Ценой разорения страны Россия была возведена в ранг европейской державы.

П. Н. Милюков

— Как ты, умный человек, мог пойти против меня?

— Какой я умный! Ум простор любит, а у тебя ему тесно.

Грандиозным историческим катаклизмам, меняющим ход истории, равно как и менее грандиозным внешне, но полным внутреннего рокового смысла событиям, предшествуют события-прологи. Разнородные, но — в конечном счете — накрепко между собою связанные силы, движущие жизнью человечества, не решаются приступить к главному делу без предварительной пробы, без того, чтобы обозначить для будущих участников контуры грядущей ситуации. И потому прологи эти концентрируют в себе — в меньшем масштабе, в упрощенном виде — основные черты последующих взрывов. Так, мятежу 14 декабря, потрясшему Россию, предпослан был бунт Семеновского полка; трагической эпопее «Народной воли» — кровавая судорога нечаевщины; катастрофе 1917 года — потрясение года 1905-го.

Прологи эти обладают разной степенью приближенности к событию фундаментальному. Говоря театральным языком, это и черновые прогоны, и генеральные репетиции.

Но всегда переплетения мучительных узлов, которые пытаются развязать или разрубить деятели главных событий, обозначены уже в прологах.

Прологом отчаянного порыва 1730 года, этой героической попытки ввести в России конституционное правление, — с разбродом, судорожной недальновидностью действий и страшным финалом, было, как ни странно может это показаться, «дело царевича Алексея»…

Едва ли в русской истории найдется много крупных трагедий, смысл которых так поразительно искажен восприятием потомков, как зловещее столкновение Петра I с наследником престола.

Тяжелая война со Швецией шла к этому моменту полтора десятка лет. Уже одержана великая Полтавская победа. Уже завоевана Финляндия двумя блестящими зимними походами князя Михаила Михайловича Голицына. Уже пресечены отчаянные попытки шведов разорить Петербург. Но и Россия доведена до полного изнурения. Бегство крестьян принимает невиданные прежде размеры — в двадцатые годы, по официальным неполным данным, в бегах числилось уже 200 000 человек.

Несмотря на повсеместное недовольство, Петр мог в это время не опасаться народных мятежей — созданная им военная машина способна была подавить восстание любого масштаба. Опасность была в другом — она исходила из самой армии.

Прежде чем перейти к сути этого сюжета, необходимо отвлечься и сказать несколько слов о человеке, который будет играть немалую роль в нашем повествовании — и как историк, и как практический политик. Речь идет о Павле Николаевиче Милюкове.

Милюков был первым, кто сделал решительную попытку критически проанализировать на основе обширнейшего материала ход и результаты петровских реформ. Для нас важно, что Милюков уже в девяностые годы XIX века, когда он трудился над фундаментальным исследованием «Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII века и реформа Петра Великого», рассматривал материал не только как объективный историк, но и как целеустремленный политик, вырабатывавший свою концепцию политической борьбы. Едва ли не первым он взглянул на проблему петровских реформ не с позиции государства, а с позиции страны, населения, конкретного человека, не «творившего историю», но — подвергавшегося ей.

Милюков важен нам именно как политик, черпавший практический опыт в своих профессиональных научных штудиях. Недаром, приступая к политической борьбе, он суммировал в небольшой, но чрезвычайно емкой работе «Попытка государственной реформы при воцарении Анны Иоанновны» все главное, что было сделано в изучении событий 1730 года. Первая попытка ввести в России конституционную монархию имела для Милюкова, неколебимого сторонника этой формы правления, особый смысл, а сам он оказывается, естественно со всеми коррективами, «политическим двойником» своего героя — князя Дмитрия Михайловича Голицына, главного деятеля великой конституционной попытки. Или, точнее говоря, представителем того же политического типа.

Погодин был прав, утверждая, что с середины 1710-х годов ближайшими советчиками наследника становятся "большие персоны" — Александр Кикин и князь Василий Владимирович Долгорукий. Почему они сблизились с царевичем, который отнюдь не пользовался расположением их всесильного и подозрительного господина?

И здесь нам пора обратиться к самому следственному делу Алексея и к тем драгоценным сведениям и свидетельствам, что в нем содержатся.

Прежде всего нужно понять систему следствия, — она сама по себе многое объясняет.

Будучи великим прагматиком, который, по мнению Пушкина, "презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон", Петр никогда не стеснял себя в политической борьбе этическими соображениями. Когда Петр клятвенно заверял скрывавшегося в Италии Алексея, что в случае возвращения его ждет только "лучшая любовь", он, разумеется, не придавал собственным словам ни малейшего значения. И когда по прибытии наследника в Москву царь торжественно объявил ему прощение, то обставил это прощение заведомо невыполнимыми условиями.

Петр отчасти знал — за Алексеем внимательно следили, — отчасти догадывался о многообразных связях царевича. Объявляя прощение, он провозгласил, что оно потеряет силу, если откроется хоть какая-либо "утайка". Было очевидно, что царевич попытается укрыть ближайших друзей или же просто забудет о чем-либо и тем самым аннулирует прощение.

Какова же была программа Алексея, которая сложилась у него перед побегом? В наивном и примитивизированном варианте она изложена была той же Ефросиньей и уже упоминалась нами. Надо иметь в виду, разумеется, что, говоря с любовницей, царевич учитывал уровень ее понимания политических проблем и все упрощал.

Да он же, царевич, говаривал: когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Питербурх оставит простой город; также и корабли оставит и держать их не будет; а войска-де станет держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле; и когда слыхал о каких видениях или читал в курантах, что в Питербурхе тихо и спокойно, говаривал, что видение и тишина недаром: "Может быть, либо отец мой умрет, либо бунт будет; отец мой, не знаю, за што меня не любит и хочет наследником учинить брата моего, он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, а моя мачеха, умна; и когда, учиня сие, умрет, то-де будет бабье царство! И добра не будет, а будет смятение: иные станут за брата, а иные за меня".

Е. В. Анисимов так комментирует этот текст: "Можно предположить, что, по-видимому, царевич, придя к власти, намеревался свернуть активную имперскую политику отца, ставшую столь очевидной именно к концу Северной войны. Не исключено также, что устами царевича говорила политическая оппозиция, загнанная Петром в глубокое подполье…"

[29]