Какой смысл спешить, если тебя все время останавливают?

Спешащий эксмен, не одетый в специальную униформу посыльного, подозрителен уже сам по себе, ну а если он, высунув язык, мчится по тротуару не где-нибудь, а в кварталах, заповедных для праздных самцов, то подозрителен втройне. И патруль останавливал меня трижды – один раз возле бульвара Освобождения и дважды на площади Сандры Рамирес, сперва в начале ее, возле храма Первоматери, а потом в конце.

К счастью, мой пропуск не был ни просрочен, ни забыт дома впопыхах, так что мне удалось отделаться очень легко: подержали под стволами, выцедили несколько ехидных замечаний и отпустили. По весеннему теплу патрульные были настроены благодушно. Одна подножка не в счет: загремел как можно нелепее, принял жалкий вид, развлек патруль – свободен. Бежишь? Беги. Разумеется, пеняй на себя, если сослепу сшибешь какую-нибудь прохожую или испугаешь ребенка.

Будь они прокляты, эти пешеходные зоны! Пока доберешься…

Между прочим, Мама Клава зря не послала за мной мобиль с мигалкой. У охраны такой есть. Правда, двойной путь – в мужской спальный район и обратно… Но минут пять можно было выгадать, это точно.

Я давно заметил: во многих старинных книгах герои обожают рассказывать читателю свои биографии и делают это тем более охотно, чем меньше в биографиях примечательного. Что ж, это их право. А право читателя – не читать. Но как бы то ни было, я последую их примеру, тем более что в моей биографии кое-что примечательное все же было.

Год своего появления на свет я знаю точно: юбилейный, сто пятидесятый от первой телепортации Сандры Рамирес. Даты рождения не знаю, конечно, да и не понимаю, признаться, для чего ее надо знать. Ну какая мне, собственно, разница, сколько усиков у пшеницы или капель в облаке? Я не агроном и не метеоролог. Или ножек у тысяченожки – действительно тысяча или меньше? Никогда не считал. Так и с днем рождения: чем больше забиваешь голову всякой ненужной шелухой, тем более гулкой она становится. Так нас учили, так я думаю до сих пор. Это у женщин, иначе говоря, настоящих людей, есть смешной обычай праздновать день и чуть ли не час рождения. Все-таки они особенные, раз находят в этом удовольствие.

Понятия не имею, к какому возрасту относится мое первое детское воспоминание, – годам к двум, наверное. Если что-то и запоминается в таком возрасте, то только события экстраординарные, чаще всего связанные с нестерпимой физической болью или столь же нестерпимой обидой. Потом на воспоминания накладываются сны и выдумки, и уже трудно понять, что и как было на самом деле.

Конечно, я плакал и топал ножкой, потому что взрослые тети страшно кричали друг на друга. Только от одной из них исходило тепло, притом сильно заглушенное страхом, другие же были опасны, им не нравился мой плач, их следовало прогнать или убежать от них, если прогнать не получится.

Прогнать плохих тетей не получилось. Помню, как та, хорошая тетя стремительно подхватила меня на руки и, вместо того чтобы утешить, неожиданно грубо запечатала мне ладонью рот и нос. Это было так несправедливо, что я начал вырываться и даже не очень хорошо запомнил лиловую мглу, внезапно окутавшую нас с тетей со всех сторон.

На ринге опять кого-то молотят, идет уже пятая схватка, и, судя по вою амфитеатра, публика заведена до предела, но мне туда не надо. Я иду к Маме Клаве, это совсем в другую сторону. Еще неизвестно, куда лучше. Что вдруг потребовалось Маме от скромного бойца Тима по прозвищу Молния?

Рабочий кабинет Мамы Клавы находится этажом выше, всего в трех минутах ходьбы, но я выбираю кружной путь по пешеходной галерее над крытым стадионом и иду все пять. А главное, на галерее есть одно место, откуда насквозь виден короткий коридор, ведущий к кабинету Мамы. Нелишне осмотреться, прежде чем совать голову в крокодилью глотку.

Кажется, чисто. Пуст коридор. На стадионе тренируется женская футбольная команда, стучат бутсы по мячам, но мне до них дела нет. Игрокам до меня тем более. Гм… а не впадаю ли я в паранойю со своим вечным страхом быть разоблаченным? В конце концов Саблезубый в больнице, Гойко подчистил запись того паскудного боя, да и телепортировал я на ринге самую-самую малость. Кто мог заметить? Одна секунда в Вязком мире – это в среднем полторы микросекунды в мире настоящем. Разница почти в семьсот тысяч раз! Плюс-минус два порядка.

Я прохожу точку, где шум амфитеатра над рингом «Смертельной схватки» сникает перед ревом трибун ипподрома, тоже входящего в спортивно-зрелищный комплекс. Там сегодня собачьи бега. Что-то тихо на удивление. Наверно, главные фавориты в программе не участвуют.

И все равно ипподром ревет громче амфитеатра, даром что вынесен из колоссального здания комплекса на вольный воздух. Там просто больше зрительниц.

– А, деструктивный элемент!

