— Ай-й-й! — пронзительно взвизгнула Алька, когда чья-то шершавая и недружелюбная рука впилась в ее руку. — Пустите! Пустите меня, больно же! — крикнула она, поворачиваясь к источнику боли.

Источником оказалась пожилая женщина с маленькими и хитрыми глазками, смахивавшими на козий помет. Алька опешила. Эта бабка ехала с ней в одном вагоне, сорокой разливалась о своей внучке, а теперь зачем-то вцепилась в ее руку, словно рак — в ногу рыбака. И силищи в бабкиных руках было столько, сколько, наверное, не было у самой Альки.

— Вы чё? — обалдело вскинулась Алька. — Напугали до смерти… Вы либо руку бы отпустили… Больно…

Нечто темно-серое, пыльное, как мышь, промелькнувшее в бабкиных глазах, подсказало: не отпустит. Чего ей надо? — с недоумением и страхом подумала Алька.

— Кошелек отдай, — просипела бабка, отвечая на Алькин вопрос и тем самым еще больше сбивая с толку. — Стерва, — неожиданно сухо и спокойно добавила она.

Привыкший мучиться бессонницей, Сергей уснул, на удивление, довольно быстро. Ему приснилась Елена, как всегда красивая и загадочная. Сергей не запомнил сути сна. Только красный шарфик из какой-то жесткой ткани. Ему все время казалось, что этот шарфик — стеклянный или картонный и может разбиться. Или сломаться.

Утром он с трудом поднялся с кровати. Тело, скомканное сном и похмельем, наотрез отказывалось подчиняться. В который раз он обрадовался выходному. Ему уже приходилось беседовать с учениками о вечном с больной головой. Удовольствие, надо сказать, ниже среднего…

Пить или не пить? — вот ведь по-настоящему вечный вопрос… Нащупывая выключатель в ванной, Сергей хмыкнул — не зря директор Михаил Васильевич в шутку прозвал его «вшивым интеллигентом». Ведь и вправду вшивый… Для того чтобы гордо именовать себя интеллигентом, недостаточно хорошо говорить и быть начитанным. Нужно уметь в любой ситуации оставаться на высоте…

Обладал ли этим качеством Сергей? Иногда ему казалось, что да.

В нем была и папина интеллектуальная холодность, и мамина душенараспашливая доброта, которая частенько выходила ему боком. «Держать планку», как любил выражаться отец, Сергей не умел. Любая неудача, любая несостыковка в намеченных планах настолько выводили его из себя, что все рушилось, словно карточный домик. А Сергей терпеть не мог, когда рушилось. Он тут же терялся и забивался в себя, как рак-отшельник в спасительную раковину. И там изнывал от собственного бессилия и одиночества…

«Привет, Маришка!

Я хотела написать сразу, но не было времени. Здесь вообще время летит быстро. Считай, день за месяц в Сосновке. Вру, конечно, не за месяц, но что-то вроде того. Честно говоря, у меня крыша едет от всей этой московской суеты. Но я лучше по порядку.

Ты, Маришка, всю дорогу стремала меня тем, что я не найду жилья. А я все-таки не потерялась. Правда, вышло все само собой, считай, без моего участия. На вокзале в меня вцепилась какая-то долбанутая бабка, как будто я у нее деньги украла. На ее крик сбежались менты. Честно сказать, я здорово испугалась. Но мне повезло — за меня вступился один мужчина. Он сунул ментам деньги и предложил мне у него заночевать. Знаю, что ты подумаешь, но ничего такого не было. Он разрешил мне пока пожить у него. Честно говоря, я просто офигела от такого предложения. Хотя на добряка Сергей — ну тот мужчина, что меня выручил, — не очень-то похож. Он похож на волка, запертого в клетку. Так же щерится, когда злится, и такой же хмурый. А злится он, Маришка, часто. Вечно насупленный ходит. Но я не жалуюсь. Мне и так здорово повезло…

Если бы ты была здесь, то уж точно обалдела бы от метро. Это что-то. Ползет на тебя огромная гусеница и при этом стучит и шумит. А в ней битком народу. Давка — просто ужас какой-то, хуже, чем в нашем трамвае. И много-много этих самых… веток — красных, рыжих, голубых. Я в них совсем запуталась… Постоянно приходится у кого-то спрашивать, как доехать. А люди встречаются не очень-то добрые. Огрызаются, как будто я в долг прошу. Правда, не все.

