Не верьте, что женское сердце — вещун, ничего подобного. Никудышный из него барометр. А иначе сунулась бы я в тот злосчастный вечер на незнакомую улочку? Да хоть бы и сунулась: ёкнуло бы в груди в предчувствии неприятностей — глядишь, и сменила бы маршрут. Так нет же: понесло меня к чёрту в пасть…

Внесу уточнения. Не к чёрту, а прямёхонько в портал. Мой, личный, под меня заточенный, как и весь предстоящий Сороковник. От портала судьба, как того колобка, покатила меня к первому квесту, от квеста — к ведунье, от ведуньи — сюда, к Васюте, странному трактирщику богатырской стати, у которого ручищи более к боевому топору приспособлены, чем к стаканам на стойке, у которого шпоры на сапогах бряцают, у которого пёс во дворе — и тот боевой… Не бойцовский, прошу не путать, а из тех, для коих в старину доспехи ковались, как на рыцарей. И в честном бою такой вот Хорс супротив двоих-троих пеших ратников выстоит запросто. Это мне Ян рассказал, пока учил ножи точить.

…Я с ногами забираюсь на подоконник, большой, устойчивый, надёжный — как и всё в Васютином доме. И сам этот дом — островок безопасности, где до меня не доберутся ещё десять дней. Нет, девять, один-то уже отгорел закатом. Поколебавшись, отворяю окно. Да чего бояться-то, одёргиваю себя, сегодняшнее представление закончено, ждать больше некого, а кто появится — так во дворе Хорсова будка, уж этот телок никого не подпустит, ни человека, ни монстра. Удивляюсь, как он давешнему железнорукому в горло не вцепился? Впрочем, о чём я, боевой пёс без приказа в драку не полезет. У Васюты, поди, всяк своё место знает, не только племянник.

Давно уже разошлись поздние гости, обсудив в деталях Янкин меткий бросок и скупо похвалив парня, давно поблёкли и истаяли брызги крови на дощатом заборе, фонари на крыльце начинают шипеть и потрескивать — масло, должно быть, некачественное. А у меня перед глазами — урод с обожжённым лицом, вспарывающий грудь хилому пацану, и уже не спасут того ни доспех, ни сабля. Потому что малый — гвоздь программы, главное действующее лицо в спектакле, поставленном специально для попаданки-новенькой. Для меня, Ванессы-Иоанны. Для непутёвой матери, которую занесло путями нехожеными куда-то… чёрту в пасть.

Моей вины в смерти мальчика нет. Отчего же такое чувство, будто я сама, своею собственной рукой толканула его в спину, прямо на стальную перчатку?

А ведь на самом-то деле началось всё немного раньше. До перехода. И зря я грешу на нечуткое сердце, не его, а голову надо бы включать вовремя. Потому что, если вспомнить в деталях последний мирный вечер дома — можно понять: Знаки — были. Словно какая-то высшая сила предостерегала, пыталась удержать на месте, только я сказалась слепоглухонемой и упрямо пёрла к своему персональному порталу.

Становится зябко. Не сползая с подоконника, я, перегнувшись, тащу с кровати вязаное покрывало и натягиваю на плечи. Чужой работы покрывало, чужая кровать, чужой дом. Всё, что осталось моего — штаны да обувь, да Нора, верная лабрадорша.

И ещё — память. Уж этого у меня никто не отберёт.

…В тот вечер, перешагнув родной порог, я так и застыла, балансируя на одной ноге. У самой двери прямо на новой бежевой дорожке было щедро размазано какое-то бурое месиво в подозрительных ошмётках. Неэстетичная цепочка из крупных тёмных клякс, местами смазанных собачьими следами, вела от двери прямиком на кухню, к собачьей миске. И витал в воздухе характерный запашок размороженной скумбрии.

