгновенного унижения [а. выражает речь свою доведенный до унижения б. выражает себя устыдившийся своего мгновенного унижения]: «Тебе любо издеваться надо мною; прощай!» Тут он отворотился [обернулся] насунул на бакрень свою шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры [Далее было: Дверь заскрыпела] В это время деревянная ручка у двери зашевелилась [а. стала шевелиться б. завер<телась>] Дверь распахнулась со скрыпом, и девушка на поре семнадцатой весны, обвитая [Далее начато: а. су<мерками> б. мечтательны<мя>] сумерками, [Далее начато: оглядыва<ясь>] робко оглядываясь и не выпуская из руки деревянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке [Сквозь полуясный мрак] горели приветно, будто две звездочки, светлые очи, блистало красное кораловое монисто, [Далее было: а. и лице рделось и пылало как мак б. но на лице, верно бы, никто не приметил] и от [для] орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая на щеках ее.
«Какой же нетерпеливый», говорила [а. шопотом говорила б. шопотом проговорила] она ему в полголоса: «уже и рассердился… Зачем непременно так хочется тебе [„Зачем ~ тебе“ вписано. ] Толпа народу шатается то и дела по улицам [на <улицах?>] … Я вся дрожу»…
«О, не дрожи, моя красная калиночка, прижмись ко мне покрепче», говорил парубок, обнимая ее и садясь вместе с нею на присьбе у дверей хаты, выпустив из рук бандуру, которая висела на ремне у него на шее [«выпустив ~ на шее» вписано. ] «Ты знаешь, что мне и часу не видать тебя горько».
ГОЛОВА
Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Вглядитесь в нее [Глядите]: с середины неба смотрит месяц, необъятный небесный свод раздвинулся еще необъятнее [раздался во все стороны] Горит и дышет он. [Далее начато: Серебряный свет] Земля вся в серебряном свете, и чудный воздух [Далее было: и упоительно холоден] и душен, и полон неги, и движет целый океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно вдохновенно стали [стал <лес?>] леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. [Далее было: на [ровные] раздольные долины зелени] Как тих, как покоен этот пруд. [Далее начато: Как] Холод и мрак вод его как будто угрюмо заключен в темно-зеленые стены [Вместо „угрюмо ~ стены“: а. теряются в садах, обнимающих их темными объятьями своими б. теряются в садах, обнимающих со всех сторон его стенами своими [.Девственные корни черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердятся [как выговаривают] и шумят<?> упреками, когда [как] прекрасный ветренник — ночной ветер — продравшись мгновенно целует. [Далее было: и движет] Весь ландшафт спит. А вверху всё дышет, всё дивно, всё торжественно. А на душе и [всё] необъятно, и [всё] чудно, [Далее начато: а она] и толпы серебряных видений [Далее было: проходят] стройно и величественно проходят в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь! И вдруг всё ожило, и леса, и пруды, и поле, и степи. Сыплется величественный гром украинского соловья. [Далее было: Звуки его раздаются, горят, блещут] И чудится, что и месяц заслушался посереди неба. Как очарованное, дремлет на возвышении село. Еще белее, еще лучше блестят при месяце [на месяце] толпы хат, еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие стены. Песни умолкли. [Далее начато: За<молкли?>] Всё тихо… Благочестивые люди уже спят [Вместо „Благочестивые ~ спят“: Люди спят. ] Где-где только блещут в огне узенькие окна. Перед порогом иных только хат [Перед иными только хатами] запоздалые семьи, усевшись около горшка, совершают свои ужины. Заливается лай собак.
„Да гопак не так танцуется. То-то я смотрю… Всё не выхо<дит>. Что ж это говорит кум? А, ну: гоп трала, гоп трала, гоп, гоп, гоп“. Так разговаривал сам с собою [Далее было: мужик] подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице [а. идя б. качаясь по улице и приседая в. по<качиваясь?>] „Ей богу, не так танцуется гопак [не так танцует]! Что [Что бы] мне лгать? Ей богу, не так! А, ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!“
„Вот одурел человек! добро бы еще хлопец [малый хлопец] какой, [Далее было: нет, старый кабан] детям на смех, танцует ночью по улице!“ вскричала проходящая пожилая женщина, неся в руке солому. „Ступай в хату свою! Пора спать давно!“
„Я пойду!“ сказал [вскричал] остановившись, мужик. „Я пойду! Я не посмотрю на какого-нибудь голову, что он думает, дидько б утысся его батькови [враг бы убыв<його батька?> Далее было: Что он думает] что он голова, что он [он может <обливать?>] обливает людей холодною водою на морозе, так и нос поднял! Ну, голова, голова. Я сам себе голова. Вот, убей меня бог, бог меня убей, я сам себе голова, вот что! [Далее начато: про<должал?>] а не то что…“ продолжал он, подходя к первой попавшейся хате, и остановился вместо дверей перед окошком, скользя пальцами по окну и стараясь найти деревянную ручку. „Баба! отворяй! баба, живей, говорят тебе, отвори! Козаку спать пора!“
„Как ты, Каленик, [Далее ошибочно повторено: ты] в чужую хату попал?“ закричали, смеясь, позади его девушки, ворочавшиеся с веселых песней [поздно ворочавшиеся с песней] „Показать тебе хату твою?“
ПАРУБКИ ГУЛЯЮТ
Блистательный месяц, прогуливаясь в необъятных пустынях своего [чудно<го>] неба, не налюбуясь красавицею землею [и озирая красавицу землю] раздумно остановился над хатою [одною хатою] которой неровные окна одни только светились среди уснувших улиц, как будто спрашивая: «какие это люди осмелились при моем серебряном свете разводить презренный и неприятный для глаз огонь свой?», [«как будто ~ свой» вписано. ] Это жилище головы. Голова давно уже окончил свой ужин и, без сомнения, давно бы заснул уже; но у него [у него тепе<рь>] в хате гость, винокур, присланный помещиком, имевшим небольшой участок земли в селе между вольными козаками, вместе с мельником [«вместе с мельником» вписано. ] строить винокурню. На почетном месте, под самым покутом, сидел гость, низенькой [небольшой] толстенькой человек, с маленькими, вечно смеющимися глазками, в которых, кажется, написано было то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую трубку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший [подымавший<ся>] из трубки превращенный в золу табак. Облака дыма быстро разростались над ним, облекали его в сизый туман, и казалось [и тогда чудилось] будто широкая труба с какой-нибудь винокурни, наскуча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за столом [за стол] в хате головы. Под носом торчали коротенькие, густые и широкие усы [Вместо «густые ~ усы»: но густые усы] Но они так неясно мелькали сквозь серую табачную атмосферу, что взглянувшему, без сомнения, показались бы они мышью, которую <винокур> поймал и держал во рту своем, подрывая [Вместо «показались бы ~ подрывая»: почудилось бы, что винокур держал в зубах своих мышь и тем подрывал] монополию анбарного кота. Голова сидел, как хозяин, в одной рубашке и шароварах [и полотняных шароварах] Орлиный глаз его, как вечереющее солнце, начинал жмуриться и меркнуть. [начинал уже блистать не так ярко] На конце стола курил люльку один [сидел один] из сельских десятских, составлявших команду головы, сидевший из почтения к хозяину в свитке [Вместо «сидевший ~ в свитке»: один только из почтения к [голове] [свое<му?>] хозяину не снявший свитки]
«Но скоро ли вы думаете», сказал голова, [Далее было: а. обращаясь б. зевая] кладя крест на зевнувший рот свой и оборотившись к винокуру: «поставить вашу винокурню?»
