Грохот барабанов и рев труб, сделанных из слоновьих бивней, оглушал, но для ушей Ливии этот шум казался не более чем бессвязным бормотанием, унылым и отдаленным. Она лежала на ангаребе в большой хижине и ее состояние было чем-то средним между горячкой и полуобмороком. Наружные звуки и движения еле-еле тревожили ее органы чувств. Все ее внутреннее видение, хоть и изумленное и хаотическое, все еще было сконцентрировано со страшной правдоподобностью на обнаженной скорчившейся фигуре ее брата, из дрожащих бедер которого ручьем текла кровь. На смутном кошмарном фоне из сумеречных переплетающихся форм и теней эта белая фигура проступала с беспощадной и ужасной ясностью. Воздух, казалось, все еще пульсировал от криков агонии, смешавшихся и бесстыдно переплетенных со звуками дьявольского смеха.

Она не чувствовала себя как личность, отдельная и различимая от остальной части вселенной. Она потонула в широком потоке боли и сама превратилась в боль, кристаллизовавшуюся и проявившуюся во плоти. Так она лежала без сознательных движений и мыслей, в то время как снаружи грохотали барабаны, ревели трубы и голоса варваров заводили страшные песни, отбивая такт шлепками босых ног по твердой земле и мягкими хлопками открытых ладоней.

Но сквозь ее замороженный ум наконец начало просачиваться самосознание. Первым смутно проявило себя чудо, что ее тело до сих пор оставалось невредимым. Она приняла это чудо без благодарности. Это, казалось, не имеет никакого значения. Двигаясь машинально, она села на ангареб и тупо осмотрелась вокруг. В ее конечностях стало слабо пробиваться движение, как бы отвечая слепо пробуждающимся нервным центрам. Ее босые ноги нервно протащились по истоптанному грязному полу. Пальцы конвульсивно дернули юбку ее короткой нижней рубашки, из которой состояла вся ее одежда. Она вспомнила, как бы наблюдая со стороны, как когда-то, казалось очень давно, грубые руки сорвали с ее тела всю остальную одежду и она плакала от страха и стыда. Сейчас казалось странным, что такая маленькая неприятность могла вызвать у нее столько горя. Размеры надругательства и бесчестия были, в конце концов, относительны, как и все остальное.

Дверь хижины открылась и вошла женщина — гибкое, пантероподобное создание, чье гибкое тело блестело как покрытое лаком черное дерево, прикрытое лишь клочком шелка, обернутого вокруг ее важно покачивающихся бедер. Когда она зло повела глазами, в белках глаз отразился огонь костра, горевшего снаружи.

Она принесла бамбуковое блюдо с едой — дымящееся мясо, жареный батат, маис, грубые бруски местного хлеба и чеканного золота сосуд с пивом ярати. Все это она поставила на ангареб, но Ливия не уделила этому никакого внимания, она сидела, тупо уставившись в противоположную стену, увешанную циновками из побегов бамбука. Молодая местная женщина засмеялась, блеснув темными глазами и белыми зубами; и, с язвительным бесстыдством прошипев ругательство и с поддельной заботой, которая была более вульгарна, чем ее язык, она повернулась и с важным видом вышла из хижины, выражая больше издевки движениями своих бедер, чем любая цивилизованная женщина могла бы выразить словесными оскорблениями.

Ливия смотрела через щелку в бамбуковой стене и ее нервы были натянуты и дрожали. Весь день после позднего подъема, затуманенные и отупевшие от оргии прошлой ночью, люди готовили пиршество к наступающему вечеру. Весь день Конан Киммериец сидел в хижине с Баджудхом и Ливия не знала, о чем они там говорили. Она с трудом попыталась скрыть свое волнение от единственного человека, который вошел в ее хижину — мстительной местной девушки, которая приносила ей еду и питье. Но эта грубая девица слишком нетвердо стояла на ногах после возлияний прошедшей ночи, чтобы заметить перемену в поведении своей пленницы.

И вот снова наступил вечер, костры осветили деревню, и снова вожди покинули хижину короля и уселись на открытой площадке между хижинами для того чтобы пировать и держать последний церемониальный совет. На этот раз пива пили меньше. Ливия заметила, что воины бамула постепенно собираются возле кружка, где сидели вожди. Она увидела Баджудха и сидящего напротив, за горшками с едой, Конана, смеющегося и беседующего с великаном Аджой, военачальником Баджудха.

Киммериец грыз большую говяжью кость и, когда Ливия наблюдала за ним, она увидела, как он бросил взгляд через плечо. Как если бы это был сигнал, которого все они ждали, воины бамула все стали смотреть на своего предводителя. Конан встал, все так же улыбаясь, как бы для того, чтобы дотянуться до ближайшего горшка с едой; и вдруг с кошачьей быстротой нанес Адже страшный удар тяжелой костью. Военачальник племени бакала тяжело осел с проломленным черепом и тут же страшный клич расколол небеса, когда бамула ринулись в бой как раздразненные кровью пантеры.

Горшки с едой перевернулись, ошпарив сидящих на корточках женщин, бамбуковые стены прогибались от ударов падающих на них тел, крики агонии вспарывали ночь и над всем этим поднималось ликующее «Йе! йе! йе!» взбесившихся бамула и пламя копий, малиновых в огненном свете.

Бакала было сумасшедшим домом, который, краснея, превращался в бойню. Несчастные жители деревни были парализованы действиями пришельцев, их неожиданной внезапностью. Мысль о нападении со стороны гостей никогда не могла прийти им в головы. Большая часть копий была сложена в хижинах, многие воины были полупьяные. Падение Аджи было сигналом погрузить сверкающие лезвия воинов бамула в сотни ничего не подозревавших тел; после этого началась резня.