Когда мой менеджер, Джон Рейнолдз, заявил:

— Крошка, теперь правила игры на ринге меняются, и мы постараемся сделать из тебя джентльмена! — он был крайне удивлен моей реакцией на эти слова, потому что я заревел, как зверь, и запустил в него стулом!

Однако вскоре он понял причину моего возмущения, и надеюсь, поймете и вы. Видите этот шрам у меня на голове? Такова цена благородства — по крайней мере, в моем случае! А началось все с того, что Джек бросил меня в каком-то небольшом городке на Западном побережье, а сам отправился в Нью-Йорк: он намеревался устроить мне поединок в Гардене. Ему очень хотелось, чтобы я сразился с Лопесом, «Кубинской Тенью». Победа над этим исключительно сильным парнем существенно подняла бы мой престиж. Правда, я никогда не дрался на Востоке, и все сомневались в моих способностях. Джек оставил меня на попечение Эйба Гарфинкла, вероятно полагая, что этот ненормальный избавит меня от неприятностей! Перед отъездом менеджер наказал мне в его отсутствие ничего не предпринимать, не подписывать никаких бумаг, не встревать ни в какие потасовки. На прощание он с веселой улыбкой заявил, что не сомневается, вернувшись, найти меня в тюрьме! Непростительное поведение Джека меня взбесило: я полагал, что сам могу о себе позаботиться! После нескольких безуспешных попыток как-то развлечься, Эйб предложил заглянуть в публичную библиотеку и немного просветиться. Ладно! Я не из тех дураков, для которых книги существуют только затем, чтобы заполнять пустые полки. Но хитрый Эйб настоял на том, что сам подберет для меня необходимое чтение. Мне хотелось взять книжку о пиратах или индейцах, но он выбрал другую — по его мнению, она поможет мне приобрести более благородные манеры. Чтобы не ссориться с ним, я пролистал ее, и она меня заинтересовала. Там рассказывалось о рыцарях, людях, живших много столетий назад, еще до Гражданской войны! Эти парни носили бойцовские одежды, сплетенные из стальной проволоки, а на головах — тазы для мытья посуды! В основном им приходилось спасать лишившихся чувств девиц и перебрасывать через себя драконов и прочих гадов, расправляясь с ними мясницкими ножами!

Был среди них рыцарь по имени Галахад, настоящий чемпион! Он дрался с любыми противниками — от легковесов до тяжеловесов — и побеждал всех! Одолеть его не мог никто! Но больше всего меня заинтересовало вот что: он был любителем, то есть никогда не ограничивал себя правилами! И еще — думаю, если бы кто-то предложил ему за деньги сняться в кино, он счел бы это страшным оскорблением! Ему было наплевать на деньги! Галахада интересовали девицы, то и дело попадавшие в разные скверные истории. Заслышав, как какая-нибудь красотка взывает о помощи, он устремлялся вперед и немедленно вмешивался в события! Бух! Бах! Тарарах! Один-другой нокаут, и сэр Галахад возвращал хрупкое создание ее родным, вежливо кланялся и быстро удалялся на белом жеребце навстречу новым героическим подвигам! Этот рыцарь просто потряс меня! Возвратив книгу, я глубоко вздохнул и вышел на улицу, чувствуя себя исполненным такого же благородства! Я тоже был борцом! И живи я в то время, держу пари, Галахаду пришлось бы побороться за титул чемпиона! Погруженный в размышления, я не заметил, как оказался неподалеку от спортивного клуба И вдруг из его дверей, плача и прижимая руку к глазу, выскочила девушка. Вот он — повод для подвига! Передо мной девушка, которую кто-то обидел! Галахад не упустил бы подобного случая, но, черт подери, Крошка Аллисон тоже не ударит лицом в грязь!

«Итак, — сказал я себе, — есть возможность доказать, что я — джентльмен! Джеку Рейнолдзу будет чем гордиться!»

Стив Харрисон вынул из внутреннего кармана сложенный квадратный лист бумаги и в двадцать первый раз прочитал при свете вечернего солнца, озарявшего сосны, напечатанную на нем записку:

Загадочная подпись! Как и вся записка, она была напечатана на машинке. Невозможно даже определить, кто автор записки: мужчина или женщина. На конверте стоял штамп Крессентвиля. Пожав плечами, Харрисон сложил записку, спрятал ее в карман и направился по дороге, петлявшей между соснами. Может быть, он и рисковал, подчиняясь этому толчку, но великий детектив привык действовать решительно. По крайней мере, это была хоть какая-то зацепка — не исключая, разумеется, провокацию — единственная щель в глухой стене. В нависшей над сосняком тишине до него донесся слабый, отдаленный стук колес. Коляска, что привезла его к месту пересечения этой тропинки и основной дороги, возвращалась в Крессентвиль. Когда звук затих, он почувствовал себя в полной изоляции среди сосен, сквозь лабиринты ветвей которых свет проникал только на несколько ярдов. Скоро над лесом опустится ночь. Что-то просвистело мимо Харрисона и воткнулось в дерево. Детектив увидел в нескольких ярдах от себя дрожащие побеги молодого деревца.

— Пошел вон! — скомандовал он.

В ответ — мертвая тишина. От таинственного места отделяло несколько шагов. За деревом никого не было, а на густо покрытой опавшей хвоей земле он не заметил никаких следов. Но из крупной сосны, росшей возле тропинки, торчал нож. Осознав всю бесполезность слепого метания между соснами, среди которых, может быть, притаился убийца, Харрисон снова вернулся на тропинку и с профессиональным интересом осмотрел нож. Это был нож грубой кустарной работы с очень острым лезвием из заточенного напильника; деревянная ручка обмотана проволокой. Такие ножи часто встречались у жителей сельских районов Юга. Харрисон оставил нож торчать в дереве. Слишком большой и острый, спрятать его под одеждой практически невозможно. С трудом сдерживая дрожь, детектив отправился дальше. Попытка убийства говорила о том, что для кого-то не является тайной ни кто он такой, ни зачем он появился здесь. Человек, которого Харрисон разыскивал, не был убийцей, но ведь под влиянием страха люди часто становятся ими! На извилистой дорожке то и дело торчали старые пни, так что проехать по ней на машине было почти невозможно. Из сгущавшейся темноты между деревьями послышался шорох сосновых иголок — там притаился то ли зверь, то ли человек. С искренним облегчением детектив разглядел за деревьями очертания большого полуразвалившегося дома. Дорога обрывалась рядом с ним. Даже в сумерках возраст и состояние дома не вызывали сомнений. Неподалеку виднелись беспорядочные нагромождения таких же развалившихся хозяйственных построек. Молодая поросль вторглась в пределы старого двора и сада. В задней части большого дома мерцал единственный слабый огонек. Человек, который привез Харрисона из Крессентвиля, рассказал детективу, что особняк Сторли когда-то знавал лучшие времена. В сгущавшейся темноте все это выглядело довольно зловеще из-за заброшенности и опустошенности места. Поднявшись на широкое крыльцо с покосившимися колоннами, Харрисон постучал в дверь и невольно вздрогнул от собственного стука, который прозвучал в окружавшей его мертвой тишине оглушительно громко. Мгновение спустя за дверью послышались шаги, дверь распахнулась, и в полумраке показался неясный силуэт.

Только я сел на скамью и приготовился снять ботинки, как из задней комнаты вышел отец, щуря глаза от света свечи, стоявшей на столе.

— Ну, Бакнер, что новенького в Найф-Ривер? — спросил он.

— Да ничего, — ответил я, позевывая. — В ресторане «Роял Гранд» появилась девчонка, но Билл Хопкинз уже обручен с ней и обещал застрелить любого, кто приблизится к ней. В «Золотом быке» играли по-крупному, и Тунк выиграл семьдесят баксов, но был разрезан на куски охотничьим ножом.

— Подумаешь, — недовольно проворчал отец, поворачиваясь, чтобы опять залечь в постель. — Вот когда я был молодым, всякий выход в город был волнующим событием, если, конечно, удавалось найти подходящий город!