«Когда бог поможет, сват, то к осени надеемся закурить [а. Если бог поможет, то к осени и закурим, за лето думаем б. Да нужно бы, сват, чтобы к осени, за лето управиться] А на Покрову, я готов поставить бог знает что, если пан голова не будет [не будут] писать ногами немецкие крендели по дороге». [Вместо «ногами ~ по дороге»: по дороге ногами немецкие крендели] По произнесении сих слов глазки [Тут узенькие глазки] винокура пропали; вместо их протянулись лучи до самых ушей, туловище стало колебаться от смеха [а. лицо начало дрожать от смеха б. вся голова] а веселые губы оставили на мгновение [Далее было: люльку] дымившуюся люльку.
«Теперь, сват, еще слава богу», отвечал голова: «винниц развелось немного. А вот в старое время, когда провожал я царицу по переяславской дороге; еще покойный Безбородько…»
«Ну, сват, вспомнил время!» прервал винокур. «Тогда oт Кременчука [от Полтавы] до самых Ромен не было ни одной винницы. А теперь… Слышал ли ты, что проклятые немцы повыдумывали? Говорят, станут курить не так, как все христиане [Говорят, будто не так, как курят все христиане] добрые, дровами, а как-то паром». Говоря это [эти слова] винокур в размышлении глядел [глядел над] на стол и на расставленные на нем руки свои. «Каким паром… ей богу, не знаю».
ПРОБУЖДЕНИЕ
«Неужели это я спал?» сказал [д<умал?>] про себя Левко, вставая с своего пригорка [«вставая с своего пригорка» вписано. ] оглядываясь на все стороны. «Так живо [живо всё] как будто на яву… Чудно! Чудно!» повторил он, оглядываясь. Месяц [Месяц стоял] остановившийся посереди неба, показывал пол<ночь>. Везде тишина. От пруда веял холод. Над ним печально стоял старый ветхий дом с закрытыми ставнями. Мох и дикой бурьян на крыше показывали, что давно удалились из него люди. Тут он разогнул не <много> [он расправил] свою руку, которая судорожно была сжата во время сна его и, к изумлению [удивлению] почувствовал в ней записку. «Эх, естли бы я знал грамоте» [был грамотный] подумал [а. сказ<ал> б. проговорил] он, оборачивая ее перед собою [«перед собою» вписано. ] на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум. «Не бойтесь [Чего вы боитесь] прямо хватайте его! Чего перепугались? нас десять [десять человек] Я ставлю бог знает что, что это человек, а не чорт!» так кричал [Вместо «так кричал»: горяч<ился?>] голова своим сопутникам, и Левко почувствовал себя схваченным [обхваченным. ] несколькими руками, из которых иные дрожали [дрожавшие] от страха. «Скидавай-ка, приятель, свою страшную личину. Полно [Полно ду<рачить>] тебе дурачить людей!» проговорил голова, ухватив его за ворот, и оторопел, выпучив на него глаз свой. «Левко! Сын [Сын! Левко!]!» вскричал он, отступая от удивления. «Это ты, собачий сын! Вишь, бесовское рождение! Я думаю, какая это шельма, какой это вывороченный дьявол строит штуки!
А это всё ты, невареный кисель твоему батьке в горло, изволишь заводить по улицам разбой. Эге, ге, ге, Левко! А что это? Вот мы с тобою разделаемся. Вязать его!»
«Постой, наперед, батько, велено тебе отдать эту записку», сказал Левко.
«Не до записок теперь, голубчик! Вязать его!»
«Постой, пан голова!» сказал писарь, развернув записку. «Комисарова рука».
