Когда читаешь многочисленные воспоминания об Андрее Тарковском, то создается впечатление, что в них пишут о разных людях. Таким неодинаковым он казался своим коллегам, друзьям. Понятное дело, что в мемуарах большинства женщин из его съемочных групп, монтажниц и ассистенток о Тарковском, кроме как «ах он был гением!», «его до смерти довела советская власть», «он так вежливо обращался с нами и с актерами!», по существу, ничего нет, и поэтому такие записки схожи. Пустота порождает лишь пустоту.

А вот серьезные люди рисуют совершенно разные портреты кинорежиссёра.

Судьба сыграла забавную шутку с Андреем Тарковским: он стал известным гораздо раньше своего отца, поэта и классика отечественной словесности, Арсения Александровича Тарковского. Признание к поэту пришло, когда сын был уже известен. Более того, отца для всего мира открыл именно сын, он использовал его стихотворения в фильмах.

А дебютировали они вместе в 1962 году – Андрей Тарковский полнометражной кинолентой «Иваново детство», а отец выпустил свой первый поэтический сборник. Понадобилось несколько лет, чтобы читатели и критики по-настоящему распробовали тексты талантливого поэта, а вот фильм в тот же год получил золотого «Венецианского льва» – и над Андреем Тарковским возник ореол гения. Он никогда не жил в тени славы отца. Скорее наоборот. Но, несмотря на это, нельзя недооценивать влияние отца на Андрея Тарковского в плане эстетики и восприятия мира.

Режиссер утверждал, что если кто и оказал на него воздействие, то только не поэт Арсений Тарковский, потому что тот рано ушел из семьи – Андрею было четыре года, а сестре Марине два с половиной, и мать, Мария Ивановна Вишнякова, воспитала двоих детей сама.

Но киноленты Андрея Тарковского по атмосфере, эстетике очень похожи на поэтический мир Арсения Тарковского, поэтому позволим себе не поверить режиссеру…

Итак, Андрей Тарковский родился в доме отчима своей матери в селе Завражье Костромской области. Это было 4 апреля 1932 года. Дом он попытался воссоздать в «Зеркале», однако не точно, а лишь его поэтический образ. Когда он искал натуру для съемок фильма, то побывал и в Завражье, и в городе Юрьевец, в котором семья Андрея Тарковского жила в эвакуации с 1941 по 1943, но ничего подходящего так и не нашел. Режиссер сделал запись в дневнике: «Вот и все, что осталось от посещения Юрьевца», – он имел в виду этикетку от пива «Жигулевское», которую приклеил рядом.

Натуру для фильма он нашел в Подмосковье, а дом, в котором родился Андрей Тарковский, воссоздали по фотографиям. Перед двором по его просьбе посеяли гречишное поле – для красоты. И несмотря на то, что местные колхозники говорили: «Гречиха никогда в этих местах не взойдет!» – она выросла и зацвела. Все это нужно было для того, чтобы детали заиграли, выстроились, создали только ему понятную эстетику. О тоске по красоте– правде, которая для каждого настоящего художника своя, он скажет в своем последнем интервью уже пред смертью: «Никто не знает, что такое красота. Мысль, которую люди вырабатывают у себя о красоте, сама идея красоты изменяется в ходе истории вместе с философскими претензиями и просто с развитием человека в течение его собственной жизни. И это заставляет меня думать, что на самом деле красота есть символ чего-то другого. Но чего именно? Красота – символ правды. Я говорю не в смысле противоположности «правда и ложь», но в смысле истины пути, который человек выбирает». В этом интервью парижскому журналу «Фигаро-магазин» Тарковский все сказанное сводит к одному: красота – это символ правды. Однако тогда, в 1986 году, он уже подводил итог…

В 1939 году семья Тарковского приехала в Москву, здесь Андрей поступил в школу, но в 1941 пришлось уехать в эвакуацию и вернуться только в 1943. Одноклассником Тарковского был Андрей Вознесенский, они учились вместе в мужской школе № 554 в Стремянном переулке (сейчас это учебное заведение поменяло номер на 1060). Вознесенский посвятил режиссеру и школьному приятелю стихотворение «Тарковский на воротах» и несколько строчек в мемуарах, в которых он написал, что Андрей Тарковский слыл стилягой, одевался вызывающе, чем педагоги, конечно, были недовольны.

Первоначально Андрей Тарковский выбрал совсем другую профессию, он поступил в престижный Институт Востоковедения, но со второго курса его отчислили. Киноведы создали легенду о том, что Тарковский ушел из института, потому что на уроке физкультуры получил сотрясение мозга, долго проболел, а когда выздоровел, то не захотел догонять свой курс. Ничего подобного не было. Как признавалась в интервью сестра Тарковского, когда ее брат поступал во ВГИК, ему просто нужно было указать что-то уважительное в биографии на предмет, почему его отчислили из института Востоковедения, и он придумал это сотрясение, а потом уже теоретики-тарковсковеды сделали выдуманное сотрясение фактом биографии режиссера. Так создаются легенды.

После отчисления Андрей Тарковский уехал на год с геологической экспедицией в тайгу. Шел 1953 год – в это время Берия объявил амнистию уголовникам. Как раз в Сибири, там, куда поехал Тарковский, бесчинствовали бандиты: они захватывали баржи, пароходы и даже целые деревни. По воспоминаниям Марины Тарковской, брат вернулся совсем другим – повзрослевшим, серьезным. В творчестве его таежный опыт почти никак не проявился, если не считать этюд «Концентрат», который он написал на вступительном экзамене во ВГИК. Занимательность и экзотичность Андрея Тарковского мало интересовала, ведь по своей сути он был поэт, а не рассказчик.

К решению поступать в институт кинематографии он пришел случайно. Какой-то знакомый семьи, студент ВГИКа, посоветовал ему: «Иди к нам. Терять тебе все равно нечего». Тогда Тарковский даже не понимал, что такое режиссура. Это потом он скажет: «Я думаю, что нормальное стремление человека, идущего в кино, заключается в том, что он идет туда за временем – за потерянным ли, или за упущенным, или за необретенным доселе. Человек идет туда за жизненным опытом, потому что кинематограф, как ни одно из искусств, расширяет, обогащает и концентрирует фактический опыт человека, и при этом он его не просто обогащает, но делает длиннее, значительно длиннее, скажем так. Вот в чем действительная сила кино, а не в «звездах», не в шаблонных сюжетах, не в развлекательности. Время, запечатленное в своих фактических формах и проявлениях, – вот в чем заключается для меня главная идея кинематографа и киноискусства».

Его сокурсником был Василий Шукшин, и что самое интересное – и Тарковского, и Шукшина советовали Михаилу Ромму, который в то время набирал курс, ни в коем случае не брать. Причины были противоположные: Андрей Тарковский – чересчур образованный, из интеллигентной семьи. В то время было модно учить на сценаристов и режиссеров кого-то из народа, чтобы могли рассказать о своей простой жизни. А что нового мог о простой жизни поведать интеллигент?

У Шукшина была другая проблема – он совсем ничего не знал, не читал даже классику, которую проходят в школе.

Предложение снять первый полнометражный фильм Андрей Тарковский получил случайно: такой же начинающий, как Тарковский, режиссер Абалов не смог снять фильм. Это произошло по творческим причинам, другими словами – из-за отсутствия таланта.

Первоначальный бюджет на съемку киноленты был 250000 рублей, Абалов истратил 120000, то есть Тарковскому оставалось чуть больше половины. Кстати, ему предложили в самую последнюю очередь, когда все режиссеры отказались снимать с таким весьма скромным бюджетом. Усугублялось дело еще и тем, что фильм был по рассказу Владимира Богомолова «Иван», а этот рассказ в то время считался всемирной классикой.

Андрей Тарковский согласился. Тогда решалась его судьба, ведь если бы он потерпел творческую неудачу, то ему вряд ли доверили что-то другое. Быть бы ему там же, где Абалов – в мусорной корзине. Но он осилил. Фильм получил ряд международных наград, стал известным на весь мир. Сам Жан-Поль Сартр восторженно писал о киноленте «Иваново детство»: «это фильм об утратах истории!» Между Сартром и итальянским писателем Альбертом Моравиа на страницах французской газеты «Юманите» даже разгорелась ожесточенная полемика. Моравио ругал фильм, а Сартр защищал.

Так Тарковский обрел всемирную известность. И было уже совершенно непонятно, почему следующий фильм «Андрей Рублев» долго не выпускали на экраны в СССР. Именно после «Андрея Рублева» началась другая жизнь Тарковского – множество планов на будущее было перечеркнуто. Эта другая жизнь, странное отношение к нему чиновников Госкино заставили его остаться за границей в 1984 году.

