До меня тут дошел слух, будто на днях в одном из салунов Финт-сити собралась целая толпа браконьеров: судили-рядили, как бы им сохранить в целости собственные шкуры, покуда они охотятся за бизоньими. А потом один малый возьми да и брякни:

— Разминались тут чисто бычки годовалые! Прямо мутит от вашего бестолкового блеянья! То про солдат толкуете: не дают, подлецы, нам, беднягам, развернуться как следует, то о команчах и апачах у вас головы болят: как бы те не добрались до наших драгоценных скальпов. Битый час одну и ту же жвачку жуете. Планы дурацкие строите, хотя все эти пустяки того не стоят, чтобы эдакий огород городить. И когда же в ваши головы садовые втемяшится наконец, что нам, честным браконьерам, куда меньше беспокойства от всех этих солдат и команчей с апачами, вместе взятых, чем от одного Брекенриджа Элкинса!

Вот она, людская предвзятость! Глядя на то, как браконьеры забиваются в щели, стоит мне появиться где-нибудь поблизости, иной сразу решит, что я держу на них зуб. А каких только мерзостей они не рассказывают про ту историю в Кордове?! Их послушать, так я себя там вел словно волк среди невинных ягнят. Тогда откуда, спрашивается, появились все эти дырки в стенах салуна «Алмаз», который послужил мне совсем неплохим фортом? По чьей милости мэр Кордовы пробил своей головой забор?

Кто хотел спалить лавку Джо Эмерсона только затем, чтобы выкурить меня оттуда? И вообще, кто первым затеял всю ту заваруху, развесив в общественных местах листовки оскорбительного содержания? А теперь те же самые парни корчат из себя невинно пострадавших. Нет, ну это надо же! Если вам попадется хоть один беспристрастный свидетель той истории, которому посчастливилось уцелеть, порасспросите его, и он наверняка под твердит, что я вел себя достойно. Во всяком случае, настолько, насколько может быть достойным поведение человека, в которого со всех сторон палят из револьверов около полусотни этих рассвирепевших живодеров, этих обдирателей бизоньих шкур.

До того раза я ни одного бизоньего браконьера и в глаза не видывал. Потому что никогда прежде не забирался так далеко на восток. В Нью-Мехико мы оказались вместе с одним типом по прозвищу Ром-Баба.

В положении здорового, сильного и неутомимого, как степной волк, молодого человека, указательный палец которого в случае чего сам собой прыгает на спусковой крючок, имеются вполне определенные неудобства.

Люди вечно пытаются перевалить на меня работу, которая кажется слишком тяжелой или слишком грязной им самим. Взять хотя бы ту историю в Аризоне.

Я возвращался на Медвежий Ручей, только что уладив в далеком Мехико дельце с одним джентльменом, распространявшим непристойные слухи о моей родне. Наглец утверждал, будто мой дядюшка, Сол Гарфильд, — конокрад. Я шел за этим низкопробным сплетником по следам от Гумбольта в южной Неваде, пока не настиг его уже по ту сторону мексиканской границы. Джентльмен великодушно взял все свои слова обратно, а также охотно подписал бумагу, в которой признавал себя подлым лжецом и вонючей крысой. Такой документ был мне совершенно необходим: я собирался предъявить его на Медвежьем Ручье в доказательство того, что честь нашей семьи была, есть и остается незапятнанной. Вообще, народ у нас, на Медвежьем Ручье, очень гордый. Мы никогда не позволяем подвергать сомнению нашу безукоризненную честность и никому не прощаем клеветы. Вот почему никто не посмеет сказать, что хоть один из нас хотя бы раз в жизни присвоил какую-нибудь сущую безделицу, вроде колесика от шпоры нечаянно подстреленного незнакомца. Так вот.

Однажды на обратном пути я рано утром оказался в Сан-Хосе, маленьком занюханном городишке, от которого было рукой подать до мексиканской границы. Меня изрядно мучила жажда, поэтому я заглянул в салун, где выпил три или четыре галлона пива кряду. Ну и пока я цедил свое пиво, вокруг собралась целая толпа любопытных, пялившихся на меня, будто на какую-то диковинку. Один шустрый парень даже выглянул из дверей и крикнул кому-то на улице:

— Эй, Билл, вали сюда быстрей! Тут один малый размером со слона глотает здешнее жуткое пойло целыми ведрами!

