Прапорщик был высок ростом, худощав, грубые, крупные руки засунуты в карманы офицерской бекеши. Голову он укрыл меховой шапкой, а на твердо расставленных ногах темнели задубевшие от холода сапоги. Скуластое, башкирского обличья лицо пестрело редкими оспинами, светло-голубые глаза пытливо глядели из глубоких орбит. Иногда его лицо преображала быстрая лукавая усмешка — и оно становилось по-детски открытым и безмятежным. В ровных зубах он зажимал трубку с прямым чубуком, которую, похоже, никогда не выпускал изо рта.

На вылинявшей, чиненой гимнастерке, зеленевшей под распахнутой бекешей, висели кресты и медали — у фронтовика был, без малого, Георгиевский бант.

— Ишь — вырядился! — проворчал красноармеец, косясь на тускло блестевшие ордена и погоны офицера. — Сразу, чать, видно — поганец!

Несколько секунд боец топтался на месте, прислушиваясь к выстрелам пушек со стороны Староянтузово, будто хотел определить, приближаются они или нет, и, внезапно вскинув винтовку над головой, дважды выпалил в воздух. Снова передернул затвор и приказал:

— Повертайся спиной, гад. И стой столбом! Или пуля в темя!

Поздно вечером семнадцатого декабря 1918 года 2-й Петроградский полк подошел к Бирску и в полной тишине изготовился к атаке.

Бригада еще двенадцатого декабря получила директиву командарма-5 обойти Уфу с севера, взять Бирск и оказаться в тылу Войцеховского, прикрывавшего столицу губернии.

Близился Новый год, и всякому бойцу — и белому, и красному — хотелось встретить его в тепле и, хорошо бы, в почете.

Степан Вострецов вполне знал свой уездный город: случалось, он добирался до него в былые годы на попутных барже или буксире. По прямой от Казанцева до Бирска было, пожалуй, что-нибудь около тридцати верст, но река в этих местах сильно петляла, отчего дорога вырастала чуть не вдвое.

Бирск громоздился на вершине и склонах увала, близ впадения быстрой Бири в Белую. От низменной береговой полосы гора, изрезанная глубокими оврагами, круто лезет вверх.

Важенин искоса присматривался к безмолвному иконописному мальчишке, почти недвижно сидевшему в углу пульмана. У юнца были синие, холодные, как показалось моряку, глаза, тонкие, удивительно яркие губы, пряменький, может, чуть вздернутый носик. Застиранную до белизны гимнастерку перехватывал в талии солдатский ремень, потертый, как подошва, и такой же жесткий и бесцветный. Брючишки защитной окраски, порванные на коленях, были укрыты аккуратными латками, а возле карманов заштопаны с чисто женским умением.

«Ни дать, ни взять — девчонка… — подумал Кузьма. — И куда едет?»

Старый пульман, отслуживший свой век, вероятно, еще на исходе минувшего столетия, расшатанный и грязный, как фургон, был битком набит толпой самого разного тона и свойства. Матросы, перекрещенные пулеметными лентами, без сомнения, спешили на фронт — бои шли уже где-то за Уфой; несколько пехотинцев, заросших бородами и нещадно дымивших махоркой, тоже, надо думать, добирались туда же — может, возвращались из служебных поездок, может, из госпиталей. Вкраплены были в тесноту и неведомые пассажиры в грязной, мешковатой одежде со следами масел и копоти. Но у людей в спецовках белели гладкие кисти рук с коротко подрезанными ногтями, а из-за ворота выглядывали тонкое белье и бледные шеи без отметин солнца и ветра.

Кузьма наблюдал за непроглядными этими душами и думал, что они, чай, офицеры или чиновники и спешат тоже поближе к боям, не в Красную Армию, конечно, а за линию фронта — к белым, к Колчаку.

Встречались еще тут, на полках, женщины, редкие, правда, всечасно настороженные, боящиеся за себя и свои мешки, бог знает с каким имуществом, вернее всего — с сухим харчем и мукой.

Тухачевский любил литературу сильных характеров, книги точной и обширной информации, военные мемуары без болтовни. Эту жажду узнавания избирательно можно, вероятно, без большой натяжки сравнить с магнитом, притягивающим одни тела и отталкивающим другие.

Тяга познания жила в Михаиле Николаевиче с тех благословенных дней, когда он учился в Московском кадетском корпусе, и с каждым годом становилась сильнее и направленней.

В дни редкого отдыха Тухачевский с удовольствием, даже наслаждением переживал перипетии приключенческих романов, изучал с тем же чувством краеведческие очерки, карты, военные исследования и мемуары, особенно если они касались тех мест, куда его приводила судьба.

Много дней и ночей командарм и его штаб, постоянно сносясь с комвостом

[8]

, разрабатывали основы Уральской операции. Общие принципы тактики были уже более или менее ясны: план распадался на ряд этапов — Уфимский (форсирование реки), Златоустовский, включающий рейд по Юрюзани, и Челябинский. Одоление Колчака, оседлавшего горы и перевалы, сулило сильные кровопролития, и все мысли Михаила Николаевича теперь бились над задачей, как сохранить армию.

Подготовка Уфимской и Златоустовской операций совершенно измотала командарма, и он позволил себе сутки отдыха, целые сутки ничегонеделания.

Покачиваясь на смирной лошадке, Лоза частенько и с удовольствием вспоминала дни учения у Яна Вилисовича.

Однажды старик пригласил ее к себе в контрразведку, кивнул на стул, сказал без всяких вступлений:

— Слыхали о Соймановской

[13]

долине?

— Нет.

— Рабочий край. Заводы, рудники, шахты. — Помолчал. — Кстати, каких мест вы уроженец?