Курортные заметки

Замельтешила неспешно тянувшаяся жизнь пролетария. Вышел мусорное ведро вынести — вернулся, а суровый ноябрьский праздник октября уже подменили сопливым днем примирения и согласия. Вот и иду теперь нержавеющим Железняком навстречу промозглому ветру в полном одиночестве. Зюйд-вест срывает с головы бескозырку и выдувает из бушлата зыбкое тепло — огонь пролетарского гнева гаснет, а капиталистическое солнце все никак не выглянет из-за туч. Чеканный шаг совсем завяз в каше мокрого снега, сподвижники рядом не маршируют, транспаранты не несут, шарики в небо не пускают, и ни один комбайнер не обещает с высокой трибуны отдельную квартиру к концу пятилетки. Куда иду — не знаю. До самого горизонта не видать ни одной теплой рюмочной, ни одной ароматной пивнушки — отдохнуть гегемону негде. И только я собрался гневно поразмышлять о жирных буржуях, нежащих свои рыхлые тела на горячем белом песочке у теплого синего моря, как сквозь залепленные мокрым снегом очки расширенный зрачок поймал неоновый лучик вывески с магическим словом «Крекс». Какой пролетарий не читал в детстве «Золотой ключик»? Только самый плохой, имя которому — люмпен. Тут же в голове вспыхнули зловещим огнем коварные буквы древнего заклятия фараонов: «Крекс, пеке, фекс», и пройти мимо нарядного помещения уже не было никакой возможности.

Кожаное кресло глубоко всосало в себя озябшее тело. Пиво в «Крексе» не продавали, паленую водку не отмеряли мензурками, предлагались лишь направления в некоторые из сторон белого света. В тепле и уюте, в гипнотическом щебетании недавно перекованных комсомолок быстро раскис в груди Че Гевара и стал разлагаться, как мелкобуржуазный завлаб перед контрольным пакетом государственной монополии. «Мне бы в Африку», — я беспринципно предал свои мозолистые принципы и розовую мечту накопить на «Москвич» с пробитым глушителем. Из всей Африки в наличии оказалась только северная. Сложил в уме праздники, отгулы с прогулами и махнул рукой: «Заверните». Сбросил с плеч тяжелый бушлат и балансирующим на шатких ступеньках карьерной лестницы «белым воротничком» быстро засеменил на пуантах в ближайший банк оплачивать всегда солнечный Египет.

Предстоящие трудности капиталистического отдыха решил встретить во всеоружии, поэтому, пересчитав на широкой ладони остатки наличности, купил маску, ласты, шорты, сомбреро и кипятильник с фонариком, обязательно купил бы чего-нибудь еще, но искушенные люди предупредили, что ввоз в Африку спиртного строго ограничен и нарушители караются насильственным бальзамированием в глубоких подвалах пирамиды Хеопса.

Легкий, как снежинка, самолетик разбежался по асфальтовому полю и вместе с другими снежинками взмыл над заледенелыми садовыми домиками в направлении знойного города Хургады.

Пять часов лета мучили тревожные сомнения, насколько дружественной является далекая Арабская Республика. Сомнения развеялись только тогда, когда, слава Аллаху, колеса нашего ТУ-134 коснулись африканской земли и за иллюминатором замелькали чужие солдаты с нашими родными «Калашниковыми». «Дружественная» — отлегло от сердца. Пассажиры вдруг завизжали и зааплодировали экипажу. Недоуменно спросил у сидящей рядом пухленькой туристки из Екатеринбурга: «Не проспал ли фигуры высшего пилотажа или стриптиз командира корабля под минералку с леденцами?» Оказывается, пассажиры всего лишь радовались не прерванной меткими украинскими или какими другими израильскими зенитчиками жизни.

Зал хургадского аэропорта был набит отдыхающими, как бочка сельдями, и наверное, поэтому гудел, как растревоженный медведем улей.

