Смерч рассыпался в полумиле по правому борту; только минуту назад ходил зигзагами, медленно приближался, рос в высоту, пил море бешено вращающимся рукавом – и вот, пресыщенный, рухнул сразу, опрокинув в океан килотонны воды. Большая волна подбросила капсулу. Уронила в провал. Еще волна, уже поменьше. И еще. Качнула. И снова штиль. Ни волны. Ни ветерка. Лишь мелкая рябь, бегущая неизвестно откуда. Лишь прорывы в тучах, а в прорывах – нестерпимо слепящие, бьющие наотмашь лучи солнца.

Лишь одиночество…

Филипп позволил подъемнику вознести себя на палубу, короткую и узкую, изъеденную укусами волн. Подъемник еще работал. В принципе, существовал еще трап, оканчивающийся аварийным люком, открывающимся вручную, – но люк после бомбежки заело намертво, хорошо еще, что не сорвало совсем.

Обшивка была цела и даже на глаз находилась в довольно сносном состоянии. Не пузырилась после случайного цунами, не крошилась, отваливаясь кусками, как бывало с капсулами, пересекшими на предельной скорости пятно желтого прилива. От желтого прилива нужно уходить только на предельной скорости и немедленно возвращаться на контрольный пост или прямо на Поплавок, послав кодированную шифровку о прекращении патрулирования. Инструкции точны. Через два-три дня поднявшийся из глубины пласт маслянистой жгучей жидкости растечется по поверхности океана и под лучами солнца утратит активность – но этого времени с избытком хватит, чтобы вчистую растворить крейсер высшей защиты, не то что капсулу.

Никто не знает, отчего возникает желтый прилив. Среди противоречивых гипотез преобладают биогенные. Родившись на пятисоткилометровой глубине вблизи границы Вихревого пояса, плотный кокон, состоящий из смеси органических кислот и вихревой оболочки, быстро поднимается к поверхности. Уплощаясь по мере подъема, он всплывает гигантской линзой от одной до сотни миль в поперечнике. Там, где он всплыл, ничего особенного не происходит, вид океана мало что скажет самому внимательному глазу. Зато рецепторы на обшивке – что капсулы, что крейсера, все едино – передадут на кожу глубинного пилота щадяще ослабленное ощущение жжения, и одновременно замигают, заквакают, взвоют индикаторы, сообщая, предупреждая, категорически требуя: уходи! Немедленно прочь отсюда! Или ныряй поглубже, если еще доверяешь прочности разъедаемого корпуса.

Давным-давно, как взрослые учат детей, которые когда-нибудь займут их место и тоже станут учить, во Вселенной был лишь один закон, космос был велик и обилен, и человек попирал стопой своей никак не менее ста пятидесяти миров. И был мир в мирах, и мир царил в сердцах человеческих.

Один из миров – Капля – даже не был миром в полном понимании этого слова – он был пересадочной станцией. Но и тут человек жил, трудился, любил, был или не был счастлив, мечтал или не мечтал вернуться на родную планету, старился и в конце концов умирал, оставив после себя дело рук своих и – иногда – детей. И дети, родившиеся на Капле, уже считали жидкую планету своим домом.

Много, очень много лет прошло с тех пор, как на планету был опущен первый самоходный плот-причал. Остатки его не сохранились. Первопроходцы не задумывались о том, что своими руками делают историю. Уже два поколения спустя любой обрывок судового журнала, любой изъеденный желтым приливом болт с тех первых исторических посудин считались общим достоянием колонии и подлежали музейному хранению.

Любопытный транзитный пассажир, коротающий время от рейса до рейса, непременно осмотрит музей – разумеется, в случае, если не найдет поблизости ничего более интересного. Целый зал музея посвящен созданию на Капле плавучего грузопассажирского терминала, первого из четырех, и, надо отметить, терминал того стоит. Кстати, музей находится как раз в нем, в секторе Альфа, на двадцатой палубе, если считать сверху, и на четыреста седьмой, считая от ватерлинии.

