Мягкая посадка. Год Лемминга. Менуэт святого Витта

Громов Александр Николаевич

Александра Громова называют верным последователем братьев Стругацких. То есть фантастом, рискующим исследовать в своем творчестве проблемы социальные.

Произведения Александра Громова не просто талантливы, но — оригинальны. Увлекательная приключенческая форма и захватывающие сюжеты становятся здесь лишь обрамлением для заданных писателем вопросов. Вопросов, заставляющих всерьез задуматься о прочитанном!

Мягкая посадка

I. Июнь

На двери подвала под табличкой «Секция самообороны при помощи подручных средств» была нарисована оконная рама. Несомненно, инструктор дядя Коля, приглашенный институтом в качестве эксперта по самообороне, был способен защитить свою жизнь и рамой, однако нас этому не учил, резонно полагая, что оконные рамы в свободном состоянии есть явление неординарное и не у каждого человека под свитером найдутся мышцы, достаточные для выворачивания добросовестно вставленной рамы за приемлемое время. Учитывая институтскую специфику, наиболее ходовым подручным средством при обучении был обыкновенный стул, но уделялось внимание и другим предметам, в том числе нетипичным для территории института, как, например, кирпичи, арматурные прутья или обрезки труб. Институту было все равно, где именно преподаватель будет убит или покалечен. Институт был заинтересован в том, чтобы это случалось как можно реже.

Я вошел и поздоровался. Дядя Коля был один, и все в подвале было как положено: четыре стены, одна из них дощатая и с засиженной жужелицами дверью, пара очень крепких столов из металла и пластика, шкаф габаритами с дядю Колю, стулья разных конструкций и степени сохранности, крохотное, занесенное снегом окошко под самым потолком, настенный портрет сангвинического Генриха Герца в сильно пострадавшей раме и сверху четыре лампы, забранные металлической сеткой. Помятая ржавая урна в углу у двери тоже была на месте, а в другом углу стояла, вытянувшись во фрунт, швабра без тряпки и сияло новенькое оцинкованное ведро. Раньше их здесь не было.

Дядя Коля повернулся ко мне всем корпусом — по-моему, иначе он не умел, — буркнул мне в ответ что-то отдаленно напоминающее приветствие и, поймав мой обращенный на швабру взгляд, ухмыльнулся. У меня сразу упало настроение. Не нравятся мне эти ухмылки. Если бы я неизвестно почему не ходил у дяди Коли в любимчиках, был бы соблазн подумать, что он собирается облегчить мне задачу. Но черта с два. Я знаю дядю Колю не хуже, чем он сам знает Сергея Самойло. Дядя Коля болезненно переживает, если с его любимчиками что-нибудь случается, и соответственно принуждает их работать в полную силу, хотят они того или нет.

— Ага, — гавкнул он наконец, — пришел?

II. Сентябрь

Пламя пустили по ветру. Вначале дымно занялись костры на снегу под деревьями — все разом, все одинаково, будто в глазах множилось одно и то же. Кто-то командовал, от костра к костру метались раскоряченные тени. Мертвый лес не хотел гореть. В огонь плеснули нефтью, и первый длинный язык кинулся и облизал ствол до самой макушки. Вспыхнуло еще одно дерево. Я и не заметил, откуда взялась автоцистерна. Кто-то нелепо упал, споткнувшись о шланг. Встал, стряхнул снег, стал молча пялиться на ползущий под ногами резиновый хобот. Струя жидкого пламени ударила в голые кроны, и толпа попятилась. Взревела. Кто-то весь в белом с символом Солнца на впалой груди выбросил вверх тонкие голые руки. Что кричал, было не понять. Крутящийся дым относило в лес. Горел снег, пропитанный нефтью. Горела уже целая полоса на краю леса, пожар напористо шел вглубь, набирая силу. Последними остатками смолы плакали сосны. С пугающим треском взрывались горящие стволы. Тонкие ветви, схваченные огнем, извивались шипящими гадами. Корчились кроны. Невидимо и неслышно сгорали мертвые личинки в мертвой коре.

Половина шестого утра!