Так старичок привратник стал называть меня, после того как я с мальчишеской прямотой сболтнул ему, что собираюсь посвятить жизнь искоренению несправедливости по отношению к эксменам. Отговаривать меня от этого занятия он на первый случай не стал, но посмеялся вволю, обидев меня не на шутку. Кому приятно, когда над ним смеются? Особенно в пятнадцать лет. После этого я не появлялся у будки старого привратника целую неделю и намеревался вообще перестать ходить к нему, – однако не выдержал. И все для того, чтобы старый привратник приветствовал меня бодрым восклицанием:

– А-а, деструктивный элемент!

Я запнулся на ходу. Еще секунда – повернулся бы и ушел, чтобы никогда больше не прийти. На сей раз бесповоротно.

– Обиделся? – поинтересовался старик. – Ну извини. Сам напросился. В террористы ему захотелось! Нет-нет, я в принципе не возражаю и даже не собираюсь тебя отговаривать, ты только растолкуй мне, глупому: зачем?

– Ну, еще раз… Готов?

– Давно.

– Пошел.

Для внешнего наблюдателя два хлопка сливаются воедино. То есть для наблюдателя, находящегося вместе со мной в безэховой камере, служащей для акустических испытаний бортовой аппаратуры. Не дело, если какой-нибудь блок или волноводное сочленение войдет в механический резонанс от дикого рева движков стартовой ступени да и разрушится ко всем чертям. Нормальный вибростенд не в состоянии обеспечить весь диапазон вибраций, принимаемых на себя аппаратурой во время старта, и работа двигателей имитируется здесь. Если бы звукоизлучатели были задействованы хотя бы на четверть мощности, я бы отключился в ту же секунду и, вероятно, умер от шока, как еще до моего прихода в КБ умер один наладчик, втайне накачавшийся «сэкономленным» денатуратом и не придумавший ничего лучшего, чем завалиться спать в камере акустических испытаний. Впрочем, один-два намека заставили меня усомниться в том, что это была случайность. Чересчур любопытным стукачам случается уходить в лучший мир и более диковинными способами.

Звук внутри камеры убивает, но вне ее, заглушенный многослойным ячеистым покрытием стен, почти не слышен. Хорошая камера для испытаний… не только акустических. Разумеется, двойной хлопок от моей телепортации вовне не слышен.

Ананке, двенадцатый спутник Юпитера и ближайший из спутников с обратным орбитальным движением, делает полный оборот вокруг планеты примерно за шестьсот семнадцать земных суток. Кроме того, эта угловатая тридцатикилометровая глыба темного камня, кое-где покрытого коркой грязного ноздреватого льда, делает оборот вокруг собственной оси за десять с половиной часов. Поэтому Юпитер выползает из-за близкого горизонта каждые десять с половиной часов без нескольких секунд.

В восходе Юпитера нет никакой особенной красоты. Полосатый, заметно приплюснутый диск планеты, меньший, чем видимая с Земли Луна, и гораздо менее яркий, таща за собой четверку галилеевых лун, просто и без затей выныривает из-за близких скал только для того, чтобы спустя пять с, небольшим часов рухнуть за точно такие же промерзлые скалы с противоположной от наблюдателя стороны. Иногда совсем рядом с приплюснутым диском, внутри кучки ближайших спутников, видно тонкое бледное кольцо, кружащее вокруг планеты неизвестно для чего.

Словом, скучное зрелище, способное развлечь только новичка. Один, от силы два раза. Потом надоедает, и спустя несколько дней по прибытии никто по своей охоте не захочет подняться из прорубленных в каменной толще жилых помещений в башню дежурного по базе только для того, чтобы поглазеть на Юпитер, нелепый и чуждый. Еще месяц-другой новички в свободную минуту забегают посмотреть на маленькое, но все же яркое Солнце и пристают к занятому персоналу с вечным вопросом: а которая из тусклых искорок вблизи светила – Земля?

Со временем ностальгия не проходит, но принимает иные формы. «Наземному» персоналу базы после смены полагается по пятьдесят граммов водки в целях рекреации, а пилотам после учебных полетов – аж по сто, и в теории никакого подпольного самогоноварения не должно существовать в принципе… но то в теории. Что на Земле, что здесь, везде одно и то же, только платить приходится больше. И очень, очень часто случаются ссоры и стычки, нередко переходящие в групповые потасовки, – из-за ерунды, точнее, из-за того, что покажется ерундой землянину: из-за двух капель, недолитых жучилой-самогонщиком, из-за того, что сосед по жилому боксу храпит, пользуется чужим полотенцем или просто зануда, из-за самого безобидного слова, если оно процежено сквозь зубы…

Что поделаешь, если зубы часто сжимаются сами собой? – А ну, утихли оба!

В личные апартаменты коменданта базы я вхожу без приглашения, как так и надо. Когда-то стучал условным стуком и ждал вальяжного «войди», потом бросил, несмотря на устные выговоры Марджори и угрозы сгноить меня в карцере. Посадить меня она может, не спорю, но сгноить – не сгноит.