ПРОПАВШАЯ ГРАМОТА. ЧЕРНОВАЯ РЕДАКЦИЯ
Так вы хотите, чтобы я вам еще рассказал про деда? Почему ж не потешить веселой прибауткой. Пожалуй. Вы люди бывалые, вас не испугаешь чудными дивами, [Далее начато: деявшимися] которых как-то в разумную старину не в сто мер было больше. Ведь точно нивесть какая радость падет на сердце, как услышишь про то, что далеко-далеко, и года ему и месяца нет, деялось на свете. А как еще впутается какой-нибудь и родич, дед или прадед, так вот враг меня возьми, если не чудится, что вот, вот, вот сам всё то делаешь… будто залез в прадедовскую душу или прадедовская [прадедовского] шалит в тебе… Нет, мне пуще всего наши [Далее начато: молодицы] девчата и молодицы. Покажись только на глаза им: «Хома Григорович, Хома Григорович, а нуте, нуте… якý небудь] какую-нибудь] страховúнну кáзочку, а нуте, нуте»… тара та та татата и пойдут и пойдут. Не жаль, конечно, рассказать, да загляни<те> [посмотрите] что делается с ними в постеле. Ведь я знаю то, что каждая дрожит под одеялом так, как будто ее трясет лихорадка и, кажется, рада совсем бы влезть в тулуп свой. [Вместо «да загляните ~ свой»: а. да ведь знаешь то, что каждая как придет домой б. да ведь знаешь то, что каждая в постеле дрожит под одеялом и рада совсем бы влезть в тулуп свой] Царапни горшком крыса, сама как-нибудь задень ногою кочергу и, боже упаси! и душа в пятках. А на другой [на следующий] день ничего не бывало, навязывается сызнова: расскажи страшную сказку, да и только… Знаете ли однако ж, что я вам расскажу теперь? [расскажу про деда?..] Я вам расскажу, как ведьмы играли с покойным дедом в дурня [в дурни] Постойте же, чур, только не сбивать. Покойный дед, надобно вам сказать, [«надобно вам сказать» вписано. ] был не из простых в те годы козаков. Знал и твердо он — то и словотитлу [и титло] поставить. В праздник, бывало, отхватает Апостола так, что теперь и иной попович [«В праздник ~ иной попович» вписано. ] А ну, сами знаете, что если бы тогда собрать тогдашних грамотных [«тогдашних грамотных» вписано. ] со всего Батурина [нашего края] то нечего и шапки подставлять — в одну горсть всех завернуть можно было [в одну горсть всё забрать <можно> было. ] Стало быть [То] и не дивитесь и дивиться не нужно, если всякой встречный кланялся ему мало, мало [почти что] не в пояс. Вот задумалось раз самому вельможному гетьману послать за чем-то к царице грамотку. Тогдашний полковой писарь, вот нелегкая его возьми, и прозвище не вспомню [позабыл] — Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопоцек не Голопуцек, знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, позвал к себе деда и сказал ему, что так и так наряжает его пан гетьман гонцом [«гонцом» вписано. ] с грамоткою к царице. Дед не любил долго собираться. Грамоту зашил в шапку, вывел коня, чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был родный батько хоть бы и нашего брата, и поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в каши. На другой день, еще петух не драл в четвертый раз горла, дед был уже в Конотопе. На ту пору была тогда ярмарка. Народу высыпало по улицам столько [такого] что глаза мерещило, только [Далее начато: всё еще растян<улось>] знаете, так как было еще рано, то всё [Далее начато: растянулось] еще дремало, растянувшись по земле. Возле коровы лежал гуляка парубок с покрасневшим как снегирь [свекла] носом, и с распаренною <?> рожей, возле ятки храпела, сидя, [«храпела, сидя» вписано. ] перекупка с кремнями, синькою и бубликами, под телегою цыган, на бочке с дегтем чумак, на самой дороге раскинул ноги бородач москаль с поясами рукавицами… ну много и того всего, как водится по ярмаркам. Наш дед [Далее начато: разглядевши всё хорошенько] приостановился, чтобы всё разглядеть хорошенько. Между тем в ятках <начало> мало-помалу шевелиться, жидовки начали побрянчивать фляшками. [Далее начато: и] Дым покатило [Далее начато: коль<цами>] то сям, то там кольцами] и горячими сластенами понесло по всему табору [и по всему табору понесло горячими сластенами. [Далее начато: а. Дед мой вздумал, что ему нужно запастись б. Дед] Деду вспало на ум, что у него нет ни огнива, ни табаку наготове, вот и пошел таскаться по ярмарке. Только глянь, навстречу гуляка запорожец, и по лицу видно. В красных как жар шароварах, в синем жупане, в ярком цветном поясе, при боку сабля и люлька с медною цепочкою по самые пяты, запорожец да и только! Эх народец: станет, вытянется, поведет рукою молодецкие усы, брякнет подковами и пустится… да ведь как пустится: ноги отвертывают, словно веретено в бабьих руках, как вихорь дернет рука [жилистая рука разом дернет] по всем струнам бандуры и тут же подопрется ею в боки, валяет в присядку, свиснет песню… душа гуляет. Нет, <прошло> времячко [«времячко» вписано. ] не быть запорожцам в наши годы! [Далее было: Слово за слово и завелась меж ними дружба, гульня и попойка [с утра до вечера], <2 нрзб.> так что дед уже и позабыл [а. про то, что нужно ехать б. было] совсем про [свой] путь свой. Только наконец прискучило [деду] бить горшки и кидать в народ деньги, к тому ж и ярмарка не век [продолжается] стоит. Вот и [поехали] отправились уже вместе] Ну встретились, долго ли до знакомства, пошли калякать, калякать так, что дед совсем было уже забыл про путь свой. Попойка завелась [такая завелась] как перед великим постом [<1 нрзб.> до великого поста] на свадьбе. Только прискучило наконец колотить горшки и кидать в народ деньги, да и ярмарка-то не век же стоит. Вот условились, чтобы уже, как говорят [«как говорят» вписано. ] и путь держать [и ехать] вместе. Было давно [уже давно] под вечер, когда выехали они в поле [выехали они за город. Далее начато: По небу краснело после. ] Солнце, как старый погонщик [пасичник] залезло на печь; по небу где-где прохватывались красные и оранжевые ленты. По полю пестрели нивы, как [Далее было: плахта] праздничная плахта чернобровой молодицы. Нашего запорожца раздобар такой взял, что дед и еще другой приплевшийся к ним гуляка подумали [подумали уже] что одна нечистая сила [что разве сама только нечистая сила] могла прикрутить молодецкий язык. Откуда что ни набиралось. Истории, присказки такие диковинные, что дед раз десять хватался за бока и чуть не надсадил живота со смеху [а. чуть не порвал живота со смеху, б. чуть не надорвал живота со смеху. ] Но в поле становилось чем дальше, сумрачнее, а вместе с тем становилась несвязнее и молодецкая молвь, так что наконец рассказчик наш совсем притих и вздрагивал при малом шорохе [наконец запорожец наш уже совсем притих и вздрагивал при каждом шорохе] «Ге, ге, земляк! да ты не на шутку [Далее начато: прикусил] принялся считать сов. Уж [Уж бы] думаешь, как бы домой, да на печь!» — «Да хорошо вам веселиться», отвечал он, поворотившись на коне и уставив<шись> в деда [«и уставившись в деда» вписано. ] «Перед вами таиться нечего. Знаете ли, что душа моя давно продана нечистому». [Далее было: «Как же вы хотите, чтобы я веселился?» — «Есть чего»] — «Экая невидальщина. Кто не знался на веку своем с нечистым. Тут-то и нужно гулять, как говорится, на прах». — «Эх, братцы [„Эх, братцы“ вписано. ] гулял бы и я, да в ночь эту срок молодцу… Эй, братцы [Слушайте, братцы. ] сказал он, хлопнув по рукам. Эй, не выдайте. Эй, не поспите одной ночи, век не запомню вашей дружбы». Почему ж не пособить человеку в таком горе. Дед без дальних околичностей объявил, что он готов свою душу отправить в пекло, если допустит чорта понюхать собачьим его рылом христианской души.