Полиция потеснила толпу с фланга. Это было уже кое-что. Я видел, как здоровенные ребята в сверкающих касках с забралами, сбив щиты в прозрачную шевелящуюся стену, повели наступление фалангой по всем античным правилам; как очень скоро из плотной шеренги, спрессовавшей перед собой человеческую массу до опасного предела, выхлестнул, врезавшись в самую гущу толпы, короткий острый клин и пошел, пошел профессионально-методично резать толпу на части. Отсечь — рассеять, отсечь — рассеять! И еще. И еще раз. Шеренга отвоевывала пространство. Размеренно взлетали и опускались дубинки, появлялись и исчезали пойманные камерой в толпе орущие рожи с отблеском огня в вытаращенных рыбьих глазах. Кто-то падал, визжа смертным визгом. Кого-то топтали не замечая. Кому-то удалось выхватить полицейского из шеренги…

А потом я увидел самое страшное. Камера рывком, не по-профессиональному отвернулась от толпы, куда только что бесследно, как в трясину, канул полицейский, метнулась к горящему лесу, проехала было дальше, но тотчас вернулась назад и уткнулась в самое пламя. И тогда я увидел…

III. Февраль

Банки с говядиной были большие, одна на двоих, судя по всему, родом с какого-нибудь стратегического склада, сытные внутри и солнечно-золотистые снаружи, самодовольно блестящие и смазанные тавотом лучше, чем боевые торпеды. Отстояв очередь, я кое-как обтер тавот, заново раскурил потухшую сигарету, отыскал глазами своих и кивнул Вацеку. Тот уже получил и теперь прижимал к груди три полкирпича хлеба, тоже один на двоих. Кофе пока не подвезли, но говорили, что будет. На всякий случай дядя Коля разломал на дрова первый попавшийся на глаза ящик и теперь уминал в котелке снег.

В подвале стрельба слышалась глуше, зато труднее определялось, куда перемещается эпицентр перестрелки, и это нервировало: стаю, взятую вчера в кольцо на участке девятого отряда, не сумев добить сразу, теснили к нам. Говорили о каких-то новых снайперах, то ли наших, то ли совсем наоборот. Скорее, наоборот. Курили, сплевывали, кашляли, отходили после ночного боя, и каждому было понятно, что поспать сегодня опять не удастся. Кто-то из дубоцефалов влез на протянутую вдоль стены мерзлую трубу дерьмопровода и, соря инеем, тянулся к забитой снегом отдушине, пытался проковырять смотровую щель. Заметнее других дергался длинный, унылый и гнутый, как отмычка, студент — малый, по общему мнению, безнадежно заторможенный и то ли за свой чудовищный гранатомет, то ли за особую бестолковость получивший в отряде прозвище Дубина Народной Войны. Даже в подвале он мерз и ежился — не иначе, в его комбинезоне шалил термостат. Кроме студента, гранатомет здесь был только у меня, и то жалкий подствольник, зато шею каждого оттягивал автомат десантного образца с подогревом ложа и ночным прицелом в придачу. Ручные гранаты были без подогрева — вчера ночью один мобилизованный из молодых и краснощеких в самый разгар драки, когда часть дубоцефалов, ошалев от страха, с животным ревом дала деру под свой же пулемет, а потерявшие голову новички, не слушая команд, орали и палили в темноту кто во что горазд, схватил гранату голой рукой и, швырнув изо всех могучих сил, потерял по лоскуту кожи с каждого пальца. Гранат побаивались.

Я как раз пронес банки мимо Дубины Народной Войны — он вскинул на меня воспаленные глаза в контактных линзах, споткнулся о гранатомет и засуетился, выражая немедленную готовность как можно точнее выполнить повеление начальства. Хрена ему сейчас, а не повеления. Обойдется. Дубина — он дерево и есть, ему бы кого-нибудь по маковке с богатырского размаху… Так он себе войну представляет, а городскую почему-то в особенности, и вот что обидно: не дурак парень. И думать умеет, и излагать, поспорить об отвлеченном тоже горазд, зато намертво убежден в том, что на войне нужны рефлексы, а не мозги, — и комплексует, потому как с рефлексами у него от природы негусто. С навыками тоже. По ночам свои линзы он вымачивает в пластиковой кружке с водой, а чтобы никто не выплеснул, привязывает кружку к ноге специальной веревочкой. Если ночь прошла тихо, что иногда все-таки случается, студент еще проснуться не успеет, как к нему так и бегут отовсюду, так и шустрят на утреннее развлечение — давать советы насчет научного поиска этих самых линз в этой самой воде и научной их поимки. Один раз надорвали животики, когда поутру обнаружилось, что за ночь вода в кружке замерзла по самое дно. Потом-то стало не до смеха: в тот день из одной только нашей группы накрылись сразу шестеро. Самое поразительное, что в бою Дубине Народной Войны везет, а за компанию и тем, кто возле Дубины находится, надо только знать специфику и пореже торчать у него за спиной — он ведь сначала выпалит из своего гранатомета, потом с интонациями ослика На прокомментирует результат, а потом уже обернется посмотреть, кого там позади ветром сдуло…

Для роты отряд был велик, для батальона мал и слаб. В обширном подвале люди жались кучками вокруг еды, сидели прямо на полу и на корточках, подпирали спинами промерзшие стены. Жевали. Просто удивительно, насколько велики подвалы под гаражами в современных домах, непонятно, зачем они такие и кому нужны, но сейчас это было хорошо: отряд, кроме боевого охранения, разместился в подвале весь.