Ростропович потом вспоминал, что режиссер во время пресс-конференции, на которой он объявил о своем желании остаться, выглядел нервным и больным, осунувшимся. Как считают сестра и некоторые близкие друзья, именно это решение довело его до скорой смерти. Они же утверждают, что принял он его под давлением второй жены Ларисы Кизиловой.

Однажды в застольной беседе модный в те времена прозаик Юрий Герман сказал Евгению Шварцу: «Хорошо тебе, Женя, фантазируй и пиши, что хочешь. Ты же сказочник!» Шварц на это ответил в своей манере: «Что ты, Юра, я пишу жизнь. Сказочник – это ты». Нельзя не согласиться, автор пьес «Тень» и «Обыкновенное чудо» во многом был прав: его сказки действительно ближе к жизни, чем большая часть реалистических произведений Юрия Германа.

Многие современники считали его чудаком, большим ребенком: он действительно был горазд на выдумки. Например, прозаики Алексей Пантелеев и Григорий Белых рассказывали и писали о странной истории, приключившейся с ними в стенах ленинградского отделения Госиздата. Тогда они только начинали, недавно выпустились из детдома, а, точнее, из школы социально-индивидуального воспитания и написали первую книгу «Республика Шкид». Рукопись они сначала зачем-то отнесли в отдел образования, а там, оценив творческий потенциал и актуальность текста, передали его в Госиздат. Молодым людям наказали идти в издательство и найти Маршака, Олейникова или Шварца.

И вот семнадцатилетние авторы с трепетом поднимаются на пятый этаж, там находился отдел детской литературы, и вдруг к ним навстречу на четвереньках выходят два человека. Мальчики в панике прижимаются к стенам, чтобы пропустить, но те строго спрашивают:

«Молодые люди, вы к кому?!»

«Нам бы Маршака, Олейникова или Шварца…»

«Шварц, очень приятно!» – представляется тонколицый красивый человек с гладко причесанными на косой пробор волосами и подает переднюю лапу.

Шварц по-настоящему попал в литературу поздно, несмотря на то, что мечтал стать писателем с самого детства. «Из уважения я подходил к литературе на цыпочках», – признался он потом. А сначала он вообще поступил в университет на юридический факультет. Однако скоро выяснилось, что такие науки не для него. «Латинское право умирает, но не сдается», – писал он в письме к отцу, когда несколько раз провалил экзамен по этому предмету. В 1917 году он бросает Московский университет и отправляется к родителям в Ростов-на-Дону.

Кстати, в том, что сказочник начал с юридического факультета, нет ничего странного. Наоборот, это почти правило. К примеру, Шарль Перро, братья Гримм и Гофман тоже недоучившиеся юристы. Изучение Римского права иногда оказывает и такое влияние.

В Ростове-на-Дону Евгений Шварц поступает в небольшой любительский театрик актером. Играл он характерные роли, где всячески обыгрывалась его худоба. В то время между его знакомыми даже ходила такая фраза: «Худой, как Шварц!». Он не относился серьезно к своему актерству, да и вообще в то время он плохо представлял будущее. Хотя… Хотя мечта стать писателем не оставляла его.

Мать хотела, чтобы он выбрал надежную профессию, и когда маленького Женю спрашивали знакомые семьи: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь?», – она отвечала за сына: «Инженером». Но однажды мать сама задала ему подобный вопрос. Это событие Шварц запомнил на всю жизнь: «Я от застенчивости лег на ковер, повалялся у маминых ног и ответил полушепотом: «Романистом». В смятении своем я забыл, что существует более простое слово «писатель». Но я… не сомневался, что буду писателем».

В Ростове-на-Дону он женился, а завоевал сердце девушки довольно эксцентричной выходкой. Она была актрисой того же самого театра, в котором служил Шварц. Они шли по мосту через Дон.

Летом 1921 года театр переезжает из Ростова-на-Дону в Петроград. Подвигнул их к этому Николай Гумилёв. Он был в Ростове проездом, гулял по городу и вдруг на афише театра увидел: «Гондола», пьеса Николая Гумилёва. Поэт очень удивился и, отложив все дела, задержался, чтобы посмотреть спектакль. То ли игра восхитила Гумилёва, то ли поэт просто был растроган, но он пригласил всю труппу в Петроград, а сам обещал стать у них заведующим литературной частью. Вскоре актеры так и поступили, но когда они приехали в северную столицу, Николая Гумилёва уже не было в живых: его, заподозрив в участии в контрреволюционном заговоре, расстреляли.

