Следователь на миг омертвел и в ужасе глянул на конвоира. Тот уж на что службу знал, однако и его взяла оторопь: остолбенел, дышать боялся.

Оба стояли истуканами и таращились очумело, даром что опытные работники и всего насмотрелись.

Казенная комната, в которой произошло злодеяние, располагалась в большом мрачном здании на Владимирской улице, по которой в ту пору ходил трамвай.

Здание даже издали выглядело внушительно: серый бетон, облицованный грубо тесаным гранитом – не дом, неприступная крепость, выдолбленная в скале.

Хмурая казематная тяжесть здания выглядела неуместно на пригожей киевской улице среди зелени, старинных домов, ажурных балконов, веселых крикливых дворов и парящих поблизости в поднебесьи воздушно-невесомых куполов Софии.

С утра доктор Германов нянчил внуков, обе дочери бросили детей на отца и на высоких каблуках улетели вслед за мужьями, крыльями звеня; с минуту он еще чувствовал на щеках мимолетную влагу прощальных поцелуев.

Разумеется, в семье все мнили его самым праздным – жена-подруга, дочери-вертихвостки, их деловые мужья, даже внуки – горластая орава, полагавшая деда своей собственностью. И поэтому Германов с утра обходил магазины в поисках продуктов, устраивал постирушки, мыл и одевал внуков, отводил в детский сад, перед работой забегал в прачечную или химчистку и прочее, прочее… Жена то и дело уезжала в командировки и названивала вечерами, объявляя не подлежащие обсуждению приказы.

Ах, вечерняя маета – ни конца, ни края. На нем держался дом – не жизнь, а сущая круговерть, семья как должное взвалила на него все заботы, он сносил безропотно, покорился раз и навсегда.

Он не имел минуты свободной, терпел с краткой обреченностью и лишь изредка ходил в оперу или играл в шахматы.

По утрам доктор рысью бежал в поликлинику, где в коридорах роилась очередь; больные с чужих участков норовили попасть к нему на прием. Не было случая, чтобы он кому-нибудь отказал.