Одна из причин уникальности русской литературы заключается в том, что фактически все ее авторы, являясь, безусловно, русскими писателями, являются в то же время и кем-то еще, что обусловливает своеобразие их взгляда на особенности творчества, на окружающую действительность и проч. Стоит ли снова вспоминать о том, что Антиох Кантемир – валах, «Наше всё» – африканец по происхождению, Некрасов – поляк по матери, а Бердяев – по матери француз. И так далее и так далее. И все эти особенности происхождения чрезвычайно важны для мировосприятия, для процесса написания текстов. Любопытно, что в западноевропейских странах, казалось бы, традиционно отличающихся от России более демократическими формами правления, ничего подобного нет. Возможность быть в Англии, Франции или Германии не только английским, французским, немецким литератором, но еще и турком, к примеру, или арабом, фактически начала складываться лишь во второй половине двадцатого века. Вспомним хотя бы печальную судьбу Макса Жакоба, случайный успех Дизраэли-романиста и – в особенности – мучительное стремление Гийома Аполлинера сделаться «истинным французом» (так скажем). Не то в России, где Некрасов описывает в поэме сочувствие своей польки-матери русским крепостным женщинам, а Пушкин восклицает: «Под небом Африки моей…». Вот он – огромный плюс имперскости, та самая достоевская «всемирная отзывчивость». Если немец или англичанин традиционно гордился исконностью и чистокровностью своего происхождения, то для русского аристократа предметом гордости было происхождение от ордынских вельмож, скандинавских воинов или литовских князей. Возможно увидеть некоторый парадокс в том, что российское законодательство отнюдь не всегда отличалось мягкостью в отношении инородцев и иноверцев, но российская культура принимала в себя Марка Антокольского, Исаака Левитана, Фонвизина и Мея, Николая Метнера, Ге, Кюи и…несть им числа!..

Предметом (так скажу) этого моего эссе я взяла роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Почему? Пожалуй, потому что именно в этом произведении автор серьезно и даже и отчаянно размышляет о своем происхождении, о том, что он не только русский литератор, но и еврей. Впрочем, что мы знаем о Пастернаке-еврее? В сущности, не так уж много. Согласно законодательству Российской империи, лица иудейского вероисповедания не имели права использования в официальных документах христианских имен, в каковом обстоятельстве помимо некоторого элемента утеснения заключалась и определенная логика – хочешь официально пользоваться христианским именем, становись христианином. То есть в быту возможно было называться Леонидом или Михаилом или Екатериной, но для официального документа следовало использовать иудейское имя, записанное специальным регистратором, так называемым «казенным раввином», и как правило, при кириллическом написании превращающим благозвучные восточные имена в совершенно неблагозвучные русские словосочетания, наподобие «Берка, сын Сруля». Родители Бориса Пастернака были записаны как – Аврум, сын Ицхока-Лейба, и Райца, дочь Сруля, но в обыденной, не официальной жизни именовались – Леонид Осипович и Розалия Исидоровна. А сам Борис Леонидович? В год его рождения эти правила отнюдь не были отменены. Каким же именем он назывался в пресловутых официальных документах?..

О том, что они евреи, в семье Леонида Пастернака уж никак не могли забыть. Когда московский градоначальник Сергей Александрович, дядя императора Николая Второго, издал указ о выселении из Москвы лиц иудейского вероисповедания, это, конечно, не коснулось купцов первой гильдии, чаеторговцев Высоцких, о которых у меня речь впереди, не коснулось и семьи Леонида Пастернака, а вот Левитана очень коснулось («куснулось»). Мальчика Бориса из Москвы не выселяли, но в гимназию он поступил не сразу; в первую попытку поступление не удалось, поскольку для евреев существовала процентная норма при поступлении в учебные заведения, и как раз в тот год эти два процента были уже заполнены, поступить удалось на другой год. Перемена вероисповедания была в Российской империи вопросом серьезным и совершалась почти всегда по глубокому убеждению, так, например, крестился композитор Илья Сац (впрочем, за переход «назад», что называется, в ислам или иудаизм, полагалась ссылка на Соловки). Художнику Леониду Пастернаку деликатно предлагали перейти в православие, и это, конечно же, сулило ему много карьерных перспектив и социальных преимуществ, но он деликатно отказался. Что это означало в бытовом отношении? Для любого подданного Российской империи его религиозная принадлежность была чрезвычайно важна и обусловливала определенное жизнеустройство. Безусловно, семья Пастернаков принадлежала к еврейской общине, отец и сыновья в праздники посещали синагогу; да и праздновали в семье отнюдь не Вербное воскресенье и Рождество, но Песах, Пурим и Ханнуку. То же было и в других семьях состоятельных и, что называется, «цивилизованных» евреев; то есть «цивилизованность» и высшее образование, полученное в Женеве или в Берне, отнюдь не мешали соблюдению религиозной обрядности и… вере. О праздновании иудейской пасхи в семье Высоцких Пастернак даже и писал, не называя, впрочем, причину празднования… Как же всё это отразилось в странном зеркале романа «Доктор Живаго»? Но сначала несколько слов о самом романе.

Когда Пастернак начал устраивать публичные чтения своего произведения, многие были удивлены и почти шокированы. Ива́нов изумлялся, почему это Борис вдруг стал писать «как Чарская»! Борис в некотором запальчивом смущении отвечал, что это, мол, для большей понятности. Стоит отметить и мнение Набокова, который назвал главную героиню романа Лару «чаровницей из Чарской».

Но кто же такая Чарская? Бойкая писательница романов для девочек-подростков-гимназисток в конце девятнадцатого – начале двадцатого века. Тексты эти были кошмарного стиля, но занимательны… К последнему поколению читательниц Чарской принадлежала подруга Пастернака Ольга Ивинская, женщина весьма авантюрного склада характера… Конечно, роман вызывает недоумение. Кто развернул бульварный сюжет с падшей девицей и роковым соблазнителем? Кто выдумал «лебедино-белую прелесть» Лары? Ивинская? А вот прекрасное описание поедания арбуза и рассуждения о религиях написаны, конечно, Пастернаком. Разностильность романа не была секретом. Ахматова, например, не сомневалась в авторстве «Ольги»… Но почему так вышло? Пастернак романы писать не умел, не был ни Голсуорси, ни Фединым, но мечтал о написании эпопеи, поскольку прозаические эпопеи все еще полагались литературными вершинами, особенно в советской литературе. Пастернак мечтал о неспешно разворачивающемся действе подобного романа. Вероятно, своего рода фрагментом подобного произведения возможно считать маленькую повесть «Детство Люверс». Но писать романы Пастернак не умел. И вот рядом с ним очутилась энергическая авантюристка, и… роман был написан в рекордно короткий срок. Но какой роман? Текст, поразивший чуткую к литературному слову Ариадну Эфрон нелепым антипсихологизмом, странной толкотней персонажей на маленьком пространстве повествования… Да, Пастернак великолепно описывал арбузы и самовары, но сюжет и зачастую описание действий персонажей строил кто-то другой. Последняя читательница Чарской?..