IV. Эпилог

Вот, собственно, и все. Эта пыльная ветхая рукопись и сейчас еще лежит в нижнем ящике моего личного сейфа, запертая на код и плотно задвинутая другими пыльными бумагами. Надеюсь, что о ней никто не знает. Я писал ее урывками много лет назад, отдыхая за этим занятием от ежедневного каторжного труда, — в те годы меня еще устраивал отдых такого рода, а может быть, просто хотелось высказаться перед безответным слушателем, и теперь я уже не помню зачем. Значительно позднее до меня начало понемногу доходить, что моя рукопись может представлять некий исторический интерес — возможно, именно вследствие пыли и ветхости. И как всякий порядочный исторический манускрипт, рукопись моя однобока. Теперь мне странно, почему я в то время так увлекся кусками, выхваченными из памяти, которая просеяла и отбросила многое, в том числе и ценное, а оставила вот это: Дарья, Сашка, Бойль… Почему именно это, хотя было и многое другое? Но эти куски не тускнеют в памяти, наоборот, становятся ярче, несмотря на то что мне уже трудно вспомнить хронологию событий, и иногда я, не тревожа дежурную секретаршу, лезу в рукопись как в справочник — смешно, правда? Наверное, это старческое. Мне семьдесят три, и мозг мой затвердел. Если мне раскроить череп, он вывалится оттуда куском.

Видимо, оттого, что я стар и к моему брюху прижата грелка, мои мысли гладки и легковесны. Сегодня опять идет снег. Я смотрю в окно на белые холмы Тиманского кряжа и по-детски радуюсь, что они заслоняют от меня языки ледника, незаметно ползущие по девонским отложениям в речных долинах. Завтра холмы снова почернеют, обработанные энергоизлучателями, и со склонов опять побегут ручьи, направляемые в специальные котлованы. Я не вникаю в то, какое количество этой воды будет использовано, а какое придется откачать подальше на ледник, — это дело специалистов. Когда-нибудь ледник превзойдет своей толщиной высоту холмов и нависнет над Убежищем — вот тогда-то и начнется настоящая борьба, если только наша энергостанция, единственная термоядерная в бывшем первом защитном поясе, еще будет действовать. Не исключено, что она износится задолго до того времени, но люди так устроены, что наверняка что-нибудь придумают, взять нас голыми руками не так-то просто. Предельные возможности человека не безграничны, но и не достигнуты — доказать это я не могу, я просто знаю это на основании своего опыта. И это, и многое другое.

Например, на основании своего опыта я совершенно точно знаю, что через десять минут ко мне войдет дежурная секретарша со свежей грелкой — заберет остывшую, а горячую приладит к тому месту, где, как она считает, находится моя печень или что от нее осталось. Прежде чем войти в кабинет, она постучит, и если я почему-либо не отзовусь, ворвется ураганом, на ходу распахивая чемоданчик со шприцами и, разумеется, успев по пути въехать пальцем в кнопку вызова медицинской бригады. Но я, понятно, отзовусь сразу же и во время смены грелки буду фривольно шутить, как и полагается в моем положении, и даже, если будет не лень, попробую ущипнуть секретаршу за попку, от чего та, конечно, не откажется и охотно взвизгнет, чтобы доставить мне удовольствие, — а без визга какой смысл? Все три мои нынешние секретарши молоды, послушны, соблазнительны и в меру неумны, так и должно быть. Что бы там ни болтали втихомолку, меня они не интересуют. Я давно уже не представляю демографической опасности. Болтают — и пусть. Разрешается.