Длинный черный египтянин весело кричал на южноуральском диалекте, что он белый ангел по имени Мохамед и берет под свою гидовскую опеку всех других белых ангелов. Прочитал штамп на путевке и тоже радостно присел на правую ножку: «Белый ангел из Башкортостана». Мохамед протянул лиловый листок с длинными строчками арабской вязи и сказал, что необходимо все заполнить именно так, как там написано. От поставленной сверхзадачи чуть не бросился обратно в самолет, но стоявшая позади белая ангелица из Екатеринбурга поймала в свои пухлые объятия и показала алым коготком, что в листке есть еще знакомые глазу интеллигентного человека буквы латинского алфавита. Переписал весь загранпаспорт в листок, купил за хрустящие доллары две почтовые марки госпошлины и получил на сдачу ветхие разноцветные тряпочки, расползающиеся от прикосновения. «Неужели всем иностранцам при въезде выдаются экспонаты Национального музея?» — мелькнула в голове радостная мысль. «Это твердая египетская валюта — фунт», — опять пришла на помощь ангелица из Екатеринбурга и помогла втиснуться в длиннющую очередь таможенного контроля между буржуями всех мастей и народностей.

Ответственность момента осознал только тогда, когда увидел размер звезд на погонах таможенного офицера — стало немного обидно за Иосифа Виссарионовича. Хургадский генералиссимус шлепнул печать в паспорт и чиркнул что-то в лиловом листке, следующий генералиссимус прочитал в листке то, что чиркнул первый, сказал, что этот анекдот он уже слышал, бросил листок в урну и спер выигранную в соцсоревновании авторучку. Потянулся было за тайваньским паркером, но ангелица из Екатеринбурга шепнула, что доверие уже оказано и что на землю одной из колыбелей человечества я пропущен.

Чего только не рассказывали в нашем ауле про батыра Бикея, каких только подвигов ему не приписывали, и не было у нас, младших дочерей всеми уважаемого Сатлы, большего желания, чем увидеть его, хотя бы издали. А когда сбылась наша мечта и в один из солнечных весенних дней батыр Бикей в окружении верных товарищей неспешно въехал в наш аул и приостановился, гарцуя на своем скакуне около юрты главы рода, восхищению нашему не было предела.

Улыбалась я тогда глупее всех, а таращила глаза так, будто и не глаза у меня вовсе, а тяжелые пятаки урусов. Наверное, поэтому батыр Бикей спросил, как зовут именно меня. Я хотела сказать батыру Бикею, что зовут меня Мауляна, что я много слышала про его приключения, силу, храбрость и невероятное хвастовство с враньем, которые необходимы великому и непобедимому воину так же, как мчащийся быстрее вражеской стрелы конь и всегда стоящая за спиной ватага товарищей. Но вместо слов я улыбнулась еще глупее прежнего. А батыр Бикей бросил мне кусок рубленого свинца и сказал, что мои зубы такие белые, а глаза такие черные, и если я сделаю ему из этого свинца круглую пульку, то будет она особенной и запросто пробьет со ста шагов грудь злого уруса или же, словно яйцо куропатки, разнесет бритую голову злого кайсака.

Никогда ни отец, ни старшие братья не позволяли мне делать им пульки. Я поспешно положила свинец за щеку, чтобы выковать своими зубками самую круглую, самую быструю и самую точную пульку во всей степи. Громко расхохотался батыр Бикей, откинувшись назад, громко расхохотались его верные товарищи, тоже откинувшись назад, а я решила полюбить батыра Бикея на всю жизнь.

Но не успела я признаться батыру Бикею в своих чувствах и послать ему в знак любви завернутые в шелковую тряпочку совиные перышки, как меня украли киргизы.

Досталась я самому бедному киргизу из всей шайки — Кизылбашу. Именно он, когда я пошла к дальнему ручью за студеной сладкой водой для своего отца, выпившего накануне целое ведро кумыса за мое здоровье, выскочил из оврага, грубо схватил меня, перекинул через лошадь и поскакал во весь опор в ту сторону, в которую и смотреть-то было страшно. Не знаю, сколько времени я протряслась на хребте кобылы Кизылбаша и как далеко мы отъехали от родного аула, потому что, потеряв от страха сознание, так и не приходила в него, пока мы не остановились. А когда мы остановились, то Кизылбаш сбросил меня на землю, и увидела я, что нет у него правого глаза и левого уха, а одет он в рваные шаровары и дырявый халат. Напарники Кизылбаша тут же стали смеяться над ним, потому что я была мала, худа и одета в одну холщовую рубаху. Кизылбаш выругался и пнул меня ногой, обмотанной куском овчины.

