В девять часов утра райкомовская «победа» подъехала к усадьбе МТС. Первым из машины вылез заместитель начальника областного управления по сельскому хозяйству Кислов. Не оглядываясь, он зашагал к зданию конторы. Настланные через грязь доски звучно хлюпали под грузным шагом. Красное квадратное лицо его было неподвижно, губы плотно сжаты. Руки он держал в карманах кожаного пальто.

Захлопнув дверцу машины, секретарь райкома Жихарев молча последовал за ним. В полутемном коридорчике конторы толпились трактористы.

— Здравствуйте, товарищи! — не останавливаясь, громко сказал Кислов.

На дверях директорского кабинета в деревянной рамке висело объявление; «Прием посетителей по личным делам ежедневно с пяти часов вечера». Кислов с осуждением посмотрел на Жихарева и ногой толкнул дверь.

Чернышев, стоя у вешалки в шляпе и пальто, заматывал вокруг шеи кашне. Надежда Осиповна укладывала в сумку мешочки с семенами.

Командировку Игорь получил совершенно неожиданно. После наезда Кислова ему казалось: придется свернуть все начатые работы, прекратить всякое переоборудование, переделку тракторов — и вдруг вместо этого Чернышев предлагает; «Будьте добры, поезжайте в область, доставайте все, что нас держит». — «Но, Виталий Фаддеевич, а как же?..» — «А так же… Никогда нельзя останавливаться на полдороге. Полурешение — самое неудачное из всех решений».

Мужественный человек этот Чернышев, ему все нипочем.

Закончив дела, Игорь не спеша шагал к вокзалу. Командировка прошла отлично, и теперь было стыдно вспоминать, как Чернышев уговаривал и подбадривал его.

До отхода поезда оставалось полтора часа. За хлопотами он толком не успел осмотреть город. По булыжной мостовой, мягко подпрыгивая, неслись новенькие красно-желтые автобусы, многоместные, такие же, как в Ленинграде, и старенькие, голубые, дребезжащие. На огромной, уже пустеющей базарной площади стояли возы с сеном, визжали в мешках поросята, бились куры. Из собора, крестясь, выходили старушки в черных платочках. Белый с зелеными куполами собор высился на крутом берегу реки, откуда шел спуск к маленькому лыжному трамплину. Игорь заприметил трамплин еще из окон областного управления и украдкой вздохнул. Низкие, вросшие в землю дома делали улицы широкими. Во дворах бродили собаки, куры, на крышах торчали антенны. К желтоколонному Дворцу культуры сходилась молодежь — местные франты в синих макинтошах с поднятыми воротниками, в шелковых кашне и хромовых сапогах. Игорь насмешливо прищурился — провинция, не поймешь; не то село, не то город. Но все же это был город, настоящий город, и глаза Игоря жадно вылавливали все городское: афиши театра, башенные краны, газетные ларьки, трубы заводов. Его волновал сладковатый дымок автомобилей, и эта молодежь, и витрины. Он отвык ступать по каменной панели так, чтобы слышать стук каблука. Если бы не Тоня, он остался бы на вечер в городе, сходил бы в кино, а то и в театр. Но он представил себе, как Тоня сегодня третий вечер будет скучать одна, и, нахмурясь, зашел в магазин, купил ей второй флакон духов.

На вокзале в ресторане он увидел Пальчикова. Игорь подсел к нему. Пальчиков тоже возвращался из командировки вместе со своим бригадиром Игнатьевым и сухонькой женщиной, которую они звали Прокофьевной. Они обрадовались Игорю, налили ему полстакана водки, подкрасили для приличия вишневым лимонадом, отобрали у него все свертки с покупками и требовательно понукали, пока он не выпил весь стакан и не закусил огурцом и лепешкой, подсунутой ему Прокофьевной. Кисловатая лепешка, начиненная картошкой с грибами, пахла холщовой тряпицей. Запах этот придавал лепешке особый, приятный вкус, и от этого по-домашнему приветливого запаха, от заботливых коричнево-сморщенных, чистых рук Прокофьевны, от раскатистого голоса Пальчикова Игорь почувствовал себя среди своих, как будто он встретился с земляками на чужбине.

Все веселились. Летели ленты серпантина. Гремела музыка. Кружились пары. Скользили цветные лучи прожекторов, выхватывая улыбки, сплетенные руки, сияющие глаза. А он стоял в дверях зала, молодой, красивый, в начищенных ботинках, и никто не знал, что творится у него на душе.

Он тоже улыбался.