Изрезанный уступами полуторакилометровый усеченный конус, насаженный на опрокинутую вниз полусферу километрового радиуса – вот что это такое. Стандартная ватерлиния терминала проходит точно по линии сопряжения двух фигур, отчего подводная полусферическая часть всегда скрыта под толщей вод и видна только на музейной модели. Издали терминал напоминает громаднейших размеров бакен.

Господин Гундер Шелленграм, ведущий эксперт отдела Перспективного Планирования, без тени иронии называющий себя главной мозговой извилиной организма, именуемого зоной Федерации, занимал скромные, но все же приличные для чиновника его ранга апартаменты в надводной части Поплавка, в полукилометре выше ватерлинии, в километре ниже плоской макушки конуса. Космические челноки садились на уступы значительно выше жилой палубы Дзета-144, справедливо считающейся одной из фешенебельных; боевые машины ВВС и транспортные платформы базировались ниже. Здесь ничто не могло оскорбить взгляд человека, любующегося огненной полоской заката на пепельной воде, и не на экране, а сквозь настоящий иллюминатор; ничто не мешало покинуть каюту и выйти прогуляться на смотровой уступ – не личный, общий, однако заказанный для служащих невысокого ранга, не говоря уже о рядовых оболванцах и трюмной швали.

Сегодня господин Гундер Шелленграм поборол искушение продлить путь по смотровому уступу до сектора Стигма и воспользовался ближайшим служебным лифтом. Сказать по правде, за последний год вид океана надоел ему до чертиков. В какие бы личины он ни рядился, становясь то ласковым и прекрасным, то хмурым, взбесившимся, кипящим, – вода всегда останется водой, а Поплавок Поплавком, и воды всегда будет слишком много. Только новичкам нравится смотреть на нее.

И еще Шелленграму.

Пусть надоело – но тянет… Можно сойти с ума: с высоты океан кажется распахнутой ждущей бездной с висящим над ней Поплавком. Чересчур далек горизонт, чересчур ясно осознает человек, что океан не имеет ни берега, ни дна. Старожилы из штатской обслуги поголовно страдают агорафобией: правдами и неправдами добиваются жилья в глубине терминала, подальше от обшивки и бездны за нею, годами не включают обзорные экраны… Их можно понять.

Но сейчас океан подождет. Утренней рысцы по трапам к посадочной площадке флайдрома было вполне достаточно и для разминки, и для созерцания.

Инженер-мнемотехник, качая головой, разглядывал кубометр, наполненный белым туманом. Голографическое изображение не было неподвижным – туман клубился, в нем возникали неожиданные потоки и завихрения, возникали и размывались ажурные волокна, он поднимался вверх тонкими струями и, накопившись, опускался вниз весомым пластом. Картина была удивительная, завораживающая, и, бесспорно, она была уникальной и многообещающей с точки зрения практической психомнемографии, однако в душе инженера она не вызывала ничего, кроме ощущения скверно выполненной работы. Или даже не выполненной вовсе.

Туман. Вместо сложнейшего трехмерного узора, стройного или путаного, смотря по индивиду. Вместо привычной картины человеческого «я», вместо инстинктов, мыслей и памяти – не столь уж большого массива данных, из которого программа сортировки скоренько отберет интересуемое. Ничего, кроме тумана.

Инженер поморгал, отгоняя наваждение. Затем на несколько секунд крепко зажмурился и осторожно разомкнул веки. Картина не изменилась.

– Прогони-ка еще разок тест, – велел он лаборанту.

– Нет проблем.

Вечности нет.

И нет вечного постоянства.

Ни в чем. Никогда.

Вместо вечности – долговечность. Прочная. Надежная. Привычная.

Нет удивительного в том, что вещественные результаты правильных решений бывают прочны и долговечны. Давно уже не удивляет и обратное: результаты ошибочных решений чаще, чем хотелось бы, бывают еще прочнее и долговечнее. Не удивляет даже то, что они подчас оказываются полезными.

