– «Паганель, шевели помидорами, салабон!» – зычно гаркнул дюжий матрос, зловеще помахивая в воздухе окровавленным шкерочным ножом. Я стоял в дощатом рыбном ящике в просторных грязно – оранжевых рокен – буксах (брезентовой робе). Стоял я, стараясь не упасть – на раскоряку, весь из себя молодой и красивый в съезжающей на лоб зелёной пластиковой каске, по колено в прыгающей и пахнущей огурцами крупной, свежевыловленной треске.

«Жуковск» – наш ржавый рыбачок, потерявший покой после подъема трала, встал носом на волну. А вахта – пятеро матросов палубников принялась шкерить (разделывать) улов.

Этой же ночью «Жуковск» уже был пришвартован к причалу. Стояли мы третьим корпусом между сейнером и БМРТ (большой морозильный траулер). Ближе к утру меня разбудил шум доносившийся откуда-то сверху, пустого пространства между падволоком(потолком на судне) и палубой над ним. Слышалось цоканье десятков коготков, мерзкий писк и возня. Крысы! Меня передёрнуло от отвращения. Перед рейсом этих тварей потравили газом на спецпричале и в рейсе их почти не было слышно. А тут за пару часов уже набежали с соседних бортов.

«Фу! Фу-фу! Фу-фу-фу!»- донеслось от соседней койки. Вообще то часом ранее на ней мирно почил боцман. Теперь же он вдруг вместо нормального мужицкого храпа почему-то издавал эти странные звуки, как будто дул в блюдце с кипятком. Я щёлкнул светильником в изголовье. В мертвенно-жёлтом свете ночника передо мною открылась жуткая картина.

Несчастный Устиныч лежал смирно, боясь пошевелиться, выпучив безумные глаза. На его широкой морской груди, обтянутой шерстяной тельняшкой в позе любимой кошечки возлежала огромная серая с проседью чучундра- портовая крыса. Длинный, розово-чешуйчатый хвост свисал до простыни и интимно подрагивал. Чучундра была занята противоестественным действом: шевеля острым носом с жёстким кустиком чувствительных усов, обнажив мелкие, острые зубки, она с неуёмным вожделением обнюхивала красу и гордость старого боцмана, его роскошные, серебристые усы.

Бедный Устиныч, боясь напугать товарку и получить полный ужасной заразы укус, усиленно дул ей в нос, пытаясь хотя бы таким образом прекратить крысиные ласки. Однако любвеобильное существо никак не реагировало на боцманское «Фу-фу». Мои нервы и без того ударенные стрессом при падении за борт не выдержали и я с визгом: «На, сука!», запустил в несчастного Устиныча, попавшим под руку кирзовым ботинком. Боцман потом полчаса промывал с мылом и спиртом свою осквернённую гордость. На моё легкомысленное предложение сбрить подвергшуюся надругательству растительность, он невежливо ответил: «Мошонку себе побрей, салага! О том, что видел никому ни слова! Или мы не друзья!» Эту страшную тайну я пронёс сквозь годы, а если и рассказывал кому, то вместо Устиныча упоминал «некого моряка».

Уже к обеду нас перешвартовали к причалу на выгрузку из трюма 75 тонн разделанной мороженной трески. Груз был в ящиках по 30 кг.(в ящике – 3 плиты по 10 кг). Наш траулер имел одну морозильную камеру и сравнительно небольшой трюм – рефрижератор, если не ошибаюсь до 150 тонн.

В дневную вахту, в урочное время проходило на всех бортах радиосовещание капитанов. Главной темой конечно было безрыбье. Среди прочего, как-бы невзначай, отметили, что в последние две недели пропали из виду норвежские морские пограничники. Обычно один или два сторожевика постоянно патрулировали побережье Медвежьего. И что по слухам из-за бугра, норвежский парламент срочно урезал расходы на военных и в частности на береговую охрану отдаленных островных территорий.

Для Владлена вся эта левая информация была как евангелие от лукавого. Трижды искушаем был старый толстый моряк и наконец покусился. В ночь с воскресенья на понедельник, серым, туманным майским полярным днем наш немного ржавый красавец – флибустьер вошел в Норвежское море. Своим крейсерским ходом в 8.5 узлов он за полчаса углубился почти в середину территориальной 12-мильной зоны Норвегии и нагло поставил трал.

Таким образом было совершено двойное правонарушение: Во первых мы, как-бы опирались на как-бы действующий договор 1978 года и как-бы запамятовали, что ежегодно он продлевается заново(в этом году радиограммы с подтверждением еще не было из-за проблем между нашими и натовскими военными летунами (кто-то от кого-то почему-то залетел)

2) Рубашка нашего трала донного типа была, мягко говоря, не совсем нужного размера ячеи, то есть говоря прямо с мелкой ячеёй и некондиционной(на складе промыслового вооружения другой не было.) Траление донным тралом с такой ячеей по законам Норвегии являлось уголовным преступлением, так-как наносило серьезный ущерб экологии морского дна.