Меня нередко обвиняют в каких-то нелепых предубеждениях против городка под названием Красный Кугуар. И все это на том лишь основании, что у меня имеется стойкая привычка никогда не проезжать через это местечко, даже если порой приходится делать крюк миль эдак в пятьдесят. С негодованием отвергаю столь гнусную клевету! В очередной раз огибая Красный Кугуар по окольной дороге, я испытываю по отношению к этой проклятой дыре ничуть не больше предубеждений, чем волк к капканам, в одном из которых ему как-то раз довелось прищемить себе лапу.

Мне больно вспоминать об испытаниях, выпавших мне на долю в том логове порока и беззакония. Первый и последний раз я попал в этот городок случайно, ничего о нем не зная. И влип. Я оказался там чужаком, слепым ягненком, которого захотели остричь дважды.

А если кое-кто из торопливых стригалей едва не отхватил себе пальцы собственными ножницами, так кто ж в этом виноват, как не они сами? И если я избегаю Красного Кугуара, словно чумы, то такие чувства во многом взаимны, ибо тамошние жители с не меньшим энтузиазмом избегают любых, даже самых мимолетных, встреч со мной. Вплоть до того, что, случайно столкнувшись со мною где-нибудь на дороге, они тут же выпрыгивают из фургонов и бросаются врассыпную.

Повторяю, попал я в этот городок совершенно случайно. Как раз перед этим я перегонял скот в Юту и возвращался на Медвежий Ручей с пятьюдесятью баксами в кармане — случайно завалявшимися остатками моего заработка после одной не слишком удачной игры в покер.

Заметив впереди проселок, ответвлявшийся от главной дороги, я без труда узнал в нем поворот на Красный Кугуар. Да только тогда это не произвело на меня ни малейшего впечатления.

Капитан Кидд неторопливой рысцой трусил по направлению к Орлиному Перу. Я уютно покачивался в седле, и на душе у меня было легко и спокойно, как вдруг навстречу мне, вздымая огромное облако пыли, попался какой-то малый. Парень несся во весь опор, словно за ним черти гнались. Он промчался мимо, даже не потрудившись шляпу приподнять, а бедный Кэп Кидд лишь понапрасну щелкнул челюстями, тщетно попытавшись укусить за ухо пролетавшую мимо нас лошадь, — лучшее подтверждение тому, что малый действительно спешил как на пожар.

Все же я успел признать в нем молодого Джека Спрэгга, ковбоя с большого ранчо неподалеку от Орлиного Пера. На его бледном лице застыло выражение какой-то отчаянной решимости, словно у человека, только что выбросившего две двойки и теперь поставившего на кон последние штаны. Парень размахивал риатой, судорожно зажатой в правой руке, хотя я на десять миль вокруг не сумел углядеть ничего такого, на что он смог бы набросить свое лассо.

Промчавшись мимо меня, торопыга вскоре свернул на тропу, ведущую в горы, а я привстал на стременах, вглядываясь вдаль. Туда, откуда он прискакал. По правде говоря, я рассчитывал увидеть там приближающихся людей шерифа. Потому как единственной причиной, способной загнать жителя равнин на скалы Верхнего Гумбольта, могла быть лишь предстоящая ему, и притом в самом скором времени, примерка пенькового галстука.

И я углядел-таки там, вдали, еще одно облако пыли. А как же еще. Правда, судя по размерам, его поднимал всего один человек. Довольно скоро я признал во всаднике Билла Глентона из Орлиного Пера — вполне убедительный резон для Спрэгга жать на всю катушку, раз уж сам Билл наступал ему на пятки. Глентон был типичным техасцем, добродушным, медлительным и малость сентиментальным парнем, пока никто не задевал его чувств. Но стоило кому-нибудь учудить такую непростительную глупость, как Глентон тут же превращался в сущее торнадо и кому угодно мог показать небо в алмазах. А душа у Билла, надо сказать, была ужасно ранимая.