Какой-то гад наступил мне на грудь тяжелым кованым башмаком и не давал дышать. Человек с тысячью лиц. И ног, обутых в кованые башмаки, провонявшие потом и ваксой, у него, вероятно, были тысячи – во сне я сталкивал их с себя, но с тем же успехом мог бы перебирать бархан по песчинке, они давили все сильней, я задыхался, корчась червяком, а страшный человек надо мною смеялся тысячью ртов, и я хотел закричать, но мой крик был затоптан и не родился.

Потом человек исчез, но это не принесло облегчения. Я стоял у широкого полукруглого зева в теле горы, у распахнутой в мир пасти и знал, что не посмею отступить ни на шаг, ноги мои вросли в землю, а на меня валила толпа голых людей с бессмысленными равнодушными лицами, если то, что было повернуто ко мне, сошло бы за лица, и я стрелял по этим людям, и они молча вспыхивали и падали, но накатывались на меня с неотвратимостью горного обвала, и даже горящие продолжали ползти. И еще была женщина – ее звали Лиза, она гибла и звала меня на помощь, и я знал, что должен ее спасти, я вполне мог ее спасти, мне стоило лишь выдрать ноги из камня и сделать несколько шагов, но это значило оставить проход, проклятую дыру в каменной стене, защищаемую неизвестно зачем, – и я выбрал дыру. Не женщину, любимую мною. Я даже не мог закрыть глаза, потому что должен был ловить в прицел лучевика чужие бессмысленные лица и безжалостно, размеренно, без суетливой спешки нажимать на спуск…

Я проснулся в липком ужасе. Сердце колотилось в ребра, делая ударов двести в минуту. Горел ночник на столике, и в моей каюте не было никого. Я постепенно приходил в себя.

Настенные часы показывали, что на этот раз мне удалось поспать пятьдесят восемь минут. Превосходно, мрачно подумал я, чувствуя, что без насилия над собой не сумею шевельнуть и пальцем. Поспал называется… Меньше часа.

И эта первая бытовая мысль, обыденная и примитивно-точная, заставила меня проснуться окончательно. Несколько минут я лежал неподвижно и слушал, как сердце, мало-помалу успокаиваясь, входит в штатный режим. Судя по часам, вставать было рановато. Вряд ли за ночь я проспал в общей сложности больше трех часов, и сомкнуть глаза хотелось отчаянно, но я отверг эту мысль. Разве что подремать немного? Пожалуй, не стоит: засну еще всерьез и опять увижу… можно догадаться что.

Прямо над ватерлинией на нижнем, служебном уступе сектора Альфа даже сквозь дыхательный фильтр пахло сыростью, морской солью, парами и перегаром углеводородного горючего, смазочным маслом. С уступа полого спускался в воду широченный пандус, разделенный на стартовые «гнезда» наспех приваренными невысокими барьерами, тускло блестящий, обильно покрытый густой смазкой. Пандус именовался слипом, как якобы он назывался у китобоев в Темные века, если только историки не врут и в земных океанах когда-то действительно водились киты. Радужные пятна расползались от слипа по воде, и сама свинцовая поверхность океана, медленно несущая ленивую зыбь, даже поодаль от Поплавка казалась густой и маслянистой, словно мазут. Был штиль.

Двое нижних чинов подволокли скутер к «гнезду». Филипп надел каску, сел верхом на длинное сиденье, сунул ноги в упоры и прогрел на холостом ходу двигатель. Не нравится мне этот штиль, подумал он с неясным беспокойством. Нехороший какой-то штиль, неприятный, совсем необычный для южных широт. И вода – холодная…

Он поежился и несколько секунд убеждал себя, что ему тепло, а убедив, удивился тому, что пришлось убеждать. Штормовой комбинезон греет отлично и не впитывает воду. А брызг будет… Ничего страшного, прокатимся разок, отвлечься от глупых мыслей и глупых снов будет очень полезно. Всех дел – съехать со слипа, разобраться в стартовой сутолоке, как можно быстрее объехать вокруг Поплавка, с размаха, не ошибившись номером, влететь в свое «гнездо» и пересечь финишную нить слабенького лазера. Только-то. А если улыбнется удача – будет и у меня призовая серебряная кружка, подумал он. Буду из нее пиво пить. Хотя за командную победу кружку не дают, а дают стопку. Что ж, буду пить водку. Впрочем, тут есть гонщики и посильнее, так что вряд ли. Запасной – он запасной и есть, и даже если участвует в гонке, всерьез никем не принимается. В общем-то это только к лучшему, но шанс прийти первым все равно ничтожен.