Козаки [Путн<ики>] наши ехали бы, может быть, и далее, если бы не обволокло всего неба ночью, словно черным рядном и в поле не стало так же темно, как под овчинным тулупом. Издали только мерещился огонек и кони, чуя близкое стойло, торопились, [подымали Далее начато: и бодрей] насторожа уши и вковавши очи в мрак. Огонек близился, и перед козаками [а. и на глазах наших мол<одцов> б. и перед нашими козаками] показался шинок, повалившийся на одну сторону [на бок] словно баба на пути с веселых христин домой [словно баба, воротившаяся с веселых христин домой. ] В те поры шинки не то были, что теперь. Доброму человеку не только развернуться [Доброму человеку поворотиться было некуда, не только негде было развернуться] приударить горлицы или тропака, прилечь даже было некуда, когда в голову заберет<ся> хмель и ноги начнут [писать] покой-он — по. Двор был уставлен весь чумацкими возами. Под поветками, в яслях, в сенях, иной свернувшись как ёж, другой развернувшись [а. другой растянувшись б. другой раскинувшись] храпели, как коты [подняли такую музыку носами] Только шинкарь один нарезывал перед каганцем рубцами на палочке [Только шинкарь один нарезывал на палочке] сколько выпито [число выпорожненных] кварт и осьмух. Дед мой, спросивши треть ведра на троих, отправился спать под [Далее начато: и опять <?>] сарай. Все трое легли рядом. Только дед не успел даже повернуться, как видит, что его земляки спят уже [земляки уже спят] мертвецким сном. Разбудивши приставшего к ним третьего козака, дед напомнил ему про данное ими товарищу обещание. Тот привстал, протер глаза и снова заснул. Нечего делать, пришлось одному караулить. Чтобы чем-нибудь занять себя, обсмотрел он возы все, наведался до коней, закурил люльку, пришел назад и сел опять около своих [и сел около своих. Далее начато: Только глаза то и д<ело> начали] Всё было тихо так, что, кажись, ни одна муха не пролетела. Вот и чудится [Вот деду нашему чудится] ему, что из-за соседнего воза что-то серое [черное] выказывает роги. Тут глаза его начали смыкаться [начали так слепляться] так, что принужден он был ежеминутно протирать кулаком и промывать оставшейся водкой. [Далее начато: а. Чуть только б. Едва] Промывши глаза он увидел, что ничего нет. Но наконец снова показывается [Наконец опять показывается] мало погодя из-под воза чудище. Дед вытаращил сколько мог глаза, [Далее начато: но руки его окостенели] но дьявольская дремота обвивала перед ним всё туманом [но дьявольская дремота всё тумани<ла>]; голова скатилась и крепкий сон схватил его так, что он повалился словно убитый. Долго спал дед, и как припекло порядочно уже солнце его [ему] обритую макушу, тогда только схватился на ноги. Потянувшись раза два и почесав спину, заметил он, что уже возов стояло не так много как с вечера. Чумаки, видно, потянулись еще до света. К своим [До своих] — козак спит, а запорожца нет. Выспрашивать — никто слыхом не слыхал [«слыхом не слыхал» вписано. ] и знать не знал. Одна только верхняя свитка лежала <на месте?> [«Одна только ~ лежала <на месте?>» вписано. ] Пошел посмотреть на коней запорожцевого или своего — духу не слышно. [Далее начато: Долго думал и дед, думали все] Об том нечего было уже и думать, что бы это значило. Положим, что нечистый взял запорожца, но за что ж коней? Дед заключил, что чорт пешком, и так как до пекла не слишком близко, то утянул его коня. [Далее начато: Ну, нечего делать] Коня не жаль, больно ему было крепко, что не сдержал козацкого слова. [Далее было: Ну, нечего делать, и ехать было давно уже пора] Да ехать-то как без коня. Ну, думает себе: пойду пешком, [Далее было: На дороге куплю где-нибудь] по дороге встречу где-нибудь цыган, едущих из ярмарки. Только хватился за шапку — нет и шапки. Аж всплеснул руками покойный дед, как вспомнил, что вчера еще обменялись они на время с запорожцем шапками. Кому больше утащить, как не нечистому [«Кому больше ~ нечистому» вписано. ] Вот тебе и гетьманский гонец! Вот тебе и привез грамоту к царице! Тут дед принялся угощать чорта такими прозвищами и подранками, что, я думаю, ему не один раз чихалось тогда в пекле. Но бранью не пособишь, а затылка сколько ни чесал дед, никак не мог придумать ничего. Что станешь делать? Кинулся достать чужого ума, собрал всех бывших тогда в шинке добрых людей, чумаков и просто заезжих, и рассказал, что так и так такое приключилось горе. Чумаки долго думали, крутили головами, [Далее начато: но не] брались за чуб, гладили усы, наконец [только] сказали, что не слышали такого дива на крещеном свете, чтобы гетьманскую грамоту [а. цари<цыну грамоту> б. грамоту к царице в. царскую <грамоту>] утащил чорт. Другие же прибавили, что когда чорт [что уж когда чорт] да москаль украдут что-нибудь — то [тогда] поминай уже, как и звали.