— Да, еще вспомнил! Я застрелил одного парня в салуне «Бриллиантовый дворец»!

Эммет Коркоран вытер со лба пот и выругался, окинув взглядом грязные, безлюдные улицы. В висках у него бешено пульсировала кровь, но все заглушал сильный грохот пушек. Он слышал этот грохот так давно, что уже не мог вспомнить, когда была тишина. Он очень устал. Этот грохот доносился от стен обреченного Хартума. Уже десять месяцев дикие орды Махди

[1]

окружали город, тщетно пытаясь овладеть им.

Улица пугала своей опустошенностью и безмолвием. Ни белые, ни черные жители города старались по возможности не выходить из домов; белые из страха, черные в зловещем ожидании. Лицо Коркорана почернело от порохового дыма, расстегнутая рубашка обнажала волосатую, мускулистую грудь. Он мрачно дотронулся до костяной рукоятки своей сабли. Внезапный крик, нарушивший тишину улицы, заставил его насторожиться. Коркоран как раз проходил мимо дома с плоской крышей и зарешеченными окнами. Голос явно женский, но местные женщины орут не так под ударами кнута господина, что было здесь не редкостью. Он подскочил к двери, и от его прикосновения она открылась. Он зашел в дом; из-за занавески доносились звуки борьбы, и он, одним прыжком преодолев пространство комнаты, отодвинул ее. Закатные лучи освещали комнату, выходившую во внутренний дворик, и двух сцепившихся в драке женщин. Одна из них была белой, с блестящими бронзовыми волосами — она и кричала. Вот и сейчас снова вскрикнула, когда на нее набросилась смуглая полукровка из Сомали и повалила на кушетку. Красивое лицо смуглой девушки искажала бешеная ярость. Опрокинув белую девушку на спину, она занесла над ней египетский кинжал. Одежда ее жертвы была разорвана, красивая грудь обнажена. Вот между этими двумя дрожащими холмиками, словно выточенными из слоновой кости, сомалийка и намеревалась воткнуть свой кинжал. Коркоран никогда не бил женщин, ни белых, ни черных. Но его кровь вскипела; за месяцы ожесточенной войны в его душе пробудилась расовая неприязнь, заставлявшая его ненавидеть любую кожу, кроме белой. Прежде чем опустился кинжал, он дернул смуглянку за руку с такой силой, что та вскрикнула от боли, и свалил кулаком в челюсть. Сомалийка растянулась на ковре, а изо рта у нее потекла струйка крови. Наклонившись, Коркоран схватил ее за длинные волосы, протащил через переднюю комнату и вышвырнул на улицу. Девушка шлепнулась лицом в пыль и жалобно захныкала. Коркоран захлопнул дверь и вернулся во внутреннюю комнату. Белая девушка уже поднялась и держалась за занавеску, пытаясь прикрыть порванным платьем обнаженную грудь. Он стоял молча, пожирая ее глазами. Белые женщины в Хартуме встречались довольно редко, а столь красивую блондинку он видел впервые! В нем пробуждалось желание, которое до сих пор подавлялось постоянным напряжением, не покидавшим его в долгой изнурительной осаде.

— Кто… кто вы? — удивленно спросила девушка, явно испуганная его молчанием, диким выражением лица и грозным видом.

— Коркоран, — представился он, — Эммет Коркоран. Я проходил мимо и услышал ваш крик. Мне следовало бы убить эту девицу!

Она покачала головой и вздрогнула.

1

2

3

4

5

Это невероятное, но в то же время жуткое приключение началось довольно неожиданно.

Я делал записи в дневнике, когда дверь неожиданно распахнулась и в кабинет с выпученными глазами ворвался мой слуга, араб Али. За ним по пятам следовал человек, которого я давно уже считал мертвым.

Я в изумлении вскочил на ноги.

