Незаметно, но верно, коньяк – любимый напиток Фомы Сибиряка, чемпион Сибири, как его именовали афиши, сделал свое поганое дело. Человек первоклассной физической силы, но бесхарактерный, Сибиряк усердно следовал внушениям завистливых приятелей, которые после каждой удачной борьбы доказывали ему, Сибиряку, непременно следует оросить свежие лавры в «Лиссабоне» – трактирчике, помещавшемся против цирка, и восьмипудовый Сибиряк слишком надеясь на свою выносливость и здоровье, шел почти каждый вечер пить.

Фома Сибиряк почти не знал соперников в борьбе. Приятели его знали соперников, и им было приятно видеть, как день за днем, усиливается у простодушного богатыря одышка, неровнее становится поступь и нервно блестят, когда-то спокойные, полные уверенности, добрые быстрые глаза.

Чувство удовольствия от каждой победы, одобрения публики и сознания своей силы было острее в хмельном состоянии, и Фома Сибиряк начал пить сам, самостоятельно. Он даже стал угощать товарищей, ради того, чтобы выслушивали его похвалы самому себе. Наконец, и он не мог уже не заметить, что все труднее становится ему выстаивать против свежих борцов, что уже дрожит протянутая для мертвой хватки рука, слабеет сообразительность, мучает больная бессонница. И вот в один горький вечер, мясник с Подола, вызвавший Сибиряка бороться на поясах, бросил его через пять минут, утерся рукавом и сказал: – «Это нам нипочем!»

А еще через месяц после этого сибиряк пил запоем, с пьяными слезами и драками, с закладыванием вещей и ночевками под забором. И разсчитали его из чемпионата, и, уже не помня как, пешком ли, зайцем ли по железной дороге, или же этапом или всеми этими способами вместе, очутился он в Великом посту в рыночных трактирах прикамского города П., жалкий, пьяный и злой, босиком в армейских офицерских штанах, драной бумазейной рубахе и четырехугольной татарской шапке.

Сибиряк зажил той новой жизнью, которая вытекая из прежней его профессии настоящего запойного положения, сложилась сама собой. За пятак давал он бить себя по голому животу дровяным кругляком: возил, на потеху рыночной толпы, ухватившись за оглобли и ржа как лошадь, возы с мукой: ел на пари горячий хлеб по пяти фунтов и, чтобы не отравиться глотал после этого тараканов, разбивал ребром ладони кирпичи и т. д. Все это давало ему ночлежку, много водки мало еды и еще меньше денег.

Стояла темная апрельская ночь. После пасхи в П. приехал цирк и расположился в деревянном строении на берегу речки. У запасных и простых выходов из цирка, как везде опускались к земле грубые деревянные лесенки, на которых располагались днем городские золоторотцы. Одни из них выпивали и закусывали, другие спали, как бродячие кошки, свернувшись калачом на узкой площадке лестницы. Сибиряк избегал подходить к цирку… Цирк тревожил его когда-то веселыми и приятными, а теперь больными воспоминаниями. Однажды, и он посидел на одной из лесенок, но зато к вечеру напился, как зверь…

Тем не менее, в ту ночь, о которой идет речь, Сибиряк, спавший у дровяного склада, вдруг проснулся и, сидя на земле, долго тер рукой лоб, упорная мысль о цирке запала в его душу.

Ему приснился тоскливый сон, о котором он ничего не мог вспомнить кроме музыки, яркого как солнце, света и радостной тревоги заставившей биться его сердце так сильно, что он проснулся. Но, и проснувшись, продолжал испытывать он то же самое, щемящее сладкой грустью чувство тоскливо-радостной зовущей тревоги, родственной, быть может, тоске по родине. Рука его упав на колено коснулась, сквозь изношенную материю, голого, когда-то белого и холеного тела, и прикосновение это было ужасно. Но еще ужаснее было вспыхнувшее непреодолимое желание мучить себя, растравлять и умножать скорбь, и Сибиряк встал…