Через два часа мы начали подъем трала на борт и уже по прошествии двадцати минут в рыбном ящике подпрыгивало порядка четырех тонн отборной пикши, трески и прочей красивой прелести. А еще через десять минут на траверзе в тумане возник зловещий светло-серый силуэт и чей-то грубый голос, насилуя английскую речь твердым раскатистым RRR,по ужасно ГРОМКОЙ – громкой связи повелительно произнес: «Борт 2113, говорит корабль береговой охраны королевства Норвегия „СЕНЬЯ“. Вы незаконно находитесь в пределах наших территориальных вод. Приказываю лечь в дрейф для приема досмотровой группы. В случае неповиновения буду вынужден открыть предупредительный огонь.»

Не по норвежски темноволосый и невысокий лейтенант, жестом без слов, дал команду своим бойцам. Те так же, как и появились, мгновенно исчезли с нашей палубы. Мы кинулись к бортам. Одному нашему моряку даже повезло получить в нос чем-то весомым. Он потом клялся, что успел разглядеть предмет. Это была поддернутая снизу абордажная кошка на прочном тросике, который вскользь задел его по руке. Кошка и трос были покрыты черной резиной, что и спасло нос нашего друга от большого ущерба. Мы же успели увидеть, удаляющиеся плоскодонные катера по одному от каждого борта. Двигались они почти бесшумно – с низким, ровным гудением.

«„Устиныч, поднимись“. – позвал старпом из штурманской рубки. Боцман недоуменно пожал плечами и направился к адресату. „Чего с рыбой то делать?“ „Жалко, пропадает добро!“ – тоскливо толковали матросы. Слышь, Паганель, ты бы сходил, студент, в рубку. Пусть хоть старпом скажет, что делать.»

Старпом Кондратьевич был вполне свой мужик. Сам из старинной, поморской фамилии, прошел он путь от матроса до старшего штурмана, однако князя из себя не строил, поскольку не из грязи произошел. Поморы – народ свободный, с чувством собственного достоинства, не испорченный веками крепостного рабства. Но, сейчас не об этом.

Поднявшись по трапу, я подошел к входу в штурманскую рубку. И тут я услышал нечто. На борту нагло свистели и не где – нибудь, а в святая святых – на капитанском мостике. Причем свист был мастерски виртуозным. Поясню, что свист на бортах парусных кораблей Флота российского, еще со времен его отца-основателя Петра Великого, был занятием строго регламентированным. По приказу старшего офицера, в штиль, старший боцман высвистывал специальным, чаще серебряным свистком попутный ветер. Бездумное же насвистывание, могущее вызвать нежеланный и опасный шторм – строжайше каралось.

Я шагнул через комингс – высокий порог штурманской рубки. Посреди рубки, наклонив голову (чтобы не зашибиться о бронзовые переговорные трубки и прочие выступы падволока(потолка) торчала линкольновская фигура краснолицего майора. «Прифьет, как дала?» – поинтересовался норвежец, покончив с художественным свистом. Я замялся с ответом, несколько офигев от столь пристального интереса к моей гипотетической интимной жизни. Не дождавшись моей реакции майор поманил меня указательным пальцем, изящной не по телосложению руки.

Между тем, как мы осматриваясь, дивились фантазиям судьбы, забросившей нас к столь неожиданному и экзотичному причалу, который наш судовой Вергилий (боцман Друзь) с поэтичной меткостью (словно модный отель в швейцарских Альпах) нарек – «Под медвежьим крылом». События подле нас, как говориться, продолжали развиваться.

Сторожевик «Сенье», покинул наш (уже наш?!) таинственный фьорд. Мы не сомневались, что он с крейсерской скоростью – узлов в тридцать торопиться к материку, с тем, чтобы заложить нас, пардон, доложить о нас береговому начальству.

Будущее однако показало, что во первых – радио и телеграф давно изобретены и во вторых, что приступы «Маньки Велички» не щадят ни детей, ни женщин, ни пойманных с поличным советских рыбаков – браконьеров.

Погода вне нашего, укрытого ото всех глаз и ветров, тайного убежища, ухудшалась с необещающей приятностей скоростью.

Сразу после составления «протокола о задержании» (как в милицейском участке) или как он там назывался, нашу радиорубку посетил норвежский спец и изъяв передающий блок (или несколько, я не спец) оную опечатал.