Актерам пришлось пробиваться в Петрограде в одиночку. И какое-то время их спектакли даже имели успех. Однако вскоре театр распался: как многие говорили об этом, «растворился в океане столичной жизни». Некоторые совсем ушли из искусства, другие продолжили в профессиональном театре, были и такие, которые поменяли музу.

Евгений Шварц быстро стал своим в литературных кругах Петрограда. Как вспоминал потом сын известного детского писателя Николай Корнеевич Чуковский:

«Женя Шварц появлялся и у серапионов, и у Наппельбаумов, и в клубе Дома искусств. И у серапионов, и в Доме искусств его быстро признали своим, привыкли к нему так, словно были знакомы с ним сто лет. В то время он был худощав и костляв, носил гимнастерку, обмотки и красноармейские башмаки. Никакой другой одежды у него не было, а эта осталась со времен его службы в продотряде. У него не хватало двух верхних передних зубов, и это тоже была память о службе в продотряде…», – вот тут Николай Корнеевич ошибается, ведь Шварц никогда не служил в продотряде. Он придумал эту легенду, чтобы прикрыть тайну, которая могла бы его либо убить, либо лишить будущего.

Дело в том, что Евгений Шварц служил в Белой армии: он участвовал в знаменитом Ледяном походе генерала Лавра Корнилова из Ростова-на-Дону на Екатеринодар. Этот факт биографии сказочника выяснился только в конце 90-х годов XX века. А раньше люди, которые знали тайну, молчали – ни одного доноса, ни полунамека.

Особенно Шварц сблизился с серапионами, а с Зощенко и Слонимским он даже приятельствовал. Однако к литературной группе так и не примкнул, хотя и не пропускал ни одного их еженедельного собрания. В то время Шварц писал только фельетоны и шуточные стихотворения-экспромты:

Художественной ценности стихи не имели, а веселили лишь своей нелепостью. Впрочем, автор этим литературным опытам и не придавал особого значения. Чем покорил Шварц петроградских писателей, так, что многие были в восторге от него? Его называли устным писателем, и в середине двадцатых многие говорили, что он лучше рассказывает, чем пишет. Для увеселения публики Евгений Шварц сочинял и разыгрывал целые эстрадные номера. Например, все его современники вспоминают, как Шварц показывал заседание суда, где судья, присяжные, адвокат, прокурор, обвиняемый были собаками. Он лаял за каждого из них и так ловко, что непременно было понято – вот сейчас лает судья, а сейчас адвокат!.. Ему поручали открывать литературные собрания, вести банкеты… «Где Шварц – там смех и веселье!» – говорили тогда в литературных кругах.

Некоторое время он поработал секретарем у Корнея Чуковского, а потом перебрался в Госиздат. Там его начальником стал Самуил Яковлевич Маршак – он оказал на молодого писателя колоссальное влияние. Именно Самуил Яковлевич читал первые литературные опусы Шварца и указывал на его ошибки, объяснял, как их исправить. В своем знаменитом дневнике, который Шварц назвал «Ме», потому что не любил слово «мемуары», драматург писал:

«Я приходил к Маршаку чаще всего к вечеру. Обычно он лежал. Со здоровьем было худо. Он не мог уснуть. У него мертвели пальцы. Но тем не менее он читал то, что я принёс, и ругал мой почерк, утверждая, что буквы похожи на помирающих комаров. И вот мы уходили в работу. Я со своей обычной лёгкостью был ближе к поверхности, зато Маршак погружался в мою рукопись с головой. Если надо было найти нужное слово, он кричал на меня сердито: «Думай, думай!» Мы легко перешли на «ты», так сблизила нас работа. Но моё «ты» было полно уважения. Я говорил ему: «Ты, Самуил Яковлевич». До сих пор за всю мою жизнь не было такого случая, чтобы я сказал ему: «Ты, Сёма». «Думай, думай!» – кричал он мне, но я редко придумывал то, что требовалось. Я был в работе стыдлив, мне требовалось уединение. Угадывая это, Самуил Яковлевич чаще всего делал пометку на полях…»