Один только шинкарь сидел молча в углу. [Далее было: и хоть бы слово на все россказни] Дед [Далее было: тотчас и подумал] и подступил к нему. Уж когда молчит человек, то, верно, зашиб много [много зашиб] умом. Только шинкарь не так-то был щедр <на> слова; и если бы дед не полез в карман [и пока дед не полез рукою в карман] за пятью злотыми, то, может [Вписано: стоял бы] и до вечера простоял бы перед ним. «Я научу тебя как найти грамоту», сказал он [Вписано: шинкарь] отводя деда [его] в сторону… У деда и на сердце отлегло. «Я вижу уже по глазам, что ты козак — не баба. Смотри ж! [Далее начато: а. до вечера б. не далеко от шинка] близко от шинка будет поворот направо, в лес. Только станет [нач<нет>] в поле примеркать, чтобы ты был уже наготове. В лесу живут цыгане и выходят они из нор своих и куют железо в такую только ночь, в какую одни ведьмы ездят на своих кочергах. [в самую глубокую ночь только, выходят они из нор своих и куют железо] Чем они промышляют на самом деле, знать тебе нечего. Много будет стуку по лесу, только ты не иди в те стороны, откуда заслышишь стук [стук будет слышен] а будет перед тобою малая дорожка мимо обожженного дерева, дорожкою этой иди, иди, иди. Станет терновник тебя царапать [Терновник будет царапать тебя] густой орешник [Вместо „густой орешник“: орешник] станет мешать тебе, ты всё иди. И как придешь к небольшой речке, тогда только можешь остановиться. Там и увидишь [увидишь ты] кого тебе нужно. [Далее начато: а. Толь<ко> б. Не позабудь только набрать] Но гляди, не позабудь накласть себе [взять с собою] в карманы того, что позвонче бреньчит». Сказавши это, шинкарь ушел в свою кануру, словно его в шею погнало, и не хотел больше [и больше не хотел] говорить ни слова. [Далее начато: Дед] Покойный дед был человек, нельзя сказать, чтобы из трусливого десятка. [Один], бывало, иной раз выходил на медведя, а подчас и пяти человек умять ему было так же, как нашему брату отпеть воскресный кондак, но всё однако ж почувствовал непонятную дрожь по всем членам, как вступил в такую глухую ночь в лес. Хоть бы звездочка на небе. Темно и глухо, как в винном подвале. Только слышно было, что далеко, далеко вверху над головою холодный ветер гулял по верхушкам деревьев и они [деревья] что подгулявшие [что опьяневшие] козацкие головы, покачивались, шопоча [нашептывая] листьями пьяную молвь. [Далее начато: Вот завеяло т<аким>] Как вот завеяло [завеяло по лесу] таким холодом, что вспомнил про овчинный тулуп свой, и вдруг словно сто молотов застучало там по всему лесу [застучало по лесу, по всем углам] таким стуком, что у деда по жилам пронесся мороз и зазвенело в голове [у деда зазвенело в ушах]; так, как бы вам сказать, зарницею осветило на минуту весь лес. Дед увидел тотчас дорожку, словно змейку пробиравшую<ся> промеж мелким кустарником. Вот и обожженное дерево и кусты терновника. Так, всё так, как было ему говорено. Нет, не обманул шинкарь. Не слишком весело было однако ж ему продираться через колючие кусты. Еще отроду [Еще таких отродясь] не видывал он [дед] чтобы проклятые шипы и сучья так больно царапались. Почти на каждом шагу забирало его вскрикнуть [а. На каждом шагу заставляло его вскрикивать б. Почти на каждом шагу готов он был вскрикнуть] И думаю, сам нечистый, поднявши хвост побежал бы как собака [сам нечистый дал бы тягу] если бы увидел тогда дедову рожу [когда увидал только тогда дедову рожу] Мало-помалу выбрался он на просторное [на широкое] место, и сколько мог он заметить деревья редели и становились чем далее такие широкие, каких дед не видывал и по ту сторону Польши. Чудно ему показалось, когда вместо листьев стали на деревьях [на них] жидовские яломки и словно вороны чернели посереди ночи. Глядь промеж [Вот промеж] деревьями мелькнула и речка, черная, словно вороненая сталь. Долго стоял дед у берега [Призадумался дед, стоя у берега] поглядывая на все стороны, как вот заметил на другом берегу огонь, который, казалось, каждую минуту готовился [а. думал б. хотел] погаснуть и вспыхивал снова, показывая личину свою в речке, дрожавшей, как польская [польский] шляхта в московских лапах [а. в татарских лапах б. в москалевых лапах] Прошедши далее по берегу, увидел он и мосток [мостик] но такой узкой и дырявый, что одна чортовская таратайка могла по нем проехать.
Дед ступил смело и скорее, чем [чем бы наш] иной успел бы достать рожок и понюхать табаку, был уже на другом берегу [на другой <стороне>] Тут только разглядел дед, что возле огня сидели люди и такие красивые рожи, что в другое время и бог знает чего не дал бы, лишь бы улепетнуть от такого знакомства [что дед в другое время и бог знает что [бы] дал бы, чтобы только улепетнуть от такого знакомства] Но [Ну] теперь нечего делать, нужно было завязаться. Вот дед и отвесил поклон, мало не в пояс. «Помогай бог вам, добрые люди!» Хоть бы один кивнул головой; сидят да молчат, да сыплют что-то в огонь. Видя одно место незанятым [Видя, что одно место не занято около огня] дед без всяких околичностей уселся [сел] и сам. Смазливые рожи ничего [Они ничего]; ничего и дед. Долго сидели молча, так что деду уже и наскучило. Давай шарить в кармане [Полез в карман] вынял люльку, наклал табаку, посмотрел вокруг — ни один не глядит на него. «Уже, добродейство, будьте ласковы, как бы так, чтобы, примерно сказать, того (дед живал в свете не мало, знал уже как подпускать турусу и при случае, пожалуй [то] и перед царем не ударил бы лицом в грязь!) чтобы, как говорят, и себя не забыть, да и вас не обидеть. Люлька-то у меня, примерно, есть, да того, чем бы зажечь ее [запалить ее] чорт ма [[Нет, не имеется] (Прим. Н. В. Гоголя.)]». И на эту речь [И на это хоть] ни один не отозвался, только одна рожа сунула [сунула рожа] горячую головню деду чуть-чуть не в лоб [прямехонько в лоб] так что если бы не пришла блажь ему посторониться [если бы не вздумал дед немного посторониться] то статься может, что и распрощался бы с одним глазом навеки [распрощался бы навеки с глазом. Далее начато: Дед] Видя наконец, что время даром проходит, решился, [Далее начато: ну] будет слушать или нет нечистое племя — рассказать дело. Рожи и уши наставили и лапы вытянули. Дед догадался, забрал в горсть все бывшие с ним деньги и кинул им [их<?