— Гиртман! Что, Бога ради…

Он жестом велел мне замолчать, а затем, осторожно оглянувшись, со вздохом облегчения закрыл дверь. Он тяжело дышал, как будто запыхался, а я с любопытством разглядывал его. Прошедшие годы не изменили его. Его коренастая широкоплечая фигура по-прежнему излучала энергию, а резко очерченное лицо с выдающимся подбородком и крючковатым носом выражали целеустремленность и несгибаемую волю. Но сейчас черты его лица обострились от усталости. Очевидно, он прошел через какие-то ужасные испытания.

Привидение внезапно возникло из темноты, и Эммет Глентон тут же вдавил в пол педаль тормоза. Старенький «форд» с визгом остановился в нескольких футах от застывшей в сиянии фар фигуры. Мотор заглох. Стало слышно, как воет в ночи ветер и шумит неподалеку сахарный тростник. А привидение превратилось в дурачка Джошуа, работавшего у старика Бракмана.

— Что ты под колеса бросаешься! — заорал Эммет. И тут же прикусил язык.

Джошуа был в таком состоянии, в каком Глентон никогда его не видел: широкое грубое лицо парня искажала судорога, глаза были красные, как у бешеного волка, а на губах выступила пена. Дурачок размахивал руками и что-то выкрикивал.

Удивленный Глентон открыл дверцу и вышел из машины. Он был на несколько дюймов выше Джошуа и шире в плечах, но сейчас, приглядевшись к слабоумному, испытал внезапный приступ страха. Привычно тупая физиономия дурачка превратилась в оскаленную морду дикого зверя, и зверь этот показался Эммету смертельно опасным.

— Не подходи ко мне, черт тебя дери! Что с тобой, в конце-то концов, случилось?

Ночь распростерла темные крылья над рекой. Я, укрывшись на правом берегу в густом кустарнике, всем нутром чувствовал разлитую вокруг угрозу. В глубине неосвещенного дома прозвучал одинокий, едва слышный удар гонга. С того времени, как я занял позицию напротив темного строения, гонг звучал восемь раз. Стуча зубами от холода, я хмуро разглядывал таинственный дом — жилище загадочного Йотая Юна, богатого китайского купца.

Ни один белый человек не знал, какие гнусные дела творятся за стенами его дома. О них, правда, догадывался Билл Лэннон, бывший агент британской секретной службы. Он осторожно провел кое-какие расследования и рассказал нам с Эриком Брандом — в общих чертах — о том, что происходит в доме Йотая Юна: о таинственных сборищах, коварных заговорах и об ужасном монахе, скрывавшем лицо под капюшоном. Монах принадлежал к какой-то зловещей секте и часто произносил пророчества о будущей желтой империи.

Эрик Бранд, худощавый, беззаботного вида авантюрист, тогда посмеялся над Лэнноном; но я не стал этого делать. Я знал, что бывший агент, словно ищейка, идет по следу чего-то воистину зловещего и таинственного. Однажды вечером он сказал нам — мы тогда сидели в Европейском клубе и потягивали виски с содовой, — что в этот вечер собирается проскользнуть в дом Йотая Юна, дабы выяснить, что же там происходит.

Тело его нашли на следующее утро — оно качалось у самого берега в грязно-желтой воде Янцзы, а между лопаток у него торчал узкий клинок кинжала.

Билл Лэннон был моим другом. Именно поэтому я, спрятавшись в кустах, всю ночь следил за домом, возвышавшимся над обшарпанными домишками пригорода Ханькоу. Я спрашивал себя, что же обнаружил Билл Лэннон. За что его убили и бросили в реку? Было ли то, что затевали в этом огромном доме, разбоем, контрабандой или же подстрекательством к открытому мятежу? Все знали, что Йотай Юн занимался сомнительными торговыми сделками и какими-то темными делами на реке, но никому не удалось обвинить его в чем-либо определенном…

Судьба, играя жизнями людей, склоняет их порой к совершению самых вздорных, самых нелепейших поступков; под влиянием отчаяния они нередко бросаются с головой в те самые омуты, которые всю жизнь старательно обходили стороной. В полицейских архивах хранится дело одного самоубийцы: не желая драться на дуэли, где бы ему пришлось ставить судьбу перед равным выбором, он предпочел простое, недвусмысленное решение и пустил себе пулю в лоб за несколько часов до поединка…

— Это ж надо! Всю жизнь только и делал, что на задних лапках ходил, раболепствовал, пресмыкался, — сокрушатся Джо Донори, — всю жизнь скулил и плакался, всю жизнь был тряпкой!