Четверть часа назад финишировал индивидуальный заезд. Лейф опять победил – сейчас он громогласно хохотал и принимал поздравления в центре кучки болельщиков, пробившихся на служебный уступ. Несколько добровольных распорядителей из числа старослужащих, с белыми повязками на рукавах, берегли глотки и пока не вмешивались, разумно давая схлынуть приливу восторженных чувств. Время пока терпело. На смотровых уступах – и в пятидесяти, и в ста метрах над ватерлинией, и выше – слитно галдели, там было черно от зрителей. Где-то там, вероятно, был и Петр, но на таком расстоянии не стоило наугад махать рукой – все равно он не разберет, кто где. Верхушка Поплавка, как обычно, скрывалась в облаках. Рейсов с утра не было, терминал бездействовал.

Сегодня на смотровые уступы высыпали все, кому не лень. Кроме, разумеется, вахтенных, проклинающих свою участь, больных, арестованных по дисциплинарным делам, неизлечимых агорафобов и наконец-то взятых в оборот трюмных крыс. Большинство зрителей толпились над слипом, гроздьями висели на поручнях, тянули шеи, стараясь не пропустить момент старта. Большие офицерские гонки бывают лишь дважды в год – в год Капли, а не земной год. Это на тренировки свободных от вахты молодых офицеров можно смотреть почти еженедельно, стоит лишь Поплавку лечь в дрейф в штилевой полосе, но в тренировках нет ничего интересного. Гонка, особенно командная, когда по океанской зыби, подпрыгивая, вылетая из воды и снова плюхаясь в фонтанах брызг, одновременно несутся полсотни скутеров и можно вдоволь насладиться зрелищем, выиграть или проиграть пари, – другое дело.

Ночь без звезд.

Черная, бесконечная. Лишь слышно, как плещет внизу океан. Лишь мигает неизвестно зачем световой маячок на вершине Поплавка да освещены посадочные площадки для боевых флайдартов и летающих платформ.

Когда в полярных водах наступает ночь, к теплой громаде Поплавка поднимаются обитатели здешних глубин – бесформенные студенистые тела размером с хорошую субмарину – и, коснувшись металла, в панике распадаются на подвижные реснитчатые клетки, уходят в глубину мутными облаками, чтобы собраться и слипнуться вновь подальше от опасной плавучей горы. Свирепые хищники, неутомимые охотники за всем, что крупнее криля и мельче полярного кракена, ищут пищу. Их не отгоняют, Поплавку они не опасны.

Мутны конусы прожекторов, погруженных в висящий над океаном туман. Океан не светится. На Капле нет светящегося планктона.

Чем дальше на юг, тем реже «окна» в толще облаков, а у летней границы льдов их не бывает совсем. Короткий мутный день мелькнет и погаснет, не успев запомниться, и снова наступает ночь без звезд. Может быть, это и хорошо, что нет «окон»; облака лгут, делая вид, будто что-то скрывают. Новички, наслышанные о полярных сияниях, задирают головы в небо в надежде увидеть просвет – но на Капле нет магнитного поля и нечему сиять над полюсами.

Тридцатые широты Капли, как южные, так и северные, – место во всех отношениях необычное, знакомое еще по лекциям Моржа о вероятных театрах боевых действий и уже тогда заочно нелюбимое. Не то чтобы там чаще случались гидросейсмы или поднимались к поверхности океана желтые приливы – как раз нет, а что до тропических гроз, тайфунов и смерчей, то вероятность освежить знакомство с ними в узкой, всего в триста миль шириной полосе особой опасности не выше и не ниже, чем во всей громадной акватории от северных субтропиков до южных.

