Пермь, 15 апреля 2005 года

В день моей смерти стояла до чрезвычайности промозглая погода. Мышиного цвета туман клубился над городом, но не опускался вниз, вобрав в себя лишь верхушки высотных зданий. Только изредка щупальца его крадучись тянулись вниз, но, чуть коснувшись земли, тотчас растворялись, словно рассеянные некой волшебной силой. Остатки снега на крышах и газонах, и без того грязные, взопрев под этой гигантской периной, налились талой водой. Цвет их всё более и более приближался к чёрному. Водосточные трубы извергали такие водопады, какие не увидишь и при ином летнем ливне. В такую погоду никуда идти не хотелось. Нет, никаких предчувствий, ничего мистического! Просто выходить из тёплой квартиры и погружаться в эту туманно-моросную взвесь было, как говорит нынешняя молодежь, «в лом». Но куда же деться от забот наших суетных! Я вздохнул, извлек из помятой пачки и сунул в рот сигарету, поднял воротник курточки и вышел из подъезда своего дома.

Подвели меня дурная привычка курить на ходу и дешёвая китайская зажигалка. В задумчивости шагая по знакомой дороге, я почти автоматически достал зажигалку и, поднеся к сигарете, чиркнул колёсиком. Однако язычок пламени не появился. Чиркнул ещё раз – тот же эффект. Последующие попытки тоже не привели к успеху. А курить хотелось. Я остановился и потряс зажигалку. Чиркнул – не горит. Потёр в ладонях, опять чиркнул – снова не горит. Вот тут-то всё и случилось.

На поминках такую смерть штампованно называют нелепой и преждевременной. Насчёт преждевременности – не нам судить, а вот насчёт нелепости полностью соглашусь. НЕ ЛЕПО, не красиво. Да и какая уж тут красота, когда с высоты пятиэтажного дома на тебя сваливается огромный снежно-ледяной массив, многократно утяжелённый пропитавшей его влагой. Увлечённый борьбой с зажигалкой, я сначала не обратил внимания на скрежет льда по шиферу. Лишь только нарастающий гул рассекаемого глыбой воздуха заставил меня поднять лицо вверх. Грязная пористо-кристаллическая поверхность к этому моменту находилась уже в полуметре от моей головы. В сознании вспыхнуло чувство, которое невозможно выразить одним словом: в тесный клубок сплелись животный страх и детская обида, горестное недоумение и слезливая досада, наивная надежда и тупое отчаяние. Это чувство вдруг свернулось в тугую спираль, вспыхнуло неистовым светом и выбросило из себя миллионы острейших лучей, словно бы разнёсших мой череп изнутри…

Урочище Девятирога, 2 сатината 8855 года

«Милости от Обоих! Скоро ли закончатся мои мучения, скоро ль приберёт Один Из Вас мою душу?! О, как не хочется вновь просыпаться, вновь из прекрасного мира снов вступать в этот, страшный и жестокий! Что ж так болит голова? Отчего глаза не раскрыть? Неужто опять перебрал вчера в обжорке ЈУ толстой Дью“? Опять, поди, всё до последнего шестака спустил. А штаны-то?.. О, тарк побери! И штанов нет, опять заложил… и рубаху тоже… Опять где-то голым валяюсь! Глаза бы разлепить, посмотреть: где я? Но нет… нет… нет… Нету моченьки, нет… Посплю ещё чуток… А потом – сигаретку… В тумбочке под телефоном должна лежать заначка – полпачки ЈЧестерфилд“. Что за бредятина? Что такое Јтелефон“? Что такое ЈЧестерфилд“? ЈКурить“ – это что, бортничать, пчёл выкуривать? А что такое Јобжорка“? И кто такая толстая Дью?»

О, Боже ж ты мой! Я всё вспомнил! Уж лучше бы я проснулся с самого-пресамого наистрашнейшего похмелья! На меня с двух сторон разом навалились «память духа» и «память тела». И надо сказать, последняя преподнесла мне столько сюрпризов, что все предыдущие страдания показались детскими игрушками. Каким же ничтожеством был при жизни этот Посланник! Да любой бомж с городской свалки перед ним – принц Уэльский. Умно он сделал, что своё имя не назвал, иначе бы ему сейчас там, где он есть, крутилось и вертелось бы, как хорошему вентилятору!

Я сел на холодном камне, открыл глаза и огляделся. Вокруг меня стояли девять старцев – видимо, те самые веломудры, о которых говорил Посланник. Каждый из них, воздев руки, держался за длинный резной посох соседа, отчего вся картина напоминала детский танец «Каравай» на стадии «вот такой вышины». Все они походили друг на друга… не сказал бы «как близнецы», но очень и очень. Прежде всего, своей «половинчатостью». Увидевший такого в правый профиль, ни за что бы не узнал его слева. Своей правой стороной каждый напоминал мне волхва, каким я его увидел в красиво иллюстрированной книжке Пушкина «Песнь о вещем Олеге»: длинная грива седых волос, такие же усы и борода, густая нависшая бровь, тяжёлая на вид синяя хламида, опоясанная чёрным поясом с шитыми серебром рунами. Слева же старцы больше напоминали буддийских монахов: гладко выбритое полуголовие, красное одеяние, белый пояс с золотыми рунами. Человек казался слепленным из двух половинок, каждая из которых по отдельности смотрелась внушительно. Но соединённые вместе… Это вызывало какую-то оторопь.

Увидев, что я пришёл в себя, старцы разомкнули руки, опустили посохи, разошлись и расселись по одному возле каждого рога. Я слез с этого то ли алтаря, то ли жертвенника и огляделся. Вид урочища изменился. Исчез светоч в центре поляны, но темноту рассеивал лунный свет настолько яркий, что делал почти невидимыми мерцающие огоньки девяти светильников. Капище кольцом окружала плотная молчаливая толпа людей, облачённых в такие же, как и у старцев, хламиды, но одноцветные: те, что стояли справа от меня, – в синих, а те, что слева – в красных.