>] словно собакам, в середину. Как только кинул он деньги, всё перед ним перемешалось [«все ~ перемешалось» вписано. ] земля под ним задрожала, и как уже он и сам рассказать не умел, только попал [только попал он] чуть ли не в самое пекло. Батюшки мои, ахнул дед, разглядевши [а. уви<дав> б. разглядев] хорошенько. Что за чудища! Рожи на роже, как говорится, не видно. Ведьм такая гибель, как случается на Рождество [Ведем такая гибель, как [гибель] бывает иногда на Рождество] иногда выпадать снегу: разряжены, размазаны, словно панночки [а. все разряжены, как у нас попо<вны> б. все разряжены, размазаны, как панночки] на ярмарке. Деда, несмотря на страх весь, смех напал, когда [как] увидел, как черти с собачьими мордами на немецких ножках увивались около них, словно парни возле [около] красных девок… [Далее было: Пыль подняли, боже упаси, какую!] И все, сколько не было [Далее было: дружно плясали] их там, словно хмельные, отплясывали какого-то чертовского тропака. Пыль подняли, боже упаси, какую! Дрожь проняла бы крещеного человека при виде [всякого, когда бы увидал, ] как высоко скакало бесовское племя, а музык<анты> колотили себя в щеки кулаками, словно в бубны, и свистали носами, как вол<торны> [«а музыканты ~ как вол<торны>» вписано. ] Только завидели деда и турнули к нему ордою. Свининые, собачьи, козлиные, дрофиные, лошадиные рыла все повытягивались [рыла вытян<улись>] и вот так и лезут целоваться… Плюнул дед, такая мерзость напала! Наконец схватили и посадили деда за стол длиною, может, с дорогу от Конотопа до самого шинка. Ну, это еще не совсем [не так] худо, подумал дед, завидевши на столе свинину [колба<сы>] колбасы, крошенную с капустой цыбулю и много всяких сластей. Видно, дьявольская сволочь не любит сухарей грызть черствых из ларя. Дед таки, нужно вам знать, не упускал при случае хорошенько подъесть [а. Дед ~ любил поесть б. Дед ~ при случае не упускал хорошенько поесть]
Не распускаясь на слова и россказни, придвинул он к себе миску с нарезанным салом и окорок ветчины, взял [ухватил] вилку, на которой, может быть, черти жарили грешников, захватил ею самый увесистый кусок, подставил кусок хлеба, и — глядь, и отправил его в чужой рот [хлеба и, кажись, прямо отправил его туда, куда нужно, только] Вот-вот возле самых ушей и слышно даже, что чья-то морда жует и <хлопает?> зубами на всё пекло [ «<хлопает?> ~ пекло» вписано. ] Дед ничего. Схватил другой кусок и вот, кажись, и по зубам помазал, только опять не в свой рот [в чужой рот. Далее начато: Досадно, а] В третий раз снова [опять] мимо, а от колбас, как нарочно, такой запах пошел [а. a от колбас несет такой запах б. а от колбас, как нарочно, такой запах идет] по всему столу, какого дед, как сам после того божился, не нюхал никогда на белом свете. Досада схватила, взбеленился дед так, что позабыл и страх весь и в чьих лапах находится. Прискочил к ведьмам: «Что вы, Иродово племя, задумали смеяться, что ли, надо мною. Если вы не отдадите сейчас же козацкой шапки моей, то будь я собачий сын, если не посвертываю всем вам шеи и не поворочу [и попо<рчу?>] проклятых <?> рож ваших на затылок!» Не успел он кончить, как все чудища [хари] выскалили зубы и подняли такой адской смех, что <у> деда захолонуло на душе, вот так, точно [если] подольешь воды в молодые дрожжи, или разожжешь как огонь железо и после кинешь его в воду… такое адское шипение поднялось по всему пеклу. «Ладно», провизжала одна ведьма, которую [ведьма, глядя на которую можно] дед почел за главную, потому что харя была уже чуть ли не мерзостнее <?> всех. «Шапку отдадим тебе, только не прежде, покаместь не сыграешь с нами три раза в дурня!» Что прикажешь делать? [Срам] сесть козаку с бабами в дурня! Дед отпираться, отпираться. А наконец сел. Принесли карты, только такие замасленные, какими только у нас поповны гадают про женихов своих [какими даже не гадают поповны про женихов. Далее начато: Только] «Слушай же», залаяла ведьма в другой раз. Если хотя раз выиграешь — твоя шапка, когда ж все три раза останешься дурнем, тогда не погневайся, не только не видать тебе ее, да может статься и свету больше. «Сдавай, сдавай, старая ведьма, после уж увидим». Вот карты и [и карты] розданы. Взял дед в свои руки, — смотреть не хочется, — такая дрянь, хоть бы на смех один козырь; из масти самая старш<ая> десятка, пар даже нет; а ведьма всё подваливает пятериками. Что прикажешь делать: остался дурнем [дурнем остался. ] Только что дед успел остаться дурнем и [Далее начато: пошло] со всех сторон заржали, залаяли, захрюкали морды: «дурень! дурень!» «Чтоб вы перелопались [Дьявол вас возьми!] дьявольское племя!» закричал дед, затыкая пальцами себе уши. Ну, думает, ведьма подтасовала, теперь я сам буду сдавать. Сдал, засветил козыря, поглядел в карты: масть хоть куда, козыри есть; и дело шло, кажись, как нельзя лучше [а. козыри есть; и сначала дело шло, как нужно б. козыри есть; и дело шло сначала, кажись, как нужно Далее начато: только ведьма] Карт в колоде оставалось уже немного. Только ведьма пятерик с королями [с тузами] у деда на руках одни козыри. Не думая, не гадая долго, хвать королей по усам всех козырями. «Ге, ге, да это не по-козацки, а чем ты кроешь, земляче?» — «Как чем? козырями». — «Может по-вашему [Может у вас, у Батурине] это и козыри, только по-нашему нет!» Глядь — в самом деле простая масть. Тфу дьявольщина! пришлось в другой раз быть дурнем. И пошло чертанье драть горло: «дурень! дурень!» таким криком, что стол дрожал и карты прыгали по столу. Дед начал горячиться, сдал в последний [вот сдал в последний Далее было: Полная рука козырей] Опять идет ладно. Ведьма опять пятерик. Дед покрыл и набрал [Далее начато: всю руку] из колоды полную [всю] руку козырей. «Козырь!» вскрикнул, ударив в горячности <?> картою [ударив кулаком] по столу так, что ее [карту] свернуло коробом. Ведьма, не говоря ни слова, покрыла восьмеркою масти. «А чем, хрычевка [ты, старая ведьма] черти б позабирали всю твою родню, бьешь!» Ведьма подняла карту: под нею простая шестерка масти. «Что за дьявол?», повторил дед, несколько раз плюнувши. К счастью еще, что и у ведьмы на ту пору была [Далее начато: дрянь и] плохая масть. У деда случились пары, стал набирать [он стал] все карты из колоды [на<брал?>] только мочи нет — дрянь такая лезет, что дед и руки опустил. В колоде ни одной карты. Пошел простою шестеркою. Ведьма приняла! [Далее было: Вот тебе на!] Что бы это значило? Э! э! смекнул дед. Карты потихоньку под стол и перекрестил их. Глядь на руках у него туз, король и валет козырей, и он спустил вместо шестерки кралю. Ну хорошо ж: [Ну еще хорошо] «Король козырей! Туз козырей! валет!..» Гром пошел такой по пеклу… ведьму напали корчи и, откуда ни возьмись, бух шапка деду прямёхонько в лицо… [а. и бух откуда ни возьмись шапка б. и откуда ни возьмись бух [деду] шапка деду в рожу] «Нет, это еще не всё! [Нет этого мало]» закричал, прихрабрившись и надев ее на себя [«и надев ее на себя» вписано. ] дед. «Если не станет передо мною сейчас [здесь же] молодецкой конь мой, то вот, убей меня гром на этом месте, если я не перекрещу святым крестом всех!..» [Далее начато: Только что он…] — «Вот тебе конь твой!» и загремели перед ним конские кости. Заплакал бедняга, глядя на них [а. Заплакал дед при виде их б. Заплакал он при виде и] что дитя неразумное, жаль стало товарища. «Дайте ж мне [а. Отдайте ж б. Дадите ж мне] хоть другого коня скорее выбраться из вашего чертовского гнезда!» Чорт хлопнул арапником, конь как огонь взвился перед ним, <и> дед [дед и [что птица вынесся наверх.
НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ. (ЧЕРНОВАЯ РЕДАКЦИЯ)
Последний день перед Рождеством прошел. [Затем начато: Ночь] Зимняя ясная ночь наступила. Глянули звезды. [«Глянули звезды» вписано. ] Месяц величаво поднимался на небо посветить добрым людям и всему хрещеному миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа. Морозило сильнее, чем с утра, но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышился может быть за версту. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат. Месяц один заглядывал в низенькие окна хат, как бы вызывая принаряживавшихся девушек скорее выбежать [Вместо «как бы вызывая ~ выбежать»: как бы вызывая девушек скорее выбежать [тол<пою>]] на скрыпучий снег. Тут чрез трубу [Тут из] одной хаты клубами повалился дым и пустил тучу по ясному небу, вылетели искры и тихо вместе с дымом поднялась из трубы ведьма верхом на метле. [Далее было: а. и через минуту уже была так высоко, что едва приметить можно было черневшую длинну<ю> б. и через минуту уже была так высоко, что одно только пятнышко чернело вверху]
Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою он имеет [имел] обычай подгонять [а. забав<ляться> б. крестить спину] своего ямщика, то он бы, верно, заметил, потому что от сорочинского заседателя ни одна на свете ведьма не ускользнет. Он знает наперечет, сколько у каждой бабы свинья мечет поросенков и сколько лежит в сундуке полотна, [Далее начато: и сколько] и что именно из своего платья и хозяйства заложит добрый человек в воскресный день в шинке. Но заседатель сорочинский не проезжал, да и какое бы было ему дело до чужих мирян, у него своя волость. А ведьма между тем уже поднялась высоко на небо и только черное пятнышко мелькало вверху. Но где ни мелькало пятно, там звезды как не бывало, все потихоньку поснимала ведьма и набрала их полный рукав. Три или четыре звездочки блестели на небе, как вдруг с другой стороны показалось другое пятнышко. Близорукий, хоть бы надел на нос свой вместо очков колеса с комисаровой брички, и тогда бы не распознал, что это было такое. Спереди совсем как будто немец: [Далее было: а. длинная б. узинькая мордочка] узинькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая всё, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком; ноги так тонки, что если бы такие имел наш диканьской голова [Вместо «ноги ~ голова»: а. ноги тоненькие как у журавля б. ноги так тонки, что если бы дать их дюжему диканьскому голове] то он бы переломал их в первом козачке. Но [Впрочем] сзади он был совершенный поветовый стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный [короткий] как теперишние мундирные фалды; только по тому разве, что под мордой висела козлиная борода, на голове торчали небольшие роги и весь он был не белее трубочиста, можно было догадаться, что это не немец, не губернский [поветовый] стряпчий, а просто чорт, которому последняя ночь осталась шататься [таскаться] по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу. Чорт между тем [Далее было: завидевши] крался потихоньку к месяцу и уже протянул руку, чтобы ухватить его, но скоро отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова подскочил и отдернул руку. Однако ж [Но] несмотря на все неудачи, хитрый чорт не оставил своих проказ, подбежал вдруг, схватил обеими руками месяц, [Далее было: и, кривляясь от боли, одной рукою] кривляясь и дуя на <не>го губами, перекидывал он его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки. Наконец поспешно спрятал его в карман и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее. В Диканьке [На земле] никто не видел, как чорт украл месяц. Правда, волостной писарь, выходя на четверенках из шинка, видел, что [как] месяц, ни с сего, ни с того, танцовал на небе, и уверял с божбою в том всё село, но миряне качали головами и даже подымали его на смех. Но какая же была причина решиться чорту на такое неблагопристойное дело? А вот какая. Он знал, что богатый козак Чуб [«Чуб» вписано позднее в нарочно оставленный для имени пробел. ] приглашен дьяком на кутю, [Далее начато: и должен] где будет голова, волостной писарь и еще кое-кто; где, кроме кути, будет варенуха, перегонная на шафран водка и еще кое-что. А между тем его дочка, красавица на всем селе, останется дома, а к дочке наверное придет кузнец [влюбленный кузнец] силач и детина хоть куда, который чорту был противнее проповедей отца Осипа. В досужее от дела время кузнец занимался малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околодке. Сам еще тогда здравствовавший сотник вызывал его нарочно тогда в Полтаву выкрасить досчатый забор около его дома. Все миски, из которых дыканские козаки хлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязливый человек и писал часто образа святых, и теперь еще можно найти в дыканской церкви его евангелиста Луку. Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная им на церковной стене [на стене церковной (в рукописи первое «стене» осталось ошибочно незачеркнутым, отчего получилось: «стене церковной стене»). ] в правом притворе, в которой изобразил он св. Петра в день страшного суда, с ключами в руках, [Далее начато: освобождавший] изгонявшего из ада злого духа: [Далее начато: заключенные же в аде греш<ники>] испуганный чорт метался во все стороны, предчувствуя свою гибель, а заключенные прежде били и гоняли его кнутами, пеленами и всем, чем ни попало. В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, чорт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все его усилия, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора. И с этой поры чорт поклялся мстить кузнецу. В последнюю ночь и тут даже хотел он чем-нибудь [как-ни<будь>] выместить на кузнеце, и для этого решился украсть месяц, [Далее начато: Он] в той надеже, что старый [и] ленив и не легок на подъем, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по за селом мимо мельниц, мимо кладбища, обгинала овраг. Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоянная на шафран, могла заманить нашего [Далее оставлен пробел для имени. ]; но в такую темноту ни за какие деньги не вызвал бы его никто из хаты. А кузнец, который был издавна не в ладах с ним, при нем ни за что не отважится, несмотря на свою силу, итти к дочери. Таким-то образом, как только чорт спрятал [приспрятал] в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось [темно сделалось] так темно, что не всякой бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку. «Ух!» вскрикнула ведьма, увидевши себя вдруг в темноте, [Далее начато: а. тут б. а почувствовала, что] и тут чорт, подъехавши мелким бесом, подхватил ее под руку и пустился нашептывать на ухо то [то же] самое, что обыкновенно шепчут всему женскому роду. [Вместо «шепчут ~ роду»: а. девушкам б. всем девушкам] Боже, чудно право устроено на нашем свете! Всё, что ни есть в нем, всё силится перенимать и подражать одно другому. Прежде, бывало, в Миргороде один судья да городничий хаживали зимою в крытых сукном тулупах, а всё мелкое чиновничество ходило просто в нагольных. Теперь же и заседатель и поветовый стряпчий отсмалили себе новые шубы из решетиловских смушек с китайчатою покрышкою [покрытых китайкою] Канцелярист и дьяк третьего года взяли синей китайки [синего сукна] на 6 [8] рублей аршин. Пономарь сделал себе [Далее начато и ошибочно не зачеркнуто: нанковые [на лето нанковые шаровары и камзол из полосатого гаруса. Словом, всё лезет в люди. [Далее начато: Но пусть бы уже человек] Но про это уже нечего и говорить. Людям свойственно это делать. Но [Но это] удивительнее всего, что и чорт пускается туда же. [Далее начато: Еще] Пусть бы еще имел смазливую рожу, а то ведь посмотреть совестно: рожа [3] мерзость мерзостью, и он пускается строить любовные куры. Но на небе и под небом так сделалось темно, что ничего уже нельзя была видеть, что происходило между ними.
