В селе Тунгусском Верхотуровы — Степан, Иннокентий и Клим — купили лодку и пустились на низ, домой, по вспухнувшей и замутившейся вешними водами Лене.

Предстоял веселый и неутомительный путь и все трое радостно укладывали свою поклажу в поместительную лодку. Позади оставалась целая зима тяжелого промысла. Оставались суровые прибайкальские хребты, глубокие долины с помертвевшими елями, поваленными жадными бурями, оставались позади хитросплетенные ожерелья соболиных следов. И все огорчения и мгновенные радости охоты остались там, в ущельях и на хребтах, обвеваемых холодным дыханием священного моря.

Раскинулась, раскрывшись навстречу помолодевшему и исполненному лаской солнцу, от хребта к хребту, по-весеннему богатая водами Лена. Еще мутно белеют кой-где по берегам источенные солнцем остатки льдин. Еще не выбросила из недр своих согретая земля первые ростки. Но уже лоснятся иглы на соснах и по-новому желтеют стволы деревьев. И с новым шумом, отдыхавшим долгую зиму, безостановочно несется Лена к далекому океану. И шум воды, однообразный и постоянный, сливается с шумами, текущими с хребтов, из сырых и холодных дебрей таежных, от кудрявых и подвижных тальников.

От деревни до деревни плывут Верхотуровы, сторожа ценную поклажу. Вместе с котелками, топорами, ружьями и прочим охотничьим скарбом — на корме и в носу лодки навалены сумы с добычей. Больше десятка соболей — один к одному — добыли братья. Было из-за чего морозиться в нестерпимую стужу. Было из-за чего неделями ходить за хитрым зверьком, умело петлявшим по тайге. На дальней Курейке, ушедшей в сторону от Лены, можно будет с этой добычей поправить хозяйство и сладко отдохнуть до нового промысла...

Шумит и кружится вода вокруг лодки и плескается о борта. Уплывают назад берега — то похожие на берега пастбища, еще не ожившие зеленью, то каменные кряжи и стены, купающиеся в живой говорливой воде...

Сначала было неловко от присутствия чужой бабы. Верхотуровы перекидывались редкими словами и частенько оглядывали свою спутницу. Та тоже притихла и все подбиралась — стараясь занимать меньше места в лодке.

Над рекой колыхался пронизанный солнцем влажный воздух, берега уплывали, пригретые дружной весною. У плывших сияло солнце в глазах — и потому нельзя было долго приглядываться, да скупо разговаривать.

Скоро уже на лодке заплескался смех женщины. Стали шутить Степан и Иннокентий. Все больше отличался последний. Он бегал плутоватым взглядом по женщине, словно ощупывал им ее волосы, ее лицо, ее фигуру. Неуклюжий, коренастый, с коротким, отрывистым смехом, с большими и сильными, точно медвежьи лапы, руками — Иннокентий, вопреки своей внешности, был большой весельчак. «Чудак» — звали его братья и курейские односельчане. И, встретив эту чужую женщину, Иннокентий теперь дал волю своей шутливости.

Он шутливо задирал ее, стараясь раздразнить. Но женщина ловко отшучивалась и это еще больше подзадоривало мужика.

— Ты, молодайка, гляди — богомолка! с посохом! — смеялся он. — Поди, пню придорожному молиться ходила?

Было время веселого сплава. Проходили грузные паузки

[3]

, спеша на низ. Плыли большие с брезентовыми или дощатыми каютами шитики

[4]

. Перекликались — такие сочные и ясные на воде — голоса. Иной раз разудало играла гармоника. С паузков у шитиков окликали Верхотуровых и шутили на счет Милитины.

— Эй! — кричал какой-нибудь сплавщик: — Бабочка, бросай своих мужиков! Ты погляди какие мы! Московские! Иди на паузок...

Милитина скалила зубы и бойко отшучивалась.

Иной раз с паузков шутили по-нехорошему. Тогда Клим, под громкий хохот Иннокентия и пренебрежительную молчаливость Степана начинал громко ругаться.

— Чувырло ты этакое!.. — кричал он: — Ладно, что ты далеко, а то я тебе наклал бы по шее, запомнил бы ты!..

Пока готовили дрова на ночь, пока варили свежеубитых уток и пока ужинали, — надвинулся темный вечер. И уже при свете костра устраивали навес из брезентов с наветренной стороны для ночлега.

От целого дня, проведенного на воде, от сытой пищи мужиков быстро сморило.

Зевая и охая, Степан помолился на восток и поглядел на ровно поблескивавшую сквозь окружающей мрак реку.

— Спать, однако, пора! О-хо-хо!.. — потянулся он.

— Ты, молодайка, ложись ко краю!.. Вот тебе шинелишка — тепло будет!..

Над хребтом только-только заалело туманное небо. Река дымилась разорванными клочьями тумана и в тальниках еще было тихо. Милитина вскочила со своего места и стала торопливо оправляться. Она сходила к реке и, ежась и вздрагивая, сполоснула лицо и руки. Потом взошла на лодку, захватила свой посох и котомку, наладила ее за плечи, посмотрела на спящих Верхотуровых. Сжав губы, которые дрогнули от сдержанной обиды, она оглядела Иннокентия, раскинувшегося в крепком сне. Было у нее мгновенье, когда пальцы впились в посох и она вся подалась к мужику. Но прошло оно, и она только тяжко вздохнула.

Перекрестившись на восток, Милитина, легко опираясь на посох, пошла своей дорогой, по местами подсохшему и освобожденному от запоздавших грязных льдин и воды бечевнику...

Немногим позже Милитины проснулся Степан. Он заметил отсутствие женщины не сразу. Но, оглядевшись, придя в себя после крепкого бодрого сна, он сообразил, что что-то случилось. Первым движением его было — кинуться на лодку и оглядеть поклажу. И только убедившись, что там все в порядке, что тюки с соболями на месте и все остальное, по-видимому, в целости, Степан вернулся к братьям и растолкал их:

— Эй, вы! — крикнул он им: — Чего спите? Бабу-то проспали!..

Иннокентий вскочил и, сразу сообразив в чем дело, стал притворяться не понимающим.