У моей собачки собственный режим: она просыпается около четырёх утра и немедленно бежит здороваться. Тратить время на утренний сон, с её точки зрения, глупость несусветная, гораздо интереснее подышать хозяйке в ухо, потрогать голое плечо и уткнуться мокрым носом, стянуть, наконец, одеяло. На улице так много интересного после ночи, да и писать хочется, а хозяйка залёживается, как всегда… Вот и сегодня: в установленное природой время моей руки требовательно коснулась когтистая лапа. Я привычно дёрнула плечом, сквозь сон пытаясь сообразить, почему так жёстко и неудобно, а главное — холодно, спина застыла… Пошарила вокруг в поисках несуществующего одеяла и наткнулась на деревянную спинку дивана. И вспомнила, наконец, что я не дома.

Пока прочухалась, пока перевела себя в сидячее положение и постонала… Казалось, не осталось в теле ни одной целой жилки, словно прошлись по мне кулинарным молотком, посолили-поперчили, обваляли в сухарях и подготовили к жарке. Вероятно, так могла чувствовать себя разумная отбивная. Короче, когда я собрала себя в кучку, Нора с поводком в зубах уже нетерпеливо поскуливала у выхода. Я покосилась на дверь, заложенную солидным засовом. Снять не проблема, но ведь ещё замок есть? Хорошо, допустим, открою, а потом куда? Обычно мы по-быстрому сбегаем во двор, под кустик, делаем свои дела и трусим досыпать, а здесь куда податься? Во чисто поле за домом? А откуда я знаю — может, там нас уже поджидает голодные ящеры, а мы сунемся как раз им на завтрак.

— Погоди, дружок, дай сообразить, — бормочу. Может, и зря страсти нагнетаю, но пуганая ворона и куста боится, поэтому я не спешу. Разыскиваю под диваном обувку, поправляю кое-что на себе — какое неудобство спать одетой! — пятернёй приглаживаю волосы. Каждый шаг отдаётся в бедро, но кое-как я хромаю к раковине — умыться. Водичка, как ни странно, тёплая, что заставляет меня сильно задуматься о несоответствии внешнего облика домишек и их внутреннего содержания. Не знаю, может, в тех коттеджах, которые я видела первыми и обозначила для себя как средневековые, и выдержан исторический антураж, и умываются там из медных тазиков, и держат горшки под кроватью — гадать не берусь. Но здешние удобства, обнаруженные в небольшом чуланчике, вполне сносны и оцивилизованны.

Забраковав устряпанное вчера Норкиной мордой полотенце, утираюсь носовым платком. Натягиваю высохшую куртку. Выглядываю в окно.

Снаружи почти светло. Окна домов на той стороне улицы прячутся за ставнями, на цветах в палисадниках играет роса. Тихо, спокойно. Да полно, может, мне приснились эти ночные ужасы, и не было ни спилберговского велоцераптора, ни вонючей лужи крови? Вот только чем-то подозрительным запачканы кроссовки, да у Норы на ухе тёмное пятнышко, не оттёртое с вечера.

Это — трактир? Не знаючи, я с ходу назвала бы его хоромами. Мощь и красоту большого сруба можно разглядеть и оценить, ещё не заходя во двор, просто глянув поверх конька тройных ворот с резными столбицами. Гала толкает дверцу одной из калиток, походит и чуть сторонится, пропуская меня, и с какой-то затаённой гордостью кивает на обиталище этого неизвестного мне Васюты. На лице её так и прописано: любуйся, голуба! Как будто она лично и дизайн разрабатывала, и на своих плечах таскала громадные оцилиндрованные брёвна… Вот странность: при такой толщине стен здание должно смотреться громоздко, приземисто; но массив и прочность уравновешены высотой, и, должно быть, именно правильно подобранные пропорции облагораживают постройку, делая визуально стройнее, легче, равно как удачное платье стройнит полноватую фигуру.

Трактир, говорите?

До сегодняшнего дня у меня были слабенькие познания о трактирах, корчмах и подобных им заведениях, но представлялись они мне несколько иначе. К тому же, недавно я вдосталь на них нагляделась. Ресторации Обжорного ряда теснились, жались друг к другу, срастаясь стенами, здесь же — места в избытке. Потому-то хозяин себя и не ограничивал, распахнувши дом углом на два крыла да на четыре красных окна в каждом. В центре внутреннего угла — солидное, монументальное парадное крыльцо, к которому подводят, смыкаясь в одну, дорожки от обеих калиток, в левое же крыло ведёт отдельный вход, скорее всего — для своих. Ставни на окнах расписные, крыша и крыльцо щедро украшены резными деревянными гребнями, к обширной мансарде пристроена башенка с небольшим балконом и флюгером-прапорцем на высоком шпиле.

