«…Струя воды, вытекающая из разинутой пасти каменного льва, ударилась об подставленную ладонь и рассыпалась радужными брызгами. Контуры двух мужских фигур на воде подернулись рябью.

— Бедн… май … ват! — пожаловался стройный молодой человек в ярком тесном костюме, страдальчески сгибаясь пополам. — Бр…ми и бж… аки пес! Оскар, ми…»

До меня не сразу дошло, что я смотрю на собственный фильм-отчет, каждый кадр которого полит потом и кровью. Мало того, что мерзавцы нагло взяли пленку на складе без моего разрешения, они даже не удосужились использовать электронного переводчика-расшифровщика!

Я включил свет и рванул по проходу, цокая копытами, как молодая лань.

— А ну фтой! Пвекватить покаф! — заорал я, пытаясь заслонить собой экран.

…Струя воды, вытекающая из разинутой пасти каменного льва, ударилась о подставленную ладонь и рассыпалась радужными брызгами. Контуры двух мужских фигур на воде подернулись рябью.

— Бедный мой живот! — пожаловался стройный молодой человек в ярком тесном костюме, страдальчески сгибаясь пополам. — Урчит, как собака! Оскар, мы скоро будем есть?

Тот, кого голодный щеголь назвал Оскаром, ответил не сразу. Это был темноглазый и черноволосый, с седыми искорками в густой шевелюре мужчина лет пятидесяти, совершенно обыденной внешности: среднего роста, средней полноты; черты лица настолько ординарны, что не поддаются точному описанию. Единственное, что обращало на себя внимание, — очень прямая осанка, какая бывает у особ королевской крови и профессиональных танцоров. Он сосредоточенно брился у фонтана с помощью небольшого кинжала и кусочка мыла, используя поверхность воды вместо зеркала.

— Немного терпения, Хендрик. Сначала нужно привести себя в порядок. Ты же хочешь произвести благоприятное впечатление на местных дам?

— Я еду с тобой на одной лошади, потому что моим конем мы расплатились за гостиницу. Кроме того, у меня истерты ноги, а на куртке птичий помет. Какое впечатление я могу произвести в таком виде? Хочу жрать и спать. Желательно на кровати, а не под кустом. Еще хочу снять эти проклятые обтягивающие штаны и никогда их больше не видеть. Они мне врезаются в самый… самые…

На экране появилось красное изображение циферблата. Дрожащая стрелка застыла на шестерке.

Как же, как же, отлично помню это утро!

Третьего только что увезли прямо с борта капсулы в лазарет с жестокой диареей (во время выполнения нашего прошлого задания толстяк не смог себе отказать в устрицах, но не потрудился убедиться в их свежести); дежурная бригада ликвидировала последствия крестного хода; трое опытнейших полевых работников по закону подлости застряли в пентаграммах; а на меня в качестве внеочередного подарка свалилась вся их работа. Спасибо, хоть временного напарника взамен выбывшего по болезни Третьего обещали дать в помощь.

Как сказал куратор:

— Думаю, это будет сюрприз для тебя, ха-ха.

Младший сын столяра Филипп захлопнул энциклопедию и прижался лбом к прохладному стеклу окна. Несмотря на волнение, фигура волка под луной удалась. Оскаленная трапеция морды, напряженно поднятые треугольники ушей. С каждым разом у него получается все лучше и лучше. А пока рисуешь, немного успокаиваешься.

Никогда в жизни ему не приходилось вставать так рано.

Еще не проехала по улице тележка молочника, не заступила на смену утренняя стража, не столкнули лодки на воду рыбаки. Даже птицы еще не проснулись! Единственные бодрствующие люди в городе — он и два человека в черных трико, спускающихся с крыши дома напротив.

Разглядев в руках одного из них мешок, Филипп горько усмехнулся. Вот она, издевательская ирония поговорки «Кто рано встает, тому бог дает». Даже воры могут спокойно существовать в этом городе, а он вынужден бежать!

И неважно, что он так и не успел стать великим художником! Главное, что он — седьмой сын седьмого сына, а на сегодняшний день это равносильно приговору…

Свое прозвище Куриная Лапка получила в детстве. Те, кто помнил ее в те годы, утверждали, что, если не обращать внимания на скрюченную после болезни правую ручку, от прелестной белокурой девочки было глаз не оторвать.

Сейчас внешность гадалки производила скорее противоположный эффект. Она носила лохматые, черные как смоль волосы, нос удлинился и угрожающе навис над тонкими губами, и ни один человек в городе не мог выдержать ее взгляд. Некоторые говорили, что старуха настоящая ведьма, и сама Лапка не опровергала этих слухов. В конце концов, в доме каждой уважающей себя женщины найдется метла, которую она может использовать по своему усмотрению. С тех пор как Наместник принял ее в штат своих официальных помощников, ей не было нужды рекламировать себя и принимать частных клиентов.

Утро Куриной Лапки начиналось так: ровно в восемь (летом в семь) часов она входила в кабинет Наместника и раскладывала на его столе простенький пасьянс «косынка». Если пасьянс сходился, Наместник удовлетворенно кивал и отпускал работницу колоды домой. Если же с раскладом возникали сложности, старик настораживался и требовал немедленно определить источник возможной опасности.

За устранение этого самого источника опасности отвечала уже не гадалка, а трое помощников: казначей, ксендз и канцлер. Так как Куриная Лапка ни разу не дала точных примет беды, а выражалась профессионально обтекаемо, о ее «предсказания» можно было мозги поломать.

Борцам со злом приходилось работать втроем. Для удобства совместной деятельности вышеназванным государственным лицам даже пришлось съехаться в общий кабинет. Три золотые буквы на двери — ККК— отражали равенство их положений, но, как любил шутить канцлер: «На „К“ казначея золота пошло немного больше».

