Когда-то, давным-давно, у Коли была семья. Мать, безумно любящая самого Колю и его отца, создавала невыносимо идеальный уют в семье. Отец, погруженный в диссертацию, забывал о необходимости содержать семью и расталкивать локтями друзей-соперников у институтской кормушки. Коле было пять лет, когда мать закончила институт. Её любовь к мужу прошла. Родители Коли развелись, и, никому не нужный, ребенок был выброшен в деревню, к бабушке. Мать возненавидела Колю и его отца.

Характер пятидесятилетней бабки был суров до жестокости. Почему она согласилась принять к себе внука — осталось загадкой для Коли. Глупейшая привычка, добиваться справедливости у начальства, ввергли её в нищету. Председатель колхоза никогда не давал ей разрешения поехать торговать на городской рынок, а зарплату выписывал такую, что в пору было удавиться. Куда исчезали небольшие отцовские алименты, почему они не доходили до бабки, было таким же секретом, как и бабушкина потребность скандалить с отцом Коли, в его редкие визиты в деревню. Один из визитов отца, летом 1985 года, дал ощутимый материальный результат, и бабка перестала с ним ругаться, хотя и смотрела волком. Дело в том, что с бабкой жила её мать, прабабка Коли. Прадед пропал без вести во время войны, а сама она долго болела какой-то страшной болезнью, в результате её руки и ноги скрючились, ходить она могла только на костылях. Прабабке платили колхозную пенсию 28 рублей. Отец Коли всего за неделю смог добиться у врача обследования старушки, и ей начали оформлять инвалидность. Через месяц отец отвез прабабку в областной центр, где ей назначили первую группу и 45 рублей пенсии. В отличие от своей угрюмой дочери, старушка излучала оптимизм и жизнерадостность. Коля любил слушать её рассказы о довоенной и послевоенной жизни.

Как муж хитростью заставил её выйти за него. Прадед обманул её, пустил слух, что незамужних будут всех поголовно забирать на торфоразработки, в трудармию.

Прабабка пела Коле частушки, особенно насмешила его такая:

«Меня судят на суду. Вся стою трясуся.

Высокий красавец Бузов пришелся по вкусу «бабке Лене», которая затащила его в постель в первую же ночь.

— Тут бродит масса венерических заболеваний. Лечить, понятно, никто не может толком, вот и мрут все, как мухи. Даже Ленин умер от сифилиса!!! — била она в самое больное Валеркино место, его запаса антибиотиков хватило бы на пару-тройку раз, не больше.

— Хватит врать, Ленина отравленной пулей убило, — слабо сопротивлялся Бузов, не возражая против уже расстегнутых Еленой штанов.

Для Клячкина, Ершова и Гусева Елена Акимовна на следующий день озвучила «совместное» решение: своё и Валеркино золото она приватизировала.

— Достаточно того, что двести, из трехсот рублей общественных денег наши.

Первая проблема возникла у Володи при выборе металла для изготовления «Макарыча». При использовании существующего оборудования и материалов, вес пистолета становился недопустимо большим. Никто из друзей, даже «корифей» Николай, помочь не могли. «Мозговой штурм», устроенный после ужина, не дал результатов, напротив, все тупо молчали. Лишь, вяжущая модную жилетку, «подружка» Бузова ехидно поинтересовалась:

— Могу обменять рецепты оружейной стали на вероятные доходы от продажи ваших мужских игрушек. Хочу купить себе модный магазин женского платья.

— Рецепты? Не один? — ухватился за предложение Николай.

— Мне нужны две тысячи рублей до конца года, — конкретизировала Елена Акимовна.

— По рукам! — согласился Николай. И бросил вопросительный взгляд на Клячкина.

Потомок Илиас-пашы Колчака, генерал в отставке Василий Иванович Колчак, будучи во французском плену, сделался завзятым франкофилом. Это было известно всем в сталепудлинговой мастерской, которой он заведовал. Николай, представившись американским гражданином, не мог рассчитывать на особое отношение, не угадал Ершов с национальностью, французу был бы оказан совсем другой прием. Приглашение Колчака посетить его дом, чтобы разъяснить предложения Николая по составу оружейной стали, обрадовало Ершова. Особых знаний Николай не имел, но даже сведения о стандартных составах стали, полученные во время учебы и работы, на его взгляд, должны были совершить революцию. Увы, всему требуется время, очень много времени, и, особенно, в вопросах технологии.