Хочется просто стоять и любоваться. Нет, хочется потрогать — и убедиться, что дом настоящий. Жить в нём хочется, и не просто так, а долго и счастливо.

А что это Гала так значительно на меня поглядывает? Точно, есть в этой красоте и её лепта!

Сидеть бы мне до утра за этим столом, смахивая с поверхности несуществующие крошки и всё более погружаясь в депрессию после нежданной вспышки гнева… Чужая смерть, которая вовсе и не смерть, а освобождение, спокойствие Муромцев, для которых развернувшееся зрелище было не кошмаром, не бойней, а куда страшнее — обыденностью, Янкин боевой азарт, Васюта, который безжалостно ткнул меня чуть ли не в лицо умирающему пацану с одной целью: смотри и запоминай! — всё смешивается в моём мозгу в какой-то жуткий ералаш.

Прямо у меня под носом оказывается стакан, до краёв наполненный тёмной жидкостью с едким запахом.

— Не буду, — слабо вякаю я.

— Быстро! — чеканит Васюта. — Взяла, выдохнула, выпила залпом. Иначе сомлеешь. Давай. А то силой напою, парней позову, чтоб держали. Хочешь?

И что мне после этаких слов, отказываться? Кликнет ведь, потом стыда не оберёшься. Настойка обжигает горло, пищевод и взрывается в желудке бомбой. Выдохнуть перед этим выдохнула, а вздохнуть не могу. Наконец мне это удаётся.

Утренний холод просачивается под куртку, заставляет ёжиться. Невольно запахиваюсь плотнее и прибавляю шаг. Знать бы только, куда я прибегу этакими темпами? Тейлору хорошо, его дело — пёсье, быть рядом и охранять, и неважно, куда спешит хозяйка, главное — не упускать её из вида. А мне каково? За всю свою жизнь я и представить не могла, что окажусь однажды в таком положении — практически одна, на неизвестной дороге средь каких-то безымянных полей и с полной беспросветностью впереди. Как бродяжка какая-то. Я, цивилизованная женщина, привыкшая к комфорту и уюту… Не так я собиралась уйти в квест, не так.

Однако двухлетняя привычка прогулок с Норой ни свет, ни заря делает своё дело. Помогает прочухаться — и, если не собраться с мыслями, то хотя бы сосредоточиться на ходьбе. Дома-то было немного иначе: Нора тащила меня за собой на поводке по изученному маршруту, я, полусонная, плелась следом… Сейчас я — ведущая. И моё счастье, что дорога — одна-разъединственная, выбирать не из чего, а то бы я умудрилась и в трёх соснах заблудиться.

Две небольших рощицы мы с Тейлором проскакиваем, не задерживаясь, а вот в очередной, пожалуй, пора устроить привал. До неё остался небольшой рывок — перевалить через холм, а там уже видны кудрявые маковки деревьев и подаёт голос одинокая кукушка. К стыду своему признаюсь — устала. Это для бывалых путешественников с пяток километров отмахать — раз плюнуть, а для меня очень даже чувствительно. И о чём я только думала? Надо было перед уходом заглянуть на конюшню, может, удалось бы Лютика вывести…

А ты, матушка, ни о чём не думала, скептически напоминает внутренний голос. Не до того тебе было. Скажи спасибо — кровью не истекла после того, как в разбитое окно протиснулась. Всё? Пожаловалась — и будет. Работаем с тем, что имеем, и нечего в пустой след плакаться.