Он умолк, точно ждал, что ему ответят, но ответа, разумеется, не последовало. За окном лачуги со скорбной монотонностью шевелил листву ветерок; никакой другой звук не нарушал тишины. Тому имелось весьма простое объяснение — Джо нынче изливал душу, а этому занятию он предавался исключительно в минуты уединения. Никто не мог бы попенять Джо за то, что, давая волю чувствам, он отыгрывается на людях, что повышает голос. В присутствии посторонних или недоброжелателей он был глух и неразговорчив; да и немногих своих друзей Джо редко баловал многословием. Стоило же ему задуматься над причинами такой замкнутости, как начинало казаться, что в его черепную коробку кто-то вбивает длинный-предлинный гвоздь. И Джо Донори голосил горько и безутешно, оплакивая свою никудышную участь:

— Вот-вот! Тряпка я, тряпка! И слова-то не могу поперек сказать! Они меня гробят, помыкают мной, травят, как таракана, а я?.. Хоть бы раз им что ответил! И чем старше становлюсь, тем мягче: одно дело пацану оплеуху отвесить, другое — с мужиком связаться. Это ж надо таким слизняком уродиться!

Джо жадно вцепился в горлышко бутылки, что зловещей тенью нависла над его локтем; пьяные слезы щипали ему глаза. Он запрокинул бутылку одним свирепым махом, внимая, вместе с чувственным, гортанным бульканьем, происходящим в недрах бутылки, теплой волне расслабления, обдавшей его собственные внутренности. Однако передышка была недолгой. Некоторое время Донори угрюмо глотал спиртное, а затем решил возобновить свои сбивчивые излияния, и сбивчивость эта грозила превратить монолог в полномасштабный бред.

Когда-то я был Железным Сердцем — воином из племени команчей.

И это, вовсе не фантазия, и я не страдаю галлюцинациями. Я опираюсь на достоверные знания, на магическую память — единственное наследие, доставшееся мне от моих предков-индейцев.

Я сижу здесь, в своем современно обставленном кабинете на пятнадцатом этаже. Глядя в окно, я вижу лишь клочок голубого неба, зажатый между небоскребами, что возвышаются над этим современным Вавилоном. А внизу — только бетонные полосы, по которым течет непрерывный поток людей и машин. Здесь нет океанских просторов коричневой прерии и голубого неба; нет одиночества, бескрайности и таинственности, слепящих разум; нет видений, порождающих пророчества. Мир вокруг меня низведен до механических законов — силы, которую можно увидеть и пощупать; до мощи и энергии, что перемалывают все подряд и превращают мужчин и женщин в бездушные автоматы.

И вот, находясь посреди этой пустыни из стали, камня и электричества, я повторяю непостижимое: я был Железным Сердцем, Скальпохватом, Мстителем, Скачущим-с-Громом.

Мои волосы темнее, чем у многих моих клиентов и деловых партнеров. Одежда цивилизованного человека сидит на мне столь же непринужденно, как и на любом из них. А почему бы и нет? Мой отец в юности носил набедренную повязку, пончо и головной убор воина из перьев, а я не знаю никакой другой, кроме одежды обычных людей. Я говорю по-английски… а также по-французски, по-испански и по-немецки без акцента, если не считать легкий юго-западный выговор, как у любого оклахомца или техасца. За спиной у меня годы жизни в колледже, а затем Карлайль — Техасский университет — Принстон. Я преуспел в своей профессии. Меня принимают в избранном светском кругу — в обществе, состоящем из мужчин и женщин исключительно англо-саксонского происхождения. Те, кто общается со мной, очень редко узнают во мне индейца. Внешне я произвожу впечатление белого, но…