И стала я жить в рыбачьем домике на берегу моря вместе с хозяином Цуракавой, его женой Марико и их детьми. Хозяин Цуракава с сыновьями рыбачили, его жена Марико с дочерьми чинили сети и хлопотали по дому, я пыталась помочь всем сразу. Семья хозяина Цуракавы полюбила меня, и я их всех полюбила, и если бы не вспоминала батыра Бикея, то, наверное, согласилась бы всю жизнь чистить рыбу и рожать детей, например, старшему сыну хозяина Цуракавы Тикомоте. Но скоро наступила прохладная осень, и рыба ушла к берегам чужой страны, у которой было мало рыбаков, но зато было много кораблей с пушками.

Весь вечер, когда мы с Тикомотой весело толкались около жаровни, хозяин Цуракава шептался со своей женой Марико. А утром меня, маленькую Томоко и смешливую Масару посадили в повозку, усыпанную рыбьей шелухой, и повезли в Киото. Мы очень обрадовались путешествию, порадовались за нас и другие дети хозяина Цуракавы, только Тикомото удивил меня — он был печален и не ответил в то утро ни на одну мою задиристую шутку, как обычно, своей еще более задиристой шуткой.

В Киото хозяин Цуракава заблудился и долго расспрашивал почти каждого прохожего, как доехать до чайных домов квартала Симабара. Прохожие показывали в разные стороны, внимательно разглядывали нас и весело подмигивали друг другу. Наконец, уставшие, пыльные и голодные, мы добрались до большого дома, в котором было множество комнат и различных ширм. Хозяйка большого дома госпожа Укамара, глядя поверх головы хозяина Цуракавы, приказала тому подождать на улице, а нас провела в маленькую комнатку, в которой вдруг набежавшие со всех сторон женщины нас раздели и стали громко обсуждать, ощупывая и осматривая. Потом нас вывели из большого дома и подвели к ожидающему хозяину Цуракаве. Маленькой Томоко и смешливой Масаре сказали, чтобы те садились обратно в повозку, потому что у маленькой Томоко было белое пятнышко на радужной оболочке, а у смешливой Масары не было одного переднего зуба.

Госпожа Укамара отсчитала хозяину Цуракаве несколько монеток, потом что-то шепнула ему на ухо и забрала половину монеток назад. Хозяин Цуракава удивленно посмотрел на меня и сказал, что его старуха совсем не следит за своими детьми, а Тикомоту по возвращении домой он сразу же отдаст солдатом в армию великого сегуна Токугавы.

Госпожа Укамара увела меня в дом и спросила, сколько мне лет, умею ли я читать и писать, сколько будет, если взять восемь раз по семь и сколько вонючих рыбаков уже успело помять мое жалкое тельце. Я не смогла ответить ни на один вопрос, только подумала о том, что батыр Бикей, конечно же, знает, сколько будет восемь раз по семь. А госпожа Укамара сказала, что со мной придется повозиться. И со мной стали возиться.

В порту Осаки я встретила свою подругу Тоекуни, когда ее везли в телеге с мусором закапывать недалеко от дороги. Потом мне повстречался хромой Цуруя, который накормил меня тухлой рыбой и продал иностранцу, приплывшему на корабле с непонятным названием «Паллада».

Иностранца звали Иван Александрович, и он оказался добрым душевным человеком. Я вымылась в его каюте, сделала прическу из остатков волос, спела несколько веселых песен и показала ему все свое искусство, после чего он долго чесал затылок и говорил странное слово «однако». Иван Александрович взял меня с собой плыть от страны к стране, которые я быстро забывала, потому что не записывала то, что видела, как это делал Иван Александрович.

Но страны кончились в большом холодном городе Петербурге, где никогда не наступала ночь, и люди от этого спали днем.

Вскоре Иван Александрович поддался на уговоры своего знакомого Владимира Ивановича, которому необходимы были кухарка, прислуга и переводчик, знающий тюркский язык, и отпустил меня с ним в далекую экспедицию собирать чужие слова, чтобы потом прятать в них свои мысли.

Так я снова оказалась на земле предков. Добрый Владимир Иванович отпустил меня в родной аул, когда я бросилась ему в ноги и окропила слезами его сапоги, — переводчиков кругом оказалось предостаточно, кухарок и прислуги тоже, а тонким искусством дзеро он почти не интересовался.