Сразу за тамбуром жилого сектора для настоящих людей, официально именуемого запретной зоной номер один, а на эксменском фольклоре не иначе как Бабельсбергом, – Охрана и свое дежурство. Крепенькая девушка-коммандос с короткоствольным автоматом поверх бронежилета пропускает меня, даже не поморщившись, но, пройдя, я чувствую затылком ее неприязненный взгляд. С дисциплиной у нее все в порядке, а исполнить свой долг, доложив командованию о чудовищном моральном падении коменданта, – до поры до времени нет физической возможности. Потом – безусловно.

Герметичная дверь каюты гулко хлопает за моей спиной, и от легкого сотрясения из приоткрывшейся дверцы стенного шкафа выпадает, плавно валясь прямо на меня, глупейшее изделие современности – «квазиразумный и самообучающийся» пластиковый сексатор андроидного типа, выполненный в виде жгучего брюнета в натуральную величину, с невыразимо слащавой физиономией. Как Марджори удалось вывезти с Земли этакое чудо, когда для космоса экономятся граммы и наиболее уместной моделью сексатора на полном серьезе и официально признана рука, – ума не приложу.

Вывалившись из шкафа, словно выпрыгнув из засады, этот пластиковый эрзац еще пытается себя вести соответственно программе и курсу обучения: изображает учащенное дыхание и норовит меня облапить, после чего, вероятно, начнет избавлять меня от одежды. Эксменская заповедь «не посягни» к нему никак не относится. Ша, коллега! Уклонившись от пластиковых объятий, я двумя пинками забиваю слащавого брюнета обратно в шкаф. Жаль, на загривке эрзаца нет петельки – он бы у меня там повисел на гвоздике.

– Ревнуешь? – томно спрашивает Марджори.

Огонек ночника – как желтый совиный глаз из темноты. Одноглазая сова. Бедняжка. Не заметила острого сучка, напоролась, вот и летай теперь одноглазой.

Не летает. Сидит.

И даже на сову он не похож, этот мой ночник, вделанный в стену на манер бра, а похож на тревожный сигнал, хоть и желтый.

Ночнику полагалось бы стоять на столике возле кровати или хотя бы на тумбочке.

Брр… Просыпаюсь, что ли?

Где-то воюют – но опять далеко, очень далеко отсюда, на том краю базы, на пороге слышимости. Изредка – та-та-та – бьют короткими очередями, но надо специально прислушиваться, чтобы уловить пальбу, совсем не страшную и какую-то ненастоящую. Прямо как в фильме, если отвернуться от экрана и приглушить звук. Занять себя чем-нибудь срочным – и нет пальбы, она на другой планете. Здесь, на винтовой лестнице под кабинкой дежурного по базе, тихо. Почти тихо.

Спокойная, деловая атмосфера. Эта часть базы глубоко в тылу инсургентов, им не о чем беспокоиться. Часовой – только один… был… внизу, возле лифта. Метнуть заточку он успел, что правда, то правда, но крикнуть – уже нет.

Половину пути от осажденного штаба Марджори до башни дежурного я проделал в Вязком мире, а на одном отрезке кольцевого туннеля, почему-то не обесточенном, сумел воспользоваться монорельсовой кабинкой, так что изрядно опередил погоню, если она вообще была. Скорее всего – нет. Теоретически я мог направиться в десяток мест: к капсулам, в арсенал, в штаб, в центральный пост наведения ракет и так далее. Оповестить мятежников – иное дело. Если еще действует внутренняя связь. Что ни говори, а каждый из взявшихся за заточки и огнеметы понимает, что мой побег чреват резким изменением обстановки, так что…

Вот именно поэтому Лучкин никого не оповестил и не оповестит, или я вообще ничего в жизни не понимаю.

Дотумкав до этого несложного умозаключения, я посмеялся от души, но все же перетер проволоку на руках не обо что попало, а о край дверцы движущейся монорельсовой кабинки; теория теорией, а промедлишь – останешься в дураках, причем мертвых.

Чернота.

Холодное черное ничто отделено от меня лишь толстыми круглыми стеклами кабины диспетчера. Колючие звезды вонзают в меня свои иглы.

А вот и Солнце – раскаленная желтая дробинка над скалистым гребнем, достаточно яркая, чтобы слепить глаза, слишком маленькая и далекая, чтобы согреть. Но если смотреть на него долго, а потом зажмуриться, начинает казаться, будто от желтой дробинки и вправду идет тепло… очень скупо, но идет.

Это обман рецепторов. В кабинке диспетчера, как и в башенке дежурного по ту сторону скал, иллюминаторы особые, пропускающие только видимый свет. Сверхпрочные многослойные стекла могут выдержать удар метеора массой в один грамм, летящего со скоростью сорок километров в секунду, – и не пропустят ни тепловых лучей, ни ультрафиолета, ни рентгена. Как еще при такой прочности пропускают хотя бы видимый свет – загадка.

В солнечном луче на стекле ярко вспыхивают пылинки. Они не на этой, внутренней стороне, а на той, внешней.