…Карантинная камера — одно из самых жутких мест преисподней. Лица утилизаторов огрубели и растрескались, а глаза слезятся от постоянного, почти нестерпимого жара. Глубина утилизационной печи такова, что брошенный предмет издает прощальное «бум» не ранее, чем сосчитаешь до шестидесяти шести, хотя чаще всего сгорает молча, не успев добраться до дна. Огонь ненасытен, он тянет кверху свои жаркие руки, требуя пищи, и раздраженно трещит, получив слишком мало.

Впрочем, для него всегда находится, чем поживиться, мусора в аду хватает. К тому же специфика работы носителей Отрицательной сущности (в просторечии — чертей) такова, что нет-нет да и принесешь с задания какую-нибудь незапланированную штуку, категорически запрещенную на территории Организации. То святая вода одежду закапает, то не в меру ретивый клиент ухитрится на прощание опустить в карман полевой формы записочку-напоминание со своим заказом, совершенно не заметив, что использовал в качестве бумаги церковный бланк «За здравие»… Что делать, приходится трудиться в сверхсложных условиях!

Кроме сжигания мусора карантинная камера прекрасно приспособлена для уничтожения материальных объектов, принадлежащих Организации, по указанию вышестоящего начальства. Вот как сегодня.

…«Глаз» № 1680! Приговор административного Совета: на переплавку! Следующий!..

Черные языки пламени весело заплясали в жаркой глубине, пожирая жесткий крылатый корпус «глаза» и разноцветные микросхемы. Последняя искра, взлетевшая к закопченному потолку, возвестила о кончине невидимого смертным электронного прибора, верой и правдой транслирующего в эфир все, попадающее в поле его зрения. Объективно и бескомпромиссно, без выходных и праздников, без купюр и комментариев. За что и поплатился.

Посылка пришла с опозданием на десять часов, рано утром, когда мы спали. Новенькая транспортировочная камера мелко задрожала и исторгла из себя душераздирающий стон — сигнал о том, что переброска благополучно завершена и можно получить заказ.

Не разобравшись спросонья, я по привычке предпринял попытку убить очередной будильник (они у меня долго не задерживаются), но промахнулся. Камера продолжала визжать.

Из противоположного угла комнаты послышался испуганный вопль, и что-то с глухим стуком упало на пол.

— А? Что?!

Со вчерашнего вечера я успел забыть, что Третий, так и не дождавшись груза, уснул у меня на диване, и сам чуть не заорал от неожиданности. В стенку заколотили.

Как и положено опытным нарушителям закона, они подъехали поздно ночью.

Едва не пропустив в темноте нужную калитку, возница резко натянул вожжи, и телега чуть не опрокинулась. Гнедой жеребец с белым пятном на лбу прижал уши и нервно заржал.

— Выгружай!

Двое крестьян разгребли солому и, сгибаясь под тяжестью ноши, потащили к дому брыкающийся сверток. Стоило носильщикам убрать руки, как сверток резко забился и предпринял попытку отползти, но тяжелый сапог с деревянными гвоздиками на подошве придавил его к земле:

— Лежать!

С привычно благостным выражением на круглощеком лице брат Нилс стоял посреди площади и легонько потряхивал ящиком с изображением Святого лика и прорезью для монет. На вид классический простак деревенского разлива — спокойный, солидный, среднего роста; не красавец, но симпатичный, без особых примет. Словом, вполне обычен.

На первый взгляд.

Второй, более внимательный взгляд обнаруживал едва намечающийся пивной животик, ритмично и не по-монашески бодро притоптывающую ногу и самое главное — глаза. Под верхним слоем безмятежной честности отчетливо читалась природная смекалистость, щедро сдобренная хитростью, крестьянской расчетливостью и долей ехидства. Не бывает у монахов таких глаз. По крайней мере, не должно быть.

Действительно, волонтером Нилс стал не по сознательному душевному порыву, а… скажем так, в силу обстоятельств. Причем так стремительно, что свидетели этого доброго поступка и опомниться не успели. Казалось бы, помощник пивоторговца только что хлопотал в подсобке — и вот он уже несется по улице, отдуваясь и сверкая пятками, на бегу впрыгивает в кривую повозку под бок троице клюющих носами монахов, подхлестывает мокрым фартуком меланхоличную лошадку, и вся эта компания галопом скрывается в туманной дали.

Хозяин пивнушки долго бежал следом, но не догнал, плюнул с досады на дорогу и вернулся в брошенное на произвол судьбы заведение. Объяснять публике, что произошла нечаянная ошибка: «Корона Крабса» вовсе не варится по старинному эльфийскому рецепту и не меняет цвет в зависимости от погоды.

Копыто соскользнуло с тропы на повороте. Каменная крошка посыпалась вниз, и всадник, тихо охнув, с трудом удержал равновесие, инстинктивно прижавшись к теплой лошадиной спине.

— Уф…

Серая коротконогая кобылка виновато опустила голову, но наказания не последовало. Голубоглазый наездник просто шумно выдохнул, перекрестил живот и, оглянувшись на следующих сзади приятелей, с извиняющим смешком сообщил:

— Переходим на шаг. Два года уже не ходил этой дорогой, отвык.

Уставшие лошади охотно подчинились команде, и троица путников, одетых в стандартные костюмы старателей (дешевые кожаные куртки с дюжиной накладных карманов, широкие штаны и башмаки на толстой рельефной подошве), чинно двинулась дальше, малодушно отводя глаза от поросли дикой ежевики, чудом державшейся за камни узловатыми корнями. Сразу за ежевикой дорога резко обрывалась бездонной пропастью.