К тому же, в том сумеречном состоянии, в коем я пребывала после хорошей мозготряски, нашла бы я эту конюшню вообще? Ах, божечка, как же меня перемыкало, это ж ни в одном кошмарном сне не привидится… А если бы и нашла — упёрлась бы в закрытые ворота. А было бы не заперто — попробуй, сыщи Лютика среди остальных, там лошадей полно, и для выезда, и для верховых прогулок, и для разных хозяйственных надобностей. Видала я вчера эту конюшню — с хороший ангар. В ней денник у каждой лошадки поболее моей спальни, вот и поблуди там в темноте, как в лабиринте… Только переполошила бы всех, и тогда — прощайте, мои намерения ускользнуть незамеченной.

Н-да. Полюбовалась я этим стадом поближе и поняла, что пастух здесь такой же лишний, как и пасечник на местной пасеке. А того пастуха, что всё-таки имеется, держат разве что для порядка: чтобы было кому отмашку дать, когда бурёнкам придёт пора домой возвращаться.

Местных коровушек красной породы, звероподобных, ширококостных, мне даже и сравнить не с кем, а вот бык — явно под стать Васютиному Чёрту. Только масти иной — рыжей с вишнёвым отливом, и уж с рожищами, как чёрту и полагается. Однако — прикидываю, обходя стадо по широкой дуге — это ж не рога, это сабли, не иначе. Такой как подденет, как наподдаст…

Бычара одиноко высится как часовой, бдительно отслеживая меня, чужачку. При этом не шелохнётся, только глаза вращаются, как на шарнирах. Бурёнки вообще не удостаивают меня вниманием, лежат в томных позах, жуют себе. А что им лишний раз беспокоиться? Если все, как один… как одна, встанут — рожками своими серповидными солнце закроют, не иначе.

Вот такая у них тут пограничная зона. Всяк приспосабливается к защите, и крылатые, и рогатые… Опа! Как бы не вляпаться! Они тут не только полёживают да жуют… Внимательно смотрю под ноги. И хорошо, что переключаюсь: для меня, как для женщины, здесь и сейчас основную угрозу представляет коровья лепёшка, а не рога и копыта, поэтому вожак стада, не унюхав угрозы, теряет ко мне интерес.

Пастушок — парнишка чуть постарше Янки — спокойно трапезничает в придорожных кустах сирени. Молодец, парень, не напрягается. О, да у него тут и закуток обустроен: часть веток сверху подрезана, натянут небольшой кусок холста, этакий тент, два нешироких пенька обтёсаны до приличного вида, чтобы можно было присесть. Низкий, сантиметров на двадцать от земли, самодельный столик застелен льняной салфеткой, на нём выставлена немудрящая снедь, от которой я стыдливо отвожу взгляд — очень уж есть хочется.

У каждого из нас в детстве имелись свои секреты. Взрослым они казались ничего не стоящими пустячками, но из этих крох, недостойных родительского внимания, ваялись уютные и неповторимые мирки. У меня тоже был свой секрет. Мне нравилось засыпать. Если день не был перегружен, если не было каши в голове, когда меня загоняли в постель, то сам момент перехода, провала в иную реальность становился необыкновенно интересным.

Не знаю, насколько правы называющие сон «малой смертью»: сама я плохо помню, как умирала по-настоящему. Что осталось в памяти? Абсолютно плоский мир, как будто и не было третьего измерения — высоты. Сплющивая в гармошку стены, надвинулся и упал на меня потолок операционной, и мы вместе с ним вытянулись в необъятную горизонталь. Я была раскатана в блин на этой поверхности и беспомощно наблюдала, как отдалённые её края принялись угрожающе заворачиваться. Будто вся моя бывшая вселенная вознамерилась свернуться в рулон и на веки вечные замуровать меня в громадном тубусе. В саркофаге. И совсем это не было похоже на рассказы летящих сквозь бесконечные туннели… Вот такое странное умирание.

А засыпалось в детстве совсем по-иному.