«Хочешь всплыть – ныряй глубже», – говорит один из перлов фольклора глубинников, и, если не возводить данное положение в абсолют, перл справедлив. Примерно о том же, только другими словами, говорят инструкции, памятки и учебники военно-морской тактики. Если позволяет состояние корпуса – ныряй! На стокилометровой глубине, еще не предельной для подлодок и капсул последних модификаций, человек чувствует себя в относительной безопасности как от природы, так и от человека. Разумеется, торпеда с ядерным двигателем и искусственным интеллектом найдет субмарину и там – если тому не помешает естественный интеллект пилота, взбодренный тренировками на тренажере. Анналы последней войны и локальных конфликтов полны историй о невероятной изобретательности и чудесных спасениях. Одним словом, в военное ли время, в мирное ли – ныряй, не сомневайся. Везде, кроме узкой полосы в тридцатых широтах.

То, что на Капле именуют кольцевым Гольфстримом, лежит именно здесь. Их два – Северный и Южный, два глубинных широтных течения, поразительных в своей стабильности. Каждый глубинник на Капле знает их координаты, каждый старается проскочить их побыстрее и, если не принужден к тому приказом, ни за что не согласится нырнуть здесь на глубину более километра – к верхней кромке течения. Как сухопутные войны оставляют после себя мины, еще долгое время убивающие и калечащие неосторожных людей, так и морская война тридцатилетней давности оставила здесь по себе память.

Лишь одна торпеда из десяти-двадцати выходит на дистанцию эффективного поражения – остальные уничтожаются антиторпедами или защитным бомбометанием, сбиваются с курса, обманувшись ложными целями, выходят из строя из-за естественных поломок, ведут себя странно по неизъяснимым капризам искусственного интеллекта. К курьезам войны можно отнести существовавшую тогда запрещенную (хотя и очень распространенную среди глубинников) теорию о торпедах-храбрецах и торпедах-трусах – однако нет смысла подробно останавливаться на том, что официально не подтвердилось.

Реактор ядерной торпеды может работать долго, очень долго. Потеряв цель, обманутая торпеда какое-то время рыщет в поисках, затем ложится в дрейф и ждет. Она слишком дорога и эффективна для того, чтобы мертво тонуть после промаха. На Земле она легла бы на дно, ожидая цели. Но Капля – не Земля.

…Открыв глаза, я некоторое время смотрел в потолок и пытался сообразить, где я нахожусь. Даже при скудном освещении было заметно, что потолок запылен до чрезвычайности, и это еще мягко сказано: местами с него свисали прямо-таки серые гирлянды, возле вентиляционных решеток колыхалась мочалоподобная бахрома, на стыках плит росли волосатые сталактиты, бугристые наросты пыли покрывали ошметки отслоившегося антикоррозийного покрытия, так что за всем этим запустением с трудом различался рисунок рифления – старомодный, но я такие видел. На Третьем контрольном в моем узилище был точно такой же.

Типичный боцманский кубрик. Тесно, но не так, чтобы очень. Узковатая, но отдельная койка. Здесь не спят на механизмах и друг на друге.

Стены выглядели не лучше потолка. Оглушенный сном, я несколько минут тщился понять, откуда здесь столько пыли. Ну, конечно: «сыплется» пластикат переборок, отшелушивается краска, «стареют» и рассыпаются полимерные уплотнители, а больше всего пыли дает, понятно, человек и его одежда: мертвые чешуйки кожи, выпавшие волосы, обрывки тканевых волокон с одежды… Значит, люди есть. Сколько же надо времени, чтобы так запустить помещение? Ясно одно: матросов-первогодков здесь нет и давно не было.

И тут я вспомнил, где нахожусь, и рывком сел.

– Выспался? – спросил старик. – Или еще поспать хочешь?