—
«Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате?» говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы [Вместо «из ~ избы»: из своей хаты своему] сухощавому, высокому, в коротеньком тулупе мужику с обросшею бородою, доказывавшею, что уже более двух недель [Вместо «более двух недель»: около месяца] не касался ее обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением [вместо] бритвы. «Там теперь будет добрая попойка», продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. «Ну пойдем же скорее, чтобы как-нибудь не опоздать» [опоздать нам] При сем [этом] Чуб поправил свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп, наглобучил сильнее свою шапку, стиснул в руке кнут — страх и грозу докучливых собак; но, взглянув вверх, остановился… «Что за дьявол? Смотри, смотри, Панас!..»
«Что?» говорил кум и поднял свою голову также к верху.
ПОЗДНЕЙШИЕ ПРИПИСКИ К ЧЕРНОВОЙ РУКОПИСИ
Не прошло несколько дней после прибытия его в село, как все уже узнали, что он знахор [величайший знахор] Бывал ли кто болен чем, тотчас отправлялся к Пацюку, а Пацюку стоило только пошептать несколько слов, и недуг как будто рукою снимался. Случалось ли, что проголодавшийся дворянин [Вместо «проголодавшийся дворянин»: дворянин] подавился рыбьей костью, Пацюк так искусно умел [Вместо «так ~ умел»: умел так искусно] ударить кулаком в спину, что кость отправлялась, куда ей следует, не причинив никакого вреда дворянскому горлу.
как вихрем пронесся мимо их сидевший в горшке колдун [Далее начато: когда]; как звезды, собравшись в кучу, играли в жмурки; как клубился в стороне облаком целый рой духов; как плясавший при месяце чорт остановился и снял шапку, увидевши кузнеца [Далее было: на своем брате]; как пронеслась мимо метла [метла и веретено] возвращавшаяся назад сама, на которой, видно, только что съездила куда нужно ведьма. Словом, всей дряни, которую видел кузнец, перечесть нельзя было [Вместо «которую ~ было»: перечесть нельзя было, которую видел кузнец] Всё, видя кузнеца, на минуту останавливалось поглядеть на него и снова неслось и продолжало свою <дорогу> [«дорогу» в рукописи пропущено. Далее было: Вихрем летел] Кузнец всё летел, и вдруг заблестел перед ним Петербург весь в огне (тогда была по какому-то случаю иллюминация). Чорт перелетел через шлахбаум, оборотился в коня, и кузнец увидел себя на коне в улице. Стук, блеск [Вместо: «Стук, блеск»: Шум, гром] по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены [домы] Звук колеса, копыт коня отдается с четырех сторон. Домы растут и будто подымаются из земли при каждом шаге. Мосты дрожат, кареты летают, извозчики, форейторы [и форейторы] кричат. Снег свистит под тысячью летящих со всех сторон саней. Пешеходы жмутся и теснятся под…
ВАРИАНТЫ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Право, печатной бумаги развелось столько, что не придумаешь скоро, что бы такое завернуть в нее.
ВД1 — газетной бумаги
Еще бы ничего ~ какой-нибудь оборвавшийся мальчишка, посмотреть… ВД1, ВД2;
П, Тр — оборванный мальчишка
Мне легче два раза в год съездить в Миргород, в котором, вот уже пять лет, как не видал меня ни подсудок из земского суда, ни почтенный иерей, чем показаться в этот великой свет.
СОРОЧИНСКАЯ ЯРМАРКА
Из старинной легенды. ВД1, ВД2;
П, Тр — Из старой легенды
Всё как будто умерло ~ звонкий голос перепела отдается в степи.
ВД1 — гром перепела
Серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости.
ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ИВАНА КУПАЛА
ВД1 — Купалы
Как теперь помню — покойная старуха ~ мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она…
ВД1 — замуровывал наглухо узенькое окно
Но ни дивные речи про давнюю старину ~ от которых всегда дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове.
ВД1 — какая-то дрожь проходила по телу
МАЙСКАЯ НОЧЬ, ИЛИ УТОПЛЕННИЦА
Начнуть що небудь ~ и возмецця ниначе з неба. ВД1;
ВД2, П — з неба;
Тр — нет.
«Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица!» сказал козак, окончивши песню и приближаясь к окну… ВД1, П, Тр;
ВД2 — приближась к окну
ПРОПАВШАЯ ГРАМОТА
Да, расскажу я вам, как ведьмы играли с покойным дедом в дурни
ВД1 — играли с покойным дедом в дурня
Стало быть и дивиться нечего, когда всякой встречный кланялся ему мало не в пояс. ВД1, ВД2;
П, Тр — кланялся деду
Тогдашний полковый писарь, вот нелегкая его возьми, и прозвища не вспомню… ВД1, ВД2;