Кроме грелки, секретарша принесет стопку бумаг, и я опять займусь тем, чем занимаюсь вот уже сорок лет. Нужно смонтировать дополнительный излучатель для гидропонных теплиц — я сам проверю расчеты, потому что мне не нравится, сколько энергии уходит на эти теплицы, и, по-моему, половина ее уходит зря. Нужно законсервировать старый полиметаллический рудник в ста километрах от Убежища — я распоряжусь и об этом. Нужно дать личное указание открыть новую техническую школу — я дам такое указание. Нужно подготовить и послать третью экспедицию на Юг и убедить кое-кого в том, что это необходимо, после того как первая экспедиция пропала без вести, а вторая позорно вернулась, не пройдя по льдам и тысячи километров. Нужно, пока держится лето, поставить на ремонт пятую и седьмую турбины энергостанции. Нужно, наконец, разделаться с идиотами, которые заперлись в котельной и объявили суверенитет. Нужно… Нужно… Поощрить. Наказать. Дать. Лишить. Подавить нытье и безразличие, заставить пять тысяч человек работать единым организмом. И каждый день, меняя грелки, делать то, что обязан делать президент — первый в истории президент Человечества.

Я знаю, что будет, когда я умру. Через месяц из притащенной с холма глыбы мне вырубят непохожий памятник как Спасителю и создателю Убежища, через год этого истукана с гиканьем завалят и расколошматят на сто кусков как памятник диктатору — как будто одно не влечет за собой другое, а еще лет через тридцать памятник, может быть, склеют и водрузят вновь, чтобы через какое-то время расколотить опять. Пожалуйста. Не возражаю. Жаль, что я этого уже не увижу. Люди в массе очень смешны, но они единственное, что у меня есть.

Год Лемминга

Современная утопия

Глава 1

Ненормальный

Все-таки интересно, что чувствует охотник, видя, как волк — и совсем не матерый — перепрыгивает через флажки?

…Кувырок. Ногой успеваю толкнуть дверь. Плотнее зажмуриться, закрыть глаза руками, заткнуть уши, а рот, напротив, раззявить до боли, до хруста связок…

Вспышка! Фиолетовый кинжал бьет из щели под дверью — сквозь ладони, сквозь веки. Ошеломляющий удар пробует на разрыв мои барабанные перепонки. Чудовищно. Гул в голове, цветные медузы в глазах… Не слышу, но чувствую, как на этаже осыпаются чудом уцелевшие оконные стекла. Полсекунды — прийти в себя. Интересно, водились ли тараканы в этом доме? Мир их праху.

Еще минута — самое большее — такой обработки, и до меня доберутся, в какой бы отменной форме я ни находился. Должны добраться. Люди делают свою работу как положено — упорно и размеренно. Спешить им в общем-то некуда. Если меня не возьмут здесь, то, совершенно очевидно, выдавят с четвертого этажа на пятый, далее на шестой, а над седьмым только чердак и плоская крыша — сохранилось же близ центра Москвы этакое маломерное панельное чудо! Похоже, меня специально загнали сюда: здание и прежде не было жилым, а теперь и вовсе назначено к сносу; в выстуженных объемах не соблазнится заночевать самый неприхотливый бомж. Удобно!

А любопытно, как долго меня пасли, прежде чем попытаться взять?

Глава 2

Суицид

— Следует понимать так, что вы снова его упустили? Только отвечайте четко: да или нет?

— Да.

Лицо отвечавшего осталось неподвижным. Бритая голова, сбитый на сторону кривой нос и мощные шейные бугры, распиравшие ворот сорочки, делали его похожим на боксера-профессионала. Лишь капельки пота на лбу выдавали страх, зато спокойный голос нисколько не изменился, констатируя:

— Мы его упустили.

— Упустили во второй раз, прошу вас заметить. Ну и как же вы собираетесь объяснить это обстоятельство?

Глава 3

Расследование

…И низкое негреющее солнце, красное, как стоп-сигнал, воровской украдкой подбирается к горизонту. Нелепая длинная тень пересекает полосу асфальта и изламывается в кювете.

Человек идет по шоссе.

Он никуда не спешит и, завидев машину за полкилометра, останавливается и просяще, без всякой надежды, поднимает руку. Машина проносится мимо. Человек шевелит губами, провожая ее мутным, нехорошим взглядом, опускает руку и, потоптавшись для чего-то на месте, продолжает движение. Он идет косолапо, мелкими частыми шажками, движения его суетливы и бессмысленны, как бессмыслен он сам. На человеке драный зимний комбинезон строительного рабочего, вывалянный не в одной луже и давным-давно потерявший первоначальный цвет, ватная куртка с оборванным правым рукавом и бесформенный треух. Тощий рюкзак, повешенный на одно плечо, перекашивает нелепую фигуру набок. В ожидании следующей машины человек ищется под мышкой и, поймав заскорузлыми пальцами насекомое, уничтожает его на ногте. Водитель патрульной машины дорожной полиции сбавляет скорость возле бродяги и, увидев, чем тот занимается, сплевывает в окошко. Его напарник, спросив больше для проформы, не следует ли доставить этакое чудо по назначению, и встретив выразительный взгляд, пожимает плечами и набирает номер местного отделения Санитарной службы. В самом деле, возиться с субъектами, никак не желающими сохранять человекоподобие и, вероятно, заразными, не входит в обязанности дорожной полиции, пусть с ними возятся те, кому это положено по роду службы.