— Куда он поскакал? — едва увидев меня, заорал Билл.

Получить пулю от родственничка, а уж тем паче от случайного незнакомца — дело настолько обычное, что на такие штуки я, как правило, просто не обращаю внимания. Но когда в тебя стреляет твой лучший друг — совсем другое дело. Подобные фокусы могут вывести из себя даже такого кроткого добряка, как я. Но, наверно, будет лучше, если я объясню, о чем речь. У меня были кое-какие дела возле границы с Орегоном, и, покончив с ними, я возвращался домой, на Медвежий Ручей. По дороге мне случилось проезжать через лагерь старателей под названием Мышиная Пасть, который был разбит в самом сердце гор, почти таких же высоких и диких, как мой родной Гумбольт. Я заказал себе выпивку в баре салуна-отеля «Спящий лось» и тихо-мирно потягивал ее, когда не спускавший с меня глаз бармен вдруг сказал:

— Не иначе как вы Брекенридж Элкинс с Медвежьего Ручья!

Я обдумал его предположение и пришел к выводу, что бармен, скорее всего, не ошибся.

— А откуда ты меня знаешь? — подозрительно спросил я. В самом деле, откуда? Ведь меня занесло в Мышиную Пасть первый и последний раз в жизни.

— А я и не знаю, — сказал бармен, — но мне так часто приходилось слышать всякие небылицы о Брекенридже Элкинсе, что я сразу решил: вы — это он! Потому как просто не могу себе представить, чтобы на всем белом свете можно было бы сыскать сразу двух таких мордоворо… м-м-м… я хотел сказать, двух таких великолепно сложенных рослых мужчин. Да, кстати! Тут, на втором этаже, сейчас квартирует ваш друг, Балаболка Карсон. Он приехал сюда из южной части штата. Я частенько слышал, как он хвастается, будто имеет честь знать вас лично. Как подниметесь по лестнице, его дверь будет четвертая направо.

Самая серьезная стычка произошла между мной и Стариком, когда «Морячка» стояла в доке маленького портового городка на Западном побережье. Кто-то подложил Старику в койку хорька, а он обвинил в этом меня. Я с возмущением отверг такое обвинение и поинтересовался, где бы я мог взять этого хорька. А он ответил, что откуда-то он взялся, потому что вот он, этот хорек. Вдобавок он считал, что из всей команды только у меня хватило бы совести выкинуть такую шутку.

Это меня разозлило, и я заявил, что Старику следовало бы знать, что я слишком хорошо отношусь к братьям нашим меньшим и не поместил бы даже вонючку скунса рядом с таким животным, как он.

От этих слов Старик так взбесился, что разбил о мою голову бутылку отменного ржаного виски. Я не мог смириться с таким бессмысленным разбазариванием отличной выпивки, схватил старого моржа за грудки и окунул в корыто с водой. С усов Старика капала вода, он был похож на Нептуна, поднявшегося из морской пучины. Сжав кулаки, он заорал:

— Чтоб духу твоего здесь больше не было, Стив Костиган! Если ты когда-нибудь попытаешься подняться на борт «Морячки», я тебя дробью нашпигую, пират бесстыжий!

— Можешь хоть на морского ежа сесть от злости, — усмехнулся я. — Я не поплыву с тобой даже за десять баксов за вахту и пудинг с изюмом в придачу. Все, с морем покончено. Ты напрочь отбил у меня охоту к этому ремеслу. Мне по нраву сухопутная жизнь, ей-богу! Теперь мы с Майком будем добывать себе славу и пропитание на берегу.

Не успела наша «Морячка» ошвартоваться в порту Иокогама, как Муши Хансен сбежал на берег, чтобы узнать: не найдется ли для меня подходящего противника в каком-нибудь местном боксерском клубе. Вскоре он вернулся и сообщил:

— Ничего не выйдет, Стив. Сейчас здесь устраивают бои только для скандинавов.