Он вспоминал свое поведение и усмехался. С некоторых пор стоило ему вспомнить какие-нибудь свои прошлые поступки, становилось смешно и стыдно. А может быть, это признак роста? Человек растет, умнеет и переоценивает прошлое. Но если он, Геннадий, продолжает расти — значит, он и сейчас совершает глупости. Хоть бы скорее кончился этот рост! Эх, Геннадий, Геннадий, докрутился ты, попал под самое высокое напряжение; никакая изоляция, никакие оправдания тебе не помогут.

А в чем, собственно, ему оправдываться? Перед кем? Кому он повредил? Никому, кроме себя. И никому до этого дела нет. Для всех остальных он действовал исключительно как член комитета.

Ничего больше. Он обязан был содействовать Вере. После той тяжелой травмы необходимо было создать для Веры в механическом цехе нормальную обстановку. Исключительно ради успешной работы над «Ропагом». Он накрутил Шумского, тот привлек Юрьева, тот подключил главного инженера. Когда надо было, Геннадий умел нажимать на все педали. «Это уже не забота о человеке, — пошутил Юрьев, — это любовь к человеку». Геннадий и глазом не моргнул на этот намек.

Первомай справляли у Чернышевых. Кроме Жихарева, остальные были свои, эмтээсовские. Мужчины в наутюженных костюмах сияли белоснежными рубашками. На женщинах цвели легкие платья с короткими рукавами. От вида обнаженных рук и душистой пестроты тканей казалось, что за окнами стоит теплынь настоящей весны. По квартире волнами ходил смешанный веселый запах пирогов, одеколона, водки, дыма; бойко стучали высокие каблучки, блестели протертые стекла, звенела посуда, из кухни доносились возбужденный шепот и смех, и все это еще больше усиливало впечатление весенней праздничности.

Ветврач Нарышкин поминутно щелкал лакированной крышкой новенького портсигара, настойчиво угощал всех папиросами «Фестиваль», тоненькими, длинными, от которых разбирал кашель. Писарев вертел на полу бутылки с вином, показывая, как, согласно законам гидродинамики, раскупоривать без штопора. Строгий черный костюм и накрахмаленный воротничок придавали ему непривычную солидность. Таким он, вероятно, был у себя в проектном институте в Ленинграде.

Все выглядели необычно и с любопытством посматривали друг на друга.

Игорь пошел на вечер ради Тони. Настроение у него было прескверное. От напряженной улыбки, с которой он слушал длинный тост Чернышева, у него заболели скулы. Ему не терпелось скорее уткнуться в свою тарелку.

— …Водка — вещь вредная, малосознательная, — говорил Чернышев. — С этими недостатками борются при помощи закуски и тостов. Нужно, товарищи, всякий раз отдавать себе полный отчет, во имя чего мы глотаем эту отраву, это зелье…

Три дня Тоня ездила по колхозам, проверяя отчетность. Когда она вернулась, Игоря дома не было. Тоня растопила плиту, поставила греть ведро с водой. Она с трудом стащила с ног грязные, расквашенные, насквозь сырые сапоги и села у плиты. Пальцы на ногах посинели от холода. Морщась, она гладила натертую пятку. Сырые поленья шипели и стреляли в печке. Огонь поминутно гас, Тоня становилась на колени и дула, плача от дыма. Немыслимо было представить себе, что где-то на свете существует ванная, выложенная белым кафелем, и в ванну можно залезть, вытянуть ноги, и горячая вода зальет все тело по самый подбородок. Неужто она, Тоня, мылась в такой ванне, могла мыться в ней каждый день, и ванная была у нее в квартире, достаточно было повернуть кран с красным кружком!..

После всего виденного в течение этих трех дней вспоминать о ванне казалось дико и постыдно.

По дороге в Леваши им с Надеждой Осиповной встретилось стадо. Страшные, тощие коровы, хмельные от весеннего воздуха, шатаясь, брели через залитое водой поле. Розовые пятна пролежней глянцевито блестели на их ребристых боках. Коровы с трудом вытаскивали дрожащие ноги из жидкой земли. Пастушонок возился возле двух коров, увязших в грязи. Он дергал их за рога, отбегал и манил, протянув пустую руку и прицокивая, в отчаянии колотил их кулаками между глаз. Коровы бессильно вздрагивали и тихо мычали. Надежда Осиповна изругала пастушонка и пошла в деревню за народом. Пастух побежал собирать разбредшееся стадо, а Тоня осталась одна.

Она подходила то к одной корове, то к другой, гладила их, уговаривала и с ужасом замечала, как они опускаются все глубже в расквашенную землю. И стоило самой немного постоять на месте, как ноги тоже засасывало. Надежда Осиповна привела трех женщин с лопатами и веревками. Стали окапывать землю вокруг коровы, а грязь снова наплывала. Тоня стерла кожу на ладонях. Подсунув веревки под облезлый живот увязшей коровы, тянули, снова копали, подстилали хворост, чтобы самим не увязнуть. Одну корову вытянули, на вторую сил не хватило.

— Надо мужчин позвать, — сказала Тоня.

Весна этого года стала решающей в начатой великой битве за хлеб.

В поездах, сельсоветах, за кулисами театров, в воинских частях страстно обсуждали виды на урожай, уменьшение налогов, постановления ЦК, цифры надоя. «Земля», «хлеб» — древние эти слова вдруг приблизились к каждому человеку, обновленные до самой своей первозданной сущности.

Когда-то на Руси слово «хлеб» означало все Заботы человека о продовольствии, а выражение «отнять хлеб» значило лишить человека всего: места, промысла, средств существования; и сейчас емкое слово это вбирало в себя и целину, и трудодень, и спор агротехников, и семена, и лен — все, что люди давали земле, и все, что она могла дать им.

Хлеб наш насущный — его и брали иначе, бережно, задумчиво взвешивая в руке ноздреватый, пахучий ломоть, почувствовав вдруг, что значит в жизни народа, страны, этот первый и главный дар земли. Воспитанное поколениями русских хлебопашцев, оживало, как еще никогда, священное отношение к хлебу-батюшке, кормильцу, началу всех начал, с которым всегда были связаны мечты народа, его горе и радость, богатство и сила.

Память людская хранила еще вкус голодного, стодвадцатипятиграммового кусочка блокадного ленинградского хлеба, замешенного на целлюлозе и жмыхах, хлеба, с которым отстаивали город и который не соглашались променять на суленные врагом калачи.

Последний экзамен! У дверей аудитории толпятся студенты, лихорадочно листают конспекты, спрашивают друг друга. Тоня, зажав уши, ходит взад-вперед по коридору, бормоча: «Деленное на шесть мю квадрат». Она уже забыла, что деленное и какое мю, и когда доходит ее очередь, ей кажется, что она забыла вообще все, остались только эти «шесть мю квадрат», которые неизвестно куда и к чему приложить. «Братцы, когда наступает критическая точка насыщения?» — взывает кто-то. «Братцы» кидаются к учебникам разыскивать эту критическую точку, и выясняется, что именно про эту точку никто не читал, а если и читал, то не понял.

По лицу того, кто выходит из аудитории, можно в точности узнать полученную отметку. Его окружают; как, сколько, какие вопросы?.. Оттуда, сквозь плотно прикрытые двери, неведомыми путями непрерывно поступают сообщения. Таинственные токи циркулируют между аудиторией и коридором. В любой момент здесь известно, что творится там, у доски, — «выплывают» или «засыпаются», какое настроение у самого, что он сказал.

Тот, кто выходит из аудитории, совершенно не похож на того, кто входил туда; происходит чудесное превращение. Студент, сдавший экзамен, знает теперь все. Он консультирует любого. Ему известно даже про эту критическую точку. Голос его звучит покровительственно, движения ленивы и степенны. Он щедр, он расточителен, ему ничего не стоит отдать конспект, карандаш, справочник, какие-то записочки, рассованные по карманам. И неважно, что он получил, пятерку или четверку, даже тройка не может надолго омрачить его настроение, потому что, как бы там ни было, экзамен последний. Нездешние мечты уже туманят его глаза. Нездешние страсти врываются в его иссушенную экзаменами душу. Он отправится на пляж в Петропавловку. Почему в Петропавловку? На Острова! В Петергоф! В Зеленогорск! Закроет глаза и будет лежать на песке до самого вечера. Пойдет в кино. На футбол. Пойдет во двор и сам будет гонять мяч, играть в теннис, в шахматы, карты, пятнашки, в «дочки-матери», сядет и будет лепить из песочка пироги, играть во все, во что только можно играть… Вот что такое последний экзамен!

Некуда спешить, можно болтать с теми, кто уже сдал, и слушать, как Костя Зайченко, копируя доцента, говорит;

— Студент на экзамене как собака — глаза умные, а сказать ничего не может.

Под вечер Игоря вызвали в контору, звонил Пальчиков: за Левашами у Лены Ченцовой авария с трактором.

— Ночь работать собирались, — сказал Пальчиков. — Ты же понимаешь, каждый час дорог, и вот тебе на.

Как назло, у Игоря все ремлетучки были в разгоне.

— А где бригадир? Посадили девчонку на ночную работу. Она ж первый сезон! — возмутился Игорь. — Чем вы там думаете?

— Это ваша забота! — закричал Пальчиков. — Режете нас без ножа! Понадеялся я на тебя, послушался. Помнишь, клялся, уговаривал: не покупайте, мол, сеялку и никакого инвентаря. Я, дурак, поверил в вашу технику.