Пока идет этот обмен взглядами, человек демонстрирует готовность неуклюже пуститься наутек, но, как только машина, набрав скорость, исчезает за поворотом, его поведение решительно меняется. Он ускоряет шаг, двигаясь теперь широкой свободной походкой и нисколько не кособочась, — однако все же «голосует» очередную машину, прекрасно понимая, что не найдется сумасшедшего, согласного остановиться по мановению руки вшивого бомжа. Без всякой злобы усмехается, глядя вслед.

Этот человек — я. Свернув в лес прямиком через раскисшую полоску поля, мысленно пою гимн человеческой лени. Знали бы эти полицейские, что только что упустили повышение по службе!.. Хотя нет, этого не могло быть: имей они хоть намек на настроение мною заняться, я бы знал это и свернул с шоссе гораздо раньше.

Глава 4

Повесть о лейтенанте Пипеткине

…Шуршат по асфальту. Выбоин на такой скорости не увидишь, они чувствуются только по тряске машины. Не надо быть провидцем, чтобы понимать: при сумасшедшей гонке по дрянному шоссе рано или поздно полетит подвеска. А! Какую бы скорость я ни выжал, сигнал спецназовской связи все равно летит быстрее.

В угнанной машине можно чувствовать себя в безопасности только первые несколько минут, и то если угнано «чисто». Мне же повезло угнать эту колымагу буквально из-под носа группы захвата, так что о какой тут безопасности может идти речь. Минута или две, самое большее три — вот и все, что мне отпущено.

Негусто. Таков мой временной люфт, как обожают выражаться профессионалы из не очень афиширующих себя заведений.

Кольнуло… Пока чуть-чуть — предупреждающе. Бросить машину? Нет, снова укол: пешкодрал не проходит… Господи боже ты мой, как же надоели мне эти подленькие приемчики: всегда точно знаешь, что делать не надо, и поди догадайся, что сделать нужно! Хитер «демоний», не позволяет себе тянуть меня на веревке, как барана, заботится о том, чтобы я мыслил, гад!

Мозгокрут — в режим защиты?.. Точно. Со второго раза попал. Нет тут никакого мышления — откуда ему взяться? — одни отработанные рефлексы, как у павловской собаки с фистулой под брюхом. Если мне понадобится быстро принять правильное решение, единственное из многих ошибочных, я могу и оплошать.

Глава 5

Педагогическая фонема

— Итак, объект снова ускользнул от вас? Любопытно, что вы теперь скажете в свое оправдание?

— Мне нечего сказать, шеф. — Говоривший был долговяз, худ и скверно выбрит — мешали чирьи. Он покачал головой, непроизвольно сглотнул и добавил: — Я полностью осознаю свою вину и меру ответственности.

Сидящий за столом невесело усмехнулся.

— Ваш предшественник, помнится, был несколько обстоятельнее в объяснениях. Однажды он так убедительно доказывал, что найти и взять человека, где бы он ни находился, — лишь вопрос времени, что я ему почти поверил… Что с вами — повышенная скромность или просто несообразительность? Впрочем, можете не отвечать. Отрадно уже то, что вы понимаете меру своей ответственности за провал операции. Ваш предшественник нашел и упустил объект трижды; вы — пока — только дважды. Еще раз промахиваться не советую. Гм… надеюсь, вы хотя бы сделали выводы из поведения объекта?

— Половина аналитиков только этим и занимается, шеф. Выявлено около двадцати локализованных районов, где объект может попытаться укрыться: прежде всего места лично ему хорошо известные, связанные, например, с воспоминаниями детства или со сферой профессиональных интересов, а также сравнительно малолюдные районы с развитой коммуникационной сетью — замечено, что он к ним тяготеет. Составлен достаточно подробный психологический макет, что дало нам еще несколько районов. Местные органы усилены и приведены в оперативную готовность.