Проснулся Потапов раньше обычного, по тревоге изнутри, потому что не завел с вечера будильник. Он вдруг обнаружил, что валяется на голом диване, одетый, в измятом костюме (жена бы сказала: «в истерзанном!»).

В открытую форточку вместе с утренней прохладой вливалось жиденькое пение предосенних птиц. Окинув комнату мутным, вязким от короткого сна взглядом, остановил глаза на белом телефонном аппарате. Нерешительно потянулся к шнуру, выдернул вилку из розетки. Что-то увесистое шлепнулось на пол. Книга? Еще с вечера наброшенная шалашиком на вельветовый валик дивана, теперь соскользнула от резкого движения.

Вчера, возвратясь со службы, Потапов заперся в кабинете. Привычно опустошенный, выгоревший изнутри, он и прежде всякий раз виновато, с опаской обходил в прихожей мрачную Марию, тихо врал ей про обед в ресторане, улыбался, чтобы не раскричаться и не нахамить жене, и, задержавшись на необъяснимое мгновение перед дверью, ведущей в комнату сына, уходил к себе, прятался, падая на диван, как в могилу. С наслаждением самоубийцы. Но при этом дверей своих никогда прежде не запирал. А вчера вставил ключ в замочную скважину и дважды его повернул.

Перед тем как рухнуть на диван, открыл кожаный плоский чемоданчик, на днях подаренный коллективом на сорокапятилетие, нашарил в кармашке среди газет несколько хрустящих целлофановых упаковок со снотворным, перетянутых резинкой, иронически хмыкнул: «Вот возьму да и приму всю эту химию разом! На том свете разбудят…» Зашвырнул таблетки на прежнее место. Знал, что до «этого» еще не дошло. Механически усмехнулся причине, якобы уводящей от «этого»: в комнате не было воды, чтобы запить таблетки, а идти за водой на кухню сквозь пылающий показным безразличием взгляд Марии не было сил.