А народу в Москве, Маришка… Негры, армяне, азербайджанцы — в общем, кто хочешь. Может, их даже больше, чем москвичей. Хоть город и здоровый — не чета нашему, я все-таки не понимаю, как в него влезло столько людей.

Алька вернулась в приподнятом настроении. Волка все еще не было. Наверное, не вернется, решила Алька. Может, гуляет с друзьями. А может, у него, как и у нее, появился кто-то, чьи ямочки на щеках так хочется целовать…

Раздевшись, Алька полезла в сумку, чтобы вытащить недочитанную «Джен Эйр», но обнаружила пропажу одного из своих талисманов — носка. Какая же она неловкая! Постоянно что-то теряет! И надо же — носок… Любимый носок, не раз выручавший ее из беды…

Надежда, что носок валяется где-то дома, заставила Альку прочесать всю квартиру вдоль и поперек. Но заветного талисмана нигде не было. Отчаявшись, Алька решила заглянуть в комнату Сергея, куда обычно заходила только с его согласия.

В комнате пахло палочками, которые так любил жечь Сергей. Алька подошла к компьютеру, стоявшему на большом столе из темного дерева.

Сергей ни разу не объяснял Альке, как пользоваться этой штуковиной, и теперь, в отсутствие хозяина, она могла удовлетворить свое любопытство. Робко оглядываясь по сторонам — словно в доме мог находиться Сергей-невидимка, — Алька подошла к столу. Ее внимание тут же привлек стеклянный флакончик, притаившийся за монитором. Форма флакончика была необычной — он напоминал звезду или кристалл, — но Алька сразу поняла, что в этом голубом кристалле находятся духи.

Алька разболелась настолько сильно, что Сергею пришлось вызвать врача. Сутулая пожилая женщина со сморщенным и желтым, как иссохший кленовый лист, лицом и тихим, едва слышным голосом молча и деловито осматривала больную.

Сергей мерил комнату широкими шагами, стараясь не смотреть на Алькино обесцвеченное болезнью лицо. Чувство вины ширилось и росло, но главным было даже не это. Еще Сергей чувствовал ответственность за эту хрупкую девчушку-пичужку, которая так некстати (или кстати?) поселилась в его доме, в его жизни. Он никогда не знал, что такое ответственность…

Его младший брат часто жаловался матери, что Сергей отказывается его замечать, играть, гулять с ним, отводить его в детский сад. Сергей-подросток только смеялся слезам брата.

— Что он — собачка, его выгуливать? — спрашивал он у сердитой матери.

Та укоризненно качала головой и гладила младшенького по головке:

Когда я разглядываю Кусю, у меня возникает чувство, будто она видит не людей, а только предметы. Вот и сейчас, в угаре всеобщей дискуссии, она словно куда-то провалилась. Сидит, стряхивает с сигареты седые снежинки пепла и молчит, устремив взгляд в свое загадочное «никуда». А мы, простые смертные, не замечая ее добровольного затворничества, болтаем о том о сем, бросая пустые фразы в иссиня-черную египетскую ночь.

— Короче, я и подумал, ну ее, эту работу, к ляду… — подытоживает Леха. — Провались оно все пропадом. Всех денег не заработаешь, а отдыхать надо. Ну, короче, так прямо и сказал: давайте отпуск, а то уволюсь. И дали, что ж вы думаете…

— Ценный сотрудник, — ехидно косится на него Анечка. — Сотрудниче

г…

— Ох, не надо этих ваших интернетовских штучек, — перебиваю я Анечку, изображая усталого интеллигента. — Захламили язык своими «красавч

ег

ами», «а

ф

т

а

рами» и «приве

д

ами». Придумали, тоже, виртуальную лексику. Оставьте потомкам хоть что-то настоящее…

Как я и ожидал, мое высказывание не остается без внимания. Хотя все произнесенное предназначается для возврата в нашу компанию Куси, Анечка и Леха тут же на меня набрасываются:

Когда-то давным-давно приехала в здешние края одна семья: мать, дочь и внучка. Мать была совсем старая бабка, еле ноги волочила, дочери шел третий десяток, а внучка — совсем крошечная девочка, младенец еще. Поселились они в старом доме, что на отшибе стоял, — в этом доме никто до них и жить-то не хотел…

Откуда семья взялась, как жила, кто отец младенца, — того никто не знал. Только ходили среди деревенских страшные слухи, что ровно в полночь старая бабка оборачивается черной кошкой и бродит по деревне, наводя порчу на местных жителей. И впрямь выходило: то скот поляжет, то дитя у кого захворает, а то и вовсе кого-нибудь в лесу деревом завалит… Да и выглядела старуха как заправская ведьма: уши остренькие, торчком, патлы черные, горб, как целая гора, а зуб один передний длиннее всех прочих да такой кривой, что на соседний заходит. А как посмотрит на кого, так холодок по коже. Глаза ажно желтые, взгляд — жуткий, нечеловеческий…

Допекать семью боялись. Что как обе ведьмы всю деревню истребят? Вскоре средненькая, то есть дочка, захворала: бледнела и чахла день ото дня все сильнее, как будто каждую ночь кровь из нее выпивали. Деревенские крестились, на ее страдания глядючи, думали, что старуха из родной дочери жизненные силы забирает…

Прошел месяц, прошел другой, пошел третий, и дочка померла, оставив маленькую девочку на руках у своей матери. В деревне вроде бы и поспокойней стало: и скот болеть перестал, и люди все здоровенькие. Ведьму старую не видно и не слышно, только девочка ее по двору да по лесу бегает, и присмотреть за ней некому.

Шли годы, девочка росла и превратилась в девушку, да такую красивую, что любо-дорого посмотреть. Волосы как пшеничное поле, глаза как небо ясным днем, губы как ягода земляники. Да и ласковая, всем на удивление, дружелюбная. Если кому какая помощь нужна, всегда поможет, никогда не откажет. Поначалу деревенские ее стереглись: мало ли чего от ведьмовского отродья ждать? А потом привыкли, даже в гости звать стали, да только она отказывалась. Имени ее никто не знал, да она и не сказывала, так что прозвали ее Ворожейкой, из-за бабкиного ведьмовства.

Нельзя сказать, чтобы Петька Воротничков рос очень послушным ребенком. Но и нельзя сказать, чтобы Петька был совсем уж хулиганом. При маме он изо всех сил старался казаться хорошим мальчиком, а с ребятами во дворе вел себя как обычно. Ну, в общем, как и положено вести себя детям его возраста: шалил, шутил — не всегда смешно, но и не всегда глупо, — и безобразничал — в меру.

Петька Воротничков имел одно пристрастие: он обожал детективы и криминальные хроники. И как Петькина мама, Валентина Федоровна, ни пыталась отучить сына от пагубного пристрастия к «нехорошим фильмам», у нее никак не выходило заставить Петьку отказаться смотреть всякие гадости. Если бы у Петьки был отец, то он, наверное, употребил самое эффективное средство — ремень, но Петькин отец давным-давно ушел в неизвестность, да так оттуда и не вернулся. Так что воспитывать Петьку пришлось матери, а мать, хоть и была довольно строгой женщиной, к физическим наказаниям не прибегала.

И вот однажды, как было всегда, когда Валентина Федоровна уходила на смену — а работала она диспетчером в местном таксопарке, — Петька уселся смотреть свою любимую телепередачу, в которой рассказывали про разных преступников и про то, как доблестная милиция этих самых преступников ловит.

Целый час Петька, с шевелящимися от ужаса волосами, внимал ведущему, который рассказывал про загадочного и ужасного маньяка, терроризировавшего городок Подсосенки. Прозвище у маньяка, Георгия Звонарева, было на удивление незловещим — Пончик — так его окрестили за пончики, которыми он заманивал детей в местный лесопарк.

Петька досмотрел передачу и долго еще не мог прийти в себя. А что бы было, если бы он сам встретил маньяка?! Нет, Петька никогда бы не купился на пончики. Он бы сразу понял: что-то не то… Ну кто возьмет и за просто так купит ребенку пончиков? Как говорит мама: бесплатный сыр бывает только в мышеловке…