Когда монастырцы на сходе постановили закрыть церковь и выселить попа из крытого железом нарядного дома, отец Власий не сразу понял в чем дело.

— Это как же? — нелепо спросил он в сельсовете, получив бумажку о немедленном выезде из дома. — Куда же я с матушкой своей да с детьми?

— Очень просто! Ищите себе новую фатеру! А лавочку вашу мы законно и напрочь закрыли!

— Лавочку! — обиделся Власий. — Храм божий. Место богослужения христиан православных...

— По вашему храм, а по-нашему лавочка!

Монастырское вклинилось в самую тайгу. С хребтов набегали на село лесные неумолчные шумы. С хребтов текли таежные запахи. С хребтов в положенное время выходили с промыслом, с пушниной тунгусы. И в прежнее привольное для купцов время Власию жилось богато и весело. Тунгусы приносили подарки богу и его приказчику, тунгусы оставляли на кухне у Власия бунты белки и лисиц, и горностаев и всякую иную пушнину. И матушка, жена Власия, попадья, ходила в лисьей шубе, дородная, важная, степенная, внушая тунгусам страх и уважение.

Матушка командовала и распоряжалась приемом подарков. Она ревниво наблюдала за тем, чтобы бог и батюшка не были обижены. Она рылась в приносимой пушнине и покрикивала:

— Ты что богу самое худое суешь? Ты зачем синявок притащил? Неси, неси обратно! Давай сюда выходных

[1]

получше! Не гневи бога! Бог все знает, он накажет, коли ты его обманывать будешь!

Тунгусы пугались, и смущенно меняли подарки: подставляли попадье сумы, она рылась в них и отбирала то, что ей нравилось.

Богато и весело жилось Власию в прежнее время. Но пришла революция, и Власию стало туго. Церковь закрыли, а пушнину тунгусы понесли в кооперацию. И ко всему этому прибавилось еще и то, что тунгусы перестали бояться бога.

В те времена, когда Власий был в силе, когда на селе был урядник и когда по праздникам, облаченный в сияющие ризы, поп возвышался в церкви и в жизни над всеми, Власий, презирая тунгусов и считая их полулюдьми, полузверями, больше всех не любил шаманов. О шаманах он не раз писал по своему начальству:

«Считал бы богоугодным и полезным делом запретить идолопоклоннические, бесу угодные радения сих знахарей и сомустителей душ... И как в рассуждении искоренения оного шаманства великий труд и большие препятствия существуют вследствие того, что радения свои они и жительство имеют в глухой тайге, то предлагал бы шаманов поарестовать и препроводить в уезд. И тем положить конец вредным их действиям на темные умы дикарей тунгусов...».

Писания Власия по начальству оставались безрезультатными. Начальство, видимо, не так уже боялось шаманов, как Власий. Власий разъярялся, и когда тунгусы выходили в село, вел с ними грозные беседы о шаманах и стращал, что те, кто будут обращаться к шаманам, пострадают и в этой и в загробной жизни.

Тунгусы вздыхали, слушая Власия. А возвращаясь в тайгу, звали шамана и просили его, что б он отвратил от них беды и несчастья, которые сулил им русский шаман. И шаман принимался скакать, плясать, бить в бубен и звонить побрякушками, которыми была обвешана его одежда. Шаман принимался бороться с русским шаманом и его духами и чертями, с его богом.

Власий однажды встретился с шаманом. Тот вынес пушнину купцу и сидел на корточках в лавке, покуривая и посматривая по сторонам. Власий зашел в лавку, и купец, усмехнувшись, хитро и угодливо сказал:

Выгнаный из хорошего дома, лишенный церкви и власти, Власий присмирел, испуганно затаился, спрятался от людей. Он закрылся со своей попадьей в нанятой у старика богомольного пустой половине пятистенного дома. Его перестали встречать на деревне, словно исчез он из Монастырского. Но бабы богомолки шныряли к нему, посещали его матушку, носили изредка то яичек, то сметаны, то свежинки-убоинки. И Власий тихо и настороженно существовал. А жизнь становилась все сложнее. Жить Власию делалось все туже и неуютней. Попадья ныла и плакала. Достаток в доме был никудышным. Нечего было сладко и сытно поесть, не на что стало заводить обновок. Без остатку исчезло былое приволье.

Попадья надумала:

— Отец, ты бы вышел к тунгусишкам! Мало ли там тобою крещенных! Неужели не будет от них благодарности?.. Выйди, отец!

Власий слушал попадью, хмурился и соображал. Власий понимал, что попадья говорит дело. И надо было только обдумать хорошенько, как все это лучше сделать.

Наконец, Власий обдумал и сообразил. И в раннее зимнее морозное утро выехал он с давнишним своим приятелем, умным и хитрым тунгусником Макаром Павлычем к тунгусским стойбищам.

К тунгусскому стойбищу Макар Павлыч с Власием добрались в еще раннюю пору. На заснеженной полянке выставилось три чума: три семьи остановились тут перед выходом в село. Над чумами курились дымы. На полянке с лаем бесновались собаки. Где-то меж деревьями мелькали отдыхающие олени.

Макара Павлыча и Власия тунгусы встретили так, как встречают в тайге неожиданных прохожих. Их завели в чум, с ними приветливо и радушно поздоровались, у них расспросили о дороге, о здоровье, о новостях. Их угостили чаем и жареной сохатиной.

Макар Павлыч разглядел среди тунгусов, набившихся сюда, в чум, где они остановились, своего старого покручника.

— Здорово, Савелий! — обратился он к нему, как к самому близкому приятелю. — Здорово, друг! Вот к тебе в гости приехал я с батюшкой... Люблю тебя, милый! Очень ты справедливый человек.

— Здорово, здорово! — обрадовался Савелий. — Я тебя тоже шибко люблю! Пей, друг, чай! Ешь сохатину! Ешь! Не жалко!