— Это как же тебя понимать? — недоверчиво спросил я.

— Понимаешь, сейчас в Иокогаме стоит китобойная флотилия и охотники на котиков тоже, и вообще, порт набит скандинавами.

— Ну и при чем тут?..

Я начинаю думать, что Порт-Саид для меня — гиблое место. Не то чтобы мне не удавалось там подраться, всегда удавалось. Но выходило так, что каждой схватке сопутствовало невезение.

С такими вот мыслями в голове я поднялся по шаткой лестнице гостиницы люкс для моряков и вошел в свой номер, крепко сжимая в кулаке пятьдесят баксов — все свое состояние.

Я только что виделся с Эйсом Ларниганом, менеджером «Арены», и договорился о том, что вечером встречусь в десятираундовом поединке с Черным Джеком О'Брайеном. И вот теперь я гадал, где бы спрятать деньги. Если взять их с собой на матч — их вытащат из кармана моих штанов, пока я буду на ринге, а если оставить в номере — сопрут слуги-китайцы, от которых ничего невозможно спрятать.

Я уже почти решил, что, пока буду расправляться с Черным Джеком, мой белый бульдог Майк подержит денежки в пасти, если, конечно, не проглотит их от волнения, но тут я услышал, как кто-то, прыгая через шесть ступенек, пронесся вверх по лестнице, а потом побежал по коридору.

Я не придал этому значения. Постояльцев гостиницы люкс частенько преследуют либо выводят из этого гадюшника полицейские. Но вместо того, чтобы бежать в свой номер и там спрятаться под кроватью, как это принято у здешних обитателей, этот беглец налетел башкой на мою дверь, сопя при этом как касатка. От удара дверь распахнулась настежь, и на пол рухнул какой-то взъерошенный человек.

Я сидел в портовом баре Гонконга «Сладкая греза», размышлял о своем жутком невезении, и тут вошел Трепач Джонс — паршивый отброс на пути прогресса. Я его терпеть не могу, и он отвечает мне тем же.

Он всегда считал себя парнем без предрассудков, что тут же и решил доказать:

— Слушай, Стив! Скорей! Дай взаймы пятьдесят баксов.

— С какой стати я должен одалживать тебе полсотни зеленых? — полюбопытствовал я.

— У меня есть абсолютно надежные сведения с ипподрома, — затараторил он, подпрыгивая от волнения. — Дело беспроигрышное, ставки сто к одному! Завтра же получишь назад свои деньги. Давай отстегивай бабки!

Когда я вышел на ринг боксерского клуба «Дворец удовольствий», настроение у меня было неважное. Пришлось срочно приехать в Гонконг из Тайнаня, даже Майка я оставил на «Морячке», которая должна была прийти в порт не раньше чем через две недели.

Но Сопи Джексон — тот парень, которого я разыскивал, — исчез бесследно. Его не видели уже несколько недель, и никто не знал, что с ним стряслось. Тем временем деньги у меня закончились, и я согласился на поединок со здоровенным боксером-китайцем по прозвищу Желтый Тайфун.

Он был любимцем спортивной публики, и «Дворец» в тот вечер был до отказа забит зрителями — белыми и китайцами, — причем некоторые принадлежали к высшим слоям общества. Пока я ждал в своем углу удара гонга, мое внимание привлек один китаец. Европейская одежда сидела на нем безукоризненно, и казалось, что он проявляет живейший интерес к происходящему. Но, в общем-то, публика меня не интересовала, я хотел лишь одного — закончить бой как можно скорее.

Желтый Тайфун весил триста фунтов и был на голову выше меня, но большая часть его веса размещалась вокруг пояса, а руки и плечи не выдавали в нем обладателя мощного удара. И потом, неважно каких размеров китаец — просто он не боец.

В тот вечер у меня не было настроения демонстрировать эффектный бокс. Я попросту подошел к противнику вплотную, дал ему поработать руками, пока не заметил брешь в защите, и затем ударил правой. Он грохнулся с такой силой, что помост закачался. На этом поединок закончился.