В воскресенье, около полудня, не рассчитывая на приглашение к обеду, для него было слишком рано, плотно позавтракав, Николай направился в гости. Хотя, «в гости» — это было слишком громко сказано, его вызвало начальство для разговора в неформальной обстановке.

Настроение у Ершова было приподнятое, он надел своё шикарное пальто, свой единственный костюм, который выглядел еще совсем новым, так как на работу Николай носил форменную полувоенную тужурку. На сапогах Ершова блестели галоши, купленные сегодня. Фабричный знак в виде треугольника с буквами ТРАРМ, придавал им особый форс. Для того, чтобы сойти за приличного человека, Ершову не хватало трости и усов. Николай понимал, что смотрится дико и вызывающе среди поголовно усатых и бородатых мужчин, но пока не мог решиться стать похожим на этих дикарей.

Николай пришел заранее, и хозяин решил покормить своего мастера, правда, вместе со слугами. Кухонная кормежка пришлась Николаю по вкусу. Он мог вести себя за столом свободно, без церемоний, не то, что на званом обеде, а еда, похоже, была не хуже. Фёкла, молодая служанка дочери Колчака, совсем еще девочка, строила Николаю глазки, и вела себя настолько свободно и уверенно, отличаясь от другой обслуги своим языком и манерами, что Ершов подумал о розыгрыше, заподозрив в ней переодетую дочь хозяина. Возможно, Фёкла заблуждалась в истинном возрасте Николая. Его чисто выбритое, холеное лицо, живой нрав и легкомысленные улыбки были недостойны взрослого юноши, не то, что двадцати пятилетнего мужчины. Кокетливый разговор явно не нравился денщику Колчака, мужчине лет тридцати. Конечно, это звание отменили ещё в 1871 году, но суть осталась. Колчак, в ответ на заботу своего «денщика», сделал его сначала унтер-офицером, а потом и вахмистром. Чернявый, со сросшимися бровями, с огромными закрученными усами, вахмистр корчил Николаю страшные рожи, сверкал глазами, шевелил усами, вызывая у Ершова непонятное веселье. Сказывалось, видимо, нервное напряжение, Николай был взволнован предстоящей беседой с бароном. Если бы Ершов сохранил хладнокровие, он бы никогда не решился пригласить Фёклу на вечернее представление в цирке шапито. Впрочем, та сама намекала на возможность свидания, заявляя, что её хозяйка намерена провести остаток сегодняшнего дня в театре, и поэтому представила своей служанке свободный вечер.

На обсуждение «американских технологических ноу-хау» в области производства стали собрался весь цвет заводской сталепудлинговой мастерской. Обсуждение напоминало Николаю допрос. Часто, даже слишком часто Ершову приходилось признаваться в незнании ответов на предложенные вопросы, но Николай был сам удивлен тому, сколь много всплыло в его голове сведений. Грамотно сформулированные вопросы подталкивали его воспоминания в нужном направлении. В конце обсуждения специалисты сами предлагали ему на выбор варианты решения проблемы, и Ершову приходилось вспоминать только одно: по какому направлению пошло развитие, и какой из вариантов был отвергнут, и почему.

Три дня Ершов ходил на работу и Колчак ничем не выказывал своё недовольство воскресной дракой у шапито. Николай подумал, что Василию Ивановичу ничего не известно о происшествии, но в четверг состоялся неприятный разговор. Колчак сообщил Ершову, что нападение на своего денщика он считает ничем не спровоцированным, и требует компенсации со стороны Ершова и его друга на лечение Абрека. Тот лежит в больнице, и врач предрекает ему остаться хромым. Возражения Николая не были приняты, и Василий Иванович перевел разговор в обвинительный монолог. Ершов, видимо, неправильно себя повел, не унижался, не лебезил, не выразил готовности оплатить лечение Абрека. В конце концов, Колчак приказал вызвать полицию, и Ершова увезли в околоток.

«Сколько бы турок в России не жил, он нас, русских, всё равно будет ненавидеть. И холуй у него — кавказец, или, как здесь говорят, татарин. Два сапога — пара», — несправедливо развешивал ярлыки Ершов. Предок Колчака был хорват, а Абрек являлся чистокровным казаком.

Ближе к вечеру в камеру к Ершову привели Гусева.

— Во время моего ареста ребята отсутствовали, зато Елена Акимовна поехала вслед за мной, обещала помочь, — обнадежил Николая Володя.