Интересно было отпустить разум. Позволить мыслям разбежаться, дать им поскакать с предмета на предмет. Перемешаться в кучу. Развеяться в пустоте. А потом из этой пустоты проступали целые страницы неведомых фолиантов. Некоторые строчки я видела отчётливо и даже торопилась зачитать, остальные словно расплывались, но я понимала: вот оно, чудесное и загадочное, начинается… Как правило, это бывали пожелтевшие от времени или просто изрядно потрепанные страницы книг, иногда — газетные развороты, но всегда — тексты, тексты, тексты… Должно быть, оттого, что изначально в печатном слове было для меня нечто сакральное, мистическое, вот подсознание и создало алгоритм, уводящий меня в другие миры и не требующий для этого ничего сверхъестественного. Надо было лишь прилечь и подумать: а что бы я хотела увидеть во сне? И часто это срабатывало.

Почему я об этом забыла? Почему с возрастом потеряла эту лёгкость переноса?

Ах, если бы не дорога, раскисшая под дождём, можно было бы ринуться в путь прямо сейчас! Под благовидным предлогом восстановления здоровья сэр Майкл удержит Магу в замке ещё день, не меньше. Да и тракт, должно быть, размыт, гроза наверняка не обошла окрестности Каэр Кэррола стороной. Стоп. О чём ещё говорил вчера мой Наставник Маге? Я сразу не обратила внимание…

«Оборачиваться ты пока не можешь…»

Только этого не хватало. Нет, что он временно не может в кого-то превращаться — это хорошо, а вот сам факт, что Некромант ещё и оборотень — для меня неприятный сюрприз. Мало того, что вчерашняя непогода съела мою фору во времени, Мага, оказывается, если войдёт в силу, может догнать меня как-то иначе, не обычным путём… Чей облик он принимает? Невольно ёжусь. А если какого-нибудь медведя? Когтистого, клыкастого, двухметрового? И я попадусь ему как раз под горячую лапу…

Только не паниковать. Были бы у него подобные намерения — ничто не мешало их осуществить, особенно после того, как он меня в очередной раз обездвижил и… уложил на диванчик. Мне вдруг становится жарко. Ему, кстати, ничто не мешало и многое другое со мной сотворить, ещё перед снятием блока, однако не случилось же этого!

Порыв утреннего прохладного ветра остужает мои разгорячённые щёки, и я тянусь за оконной створкой — они здесь отворяются наружу. И, невольно бросив взгляд вниз, во двор, передумываю уходить. Прямо сейчас там происходит что-то интересное, отодвигающее на задний план грядущие неприятности.

Да будь оно неладно! Кручу-кручу это кольцо, тяну, дёргаю, а оно не слезает. Как его вообще на меня нацепили? А ведь нечто похожее было и с паладиновским, но то отказывалось сниматься лишь при бывшем владельце, обозначив, что остаётся со мной; так ведь больше никто меня в ученицы не вербовал. Да если бы и так — для чего неизвестному гостю напускать столько таинственности? Тоже мне, Артур Грей нашёлся…

На ум внезапно приходят некоторые интимные подробности недавнишнего сна, и становится неловко перед самой собой. Нет, Ваня, с такими-то фантазиями из тебя даже современная раскованная Ассоль не выйдет.

А не связаны ли меж собой нескромное сновидение и преобразившееся колечко? Я трусливо прогоняю эту догадку. Допустить такое — значит, признать, что совсем недавно здесь побывал некто…

… я даже не знаю, кто. Очень могущественный. Тот, кто умеет влезать в чужие сны и навевать свои собственные, менять молекулярные структуры твёрдых тел, влетать в окно и исчезать затем бесследно и бесшумно. Впрочем, не бесследно, нет. Подоконник вспахан шестью глубокими параллельными бороздами, и очень похоже, будто какая-то громадная птица, усевшись, притормозила здесь лапами. В конце борозд ещё и углубления, будто в этом месте птица зафиксировалась, вонзив когти. А что потом? Потом это… скажем, существо спрыгнуло в комнату. Не знаю, что оно ещё здесь делало, но карманы в моей куртке проверило, иначе, откуда тогда кольцо? И… мамочки мои… могло запросто придушить, или таким вот коготком тюкнуть в темечко вместо того, чтобы показательно укутать от сквозняка вытащенным из-под меня же одеялом. Ваня-а, куда ты опять влипла? Скажи спасибо, что живой проснулась…

Трясущимися руками закрываю обе створки.