Теплоход «Юг» уходил в свой очередной рейс.

Из репродуктора, установленного над капитанским мостиком, доносились прощальные звуки вальса. Они пролетали над гранитной набережной, волнами перекатывались через дома-великаны и постепенно затихали в улицах и переулках большого города.

На палубе, слегка опираясь локтем на фальшборт, стоял летчик в звании майора и с грустью наблюдал за толпой провожающих. У него не было здесь родных и знакомых. Никто не помахал ему с берега рукой, никто не пожелал счастливого плавания.

Майору Поддубному на вид можно было дать лет двадцать шесть — двадцать семь. На самом деле ему исполнилось тридцать. Годы майора скрадывала стройная фигура, гладко выбритый подбородок, худощавое лицо, на которое еще не успело наложить свой бронзовый отпечаток южное солнце.

Год назад летчик окончил военно-воздушную академию. Потом служил в Заполярье, командовал эскадрильей, а теперь ехал в Н-ский авиационный истребительный полк на должность помощника командира полка по огневой и тактической подготовке.

Вот наконец и Кизыл-Кала.

Но где же станция?

Утро, а тут хоть глаз выколи. Песчаный буран замутил все вокруг. Тусклое, едва различимое, светит солнце, матовое, какое-то лиловое. На него можно смотреть простым глазом, не прикрываясь светофильтром.

В вагоне, еще задолго до Кизыл-Калы, Поддубный слышал от пассажиров про ветер-афганец, налетающий из Афганистана; он вздымает тучи пыли, наметает высокие барханы. Сквозь чугунный грохот вагонных колес слышно было, как шумела и завывала стоголосая пустыня. Но все это блекло перед тем, что встретило пассажиров при выходе из вагона! Будто кто-то без конца швырял горсти песку в глаза — на тебе, человек добрый, получай! Прошли всего каких-нибудь сто метров, а песок уже отвратительно хрустел на зубах, набивался в уши, ноздри, сыпался за воротник…

— И часто здесь такое бывает? — спросил Поддубный, когда нашли наконец вокзал и очутились в пустом душном зале.

Майор Гришин делил летчиков полка на две категории: надежных и ненадежных.

Ко второй категории, то есть к «ненадежным», кроме явно «отчаянных», таких, примерно, как Телюков, он причислял всех возомнивших себя, по его словам, покрышкиными или кожедубами; это значило, что летчик не в меру увлекается большими скоростями и высотой, что он любит энергичный пилотаж и прочие вещи. Гришин считал, что от таких летчиков можно ожидать чего угодно, только не успеха в выполнении первейшего требования — летать без аварий и катастроф.

Майора Поддубного Гришин после того, как слетал с ним в пилотажную зону на двухместном самолете, сразу же причислил к категории «ненадежных».

Это был контрольный полет, который выполняет каждый летчик, прибывший из другой части или имеющий перерыв в полетах, независимо от должности и ранга.

Гришин сидел в задней, инструкторской кабине самолета и внимательно наблюдал за действиями летчика.

Прошел месяц после приезда Поддубного в Кизыл-Калу.

Беседы с офицерами полка, в частности с замполитом Горбуновым и комэском Дроздовым, знакомство с летной документацией, а главное, личные наблюдения окончательно убедили его в том, что Гришин — перестраховщик и что это он тормозит нормальный ход летной учебы. Растерявшись после катастрофы и аварии, Гришин при планировании летной подготовки брал упражнения менее «рискованные», а более сложные откладывал на неопределенное время. Кроме того, он, где только мог и как только мог, упрощал полетные задания. Ночные полеты большей частью планировались на лунные, светлые ночи. И если, например, в том или ином упражнении предполагалась высота полета, скажем, двенадцать-четырнадцать тысяч метров, то Гришин давал указания — двенадцать и не выше! А чтобы какой-нибудь летчик не переступил границы дозволенного, на борт самолетов ставили бароспидографы — приборы, фиксирующие фактическую высоту полета.

Все это применялось с целью избежать аварийности и маскировалось под методическую последовательность в обучении, ставилось в зависимость от тяжелых условий пустыни.

Некоторые свои мероприятия Гришин проводил втайне от командира полка. Если же тот замечал неладное и начинал высказывать недовольство, Гришин затрагивал наиболее чувствительную сторону характера полковника. Дело в том, что Семен Петрович очень заботился о своих подчиненных и болезненно переживал гибель одного из них. Когда Гришин напоминал ему о том, что прежде всего нужно думать о жизни летчика, командир сразу сдавался. Он понимал, что подлинная забота о воине — это учение в поте лица, такое учение, которое позволяло бы летчику уничтожить врага, а самому остаться невредимым. Но получалось так, что, вопреки здравому смыслу, он скрепя сердце всегда соглашался со своим заместителем. Поэтому-то и очутился полк на последнем месте в числе остальных полков соединения.

Возглавляя огневую и тактическую подготовку, Поддубный твердо повел свою линию. Стрельбы и воздушные бои стали проводиться по всем правилам. Но штурманская подготовка и особенно подготовка летчиков-перехватчиков, а также боевого расчета КП по-прежнему страдали упрощенчеством и послаблениями.

Первая эскадрилья готовилась к полетам на предельную дальность с посадкой на незнакомом аэродроме.

— Полетим по этому маршруту, — майор Дроздов поднял указку и провел ею по карте, развешенной на классной доске. Указка начертила фигуру, похожую на сплющенный многоугольник. — А сядем здесь.

Поддубный только что вошел в класс, примостился в заднем ряду и мысленно прикинул: получалось, что до самой отдаленной от аэродрома Кизыл-Кала точки было не более 200–220 километров.

«Какой же это полет на предельную дальность? — подумал он. — И разве есть хоть малейшее основание считать аэродром посадки незнакомым, если летчикам десятки раз приходилось пролетать над ним и делать посадку? И как хитро построен маршрут! Только здесь, вокруг своего аэродрома, да еще как можно ближе к железной дороге».

Объявили перерыв. Поддубный подошел к Дроздову: