Он велел подбросить дров в огонь. Вскоре заиграло высокое пламя. Если долго смотреть на пламя, а потом осмотреться вокруг, то кажется, что темень повсюду: не видно углов большой комнаты, не видно черного потолка, и пола не видно. Идолов — этих резных столбов — тоже не видно.

Над очагом висел котел, и в нем кипела вода. Женщины черпали из него кипяток и уносили в соседнюю комнату. Суета в доме стояла немалая.

Гуннар, сын Торкеля, сына Гутторма, сидел у очага на низкой скамье и, подперев подбородок обоими кулаками, неотрывно глядел на рыжее пламя. Казалось, мысли его были далеко отсюда. Но это не так: просто он был сильным человеком и ждал спокойно, что будет.

На дворе бушевала пурга. Январь, разумеется, не лучший месяц в году. Но таким сотворили его боги. И с этим ничего не поделаешь. Сорок зим прожил Гуннар, сын Торкеля, из них хорошо помнит тридцать пять: все тридцать пять январей были студеными, хоть они здесь и мягче, чем в других местах. В январе всегда с особенной силой воют ветры, и оттого на душе делается очень холодно, темень свивает гнездо в самом сердце.

За спиною Гуннара — дверь, ведущая в каморку, где спят четверо детей: три девочки и мальчик. А впереди, если чуть скосить глаза направо, дверь в комнату, где сейчас рожает жена. Ей оказывает помощь повивальная бабка с соседнего хутора — большая мастерица по части изготовления всяческих целебных зелий. Она молча наливает кипяток в небольшой таз и так же молча, не обронив ни единого слова, уходит в соседнюю комнату. Она молчит, и Гуннар, сын Торкеля, молчит. Молчать и думать — в привычке у местных жителей.

Гуннар встал со своего места у очага и подошел к повивальной бабке.

— Асгерд, — сказал он глухо, — не мучь меня: что там у вас?

Асгерд улыбнулась. Это с нею случалось редко, потому что была она немного странной, словно бы не жила меж людей, а скорее среди зверей. Правда, ведьмой ее не обзывали, но побаивались ее глаз изрядно. Не худо было время от времени задабривать Асгерд по прозвищу Старая Карга.

— Потерпи немного, — сказала она, шепелявя. — И подбрось-ка дров в очаг, чтобы сделалось