— Ну что, готова? — спрашивает Роджер, подсаживая меня в седло.

Я смеюсь в ответ. Никогда в жизни я не была готова более, чем сейчас!

И Гарри тоже готов. Он выгибает рыжую шею, уши крутятся, точно локаторы, причем порознь — если одно ухо нацелено вперед, другое обращено назад. Иногда они самым невозможным образом поворачиваются в разные стороны и повисают, точно у лопоухой козы. Я устраиваюсь в седле и разбираю поводья, а он топает копытом и фыркает, но я на этот раз его прощаю — за то, что не стоит смирно, пока я усаживаюсь. Это, конечно, вопиющая невоспитанность, но кое-какие обстоятельства не дают сидеть смирно и мне самой. Я держу поводья по всем правилам в обтянутых черными перчатками руках — потные ладони, ледяные пальцы… — и оглядываюсь на отца. Его лицо сурово, морщины залегли резче обычного. Роджер смотрит на меня снизу вверх. На лице — сложная смесь волнения, гордости и радости.

Он трогает меня за ногу в сапоге для верховой езды.

— Покажи им всем, малышка, где раки зимуют! — говорит он, и я снова смеюсь.

…Гарри покинул меня навсегда, хотя я узнала об этом почти три недели спустя. Когда мы с ним грохнулись на двойном оксере, его путовая кость — самая крупная из трех косточек между копытом и пястью — разлетелась на девять обломков. Еще он сломал лопатку, грудину и таз, но именно перелом путовой кости погубил его. Девять обломков никакой врач не сумел бы собрать воедино, и Гарри пристрелили на месте.

У меня переломов было еще больше, чем у коня, но меня не прикончили. Меня доставили вертолетом в центральный травмпункт долины Сонома. Там и обнаружилось, что я сломала шею. Не говоря уже о всяких мелочах вроде ключицы, левой руки выше локтя, восьми ребер, носа и челюсти. По сравнению с шеей это пустяки.

Меня вовсю шпиговали метилпреднизолоном, так что недели две я плавала в лекарственной эйфории, мало соприкасаясь с реальностью. Я еще не знала, что теперь не могу пошевелить ни одной частью тела. Когда же наконец я выплыла на поверхность, на меня накинулись с кучей дурацких вопросов типа «Как тебя зовут?», «Где ты живешь?», «Можешь сказать, который сейчас год?» и так далее. А я чувствовала только жуткую усталость и не могла взять в толк, зачем от меня требуют таких очевидных ответов. По правде сказать, эти ответы почему-то от меня ускользали…

«А пальцами ног можешь пошевелить?» «А руку мне можешь пожать?» «А вот тут прикосновение чувствуешь?» Они не отставали от меня, и, конечно, я не чувствовала. И не могла. Собственное тело казалось мне мешком песка, к которому приделана голова. Я полностью утратила чувство тела — ну, то, которое докладывает вам, где ваши руки-ноги, даже если вы ими и не двигаете. Ощущение легкого давления одежды, прикосновения воздуха к обнаженной коже, напоминания, к примеру, от пальца, что он еще при вас… Все это было у меня отнято. Осталась лишь мертвая пустота. Будто бы голову отрезали и выставили на тарелке, снабдив трубочками и проводами для поддержания жизни.

Когда я начала это осознавать, то поневоле задалась вопросом: и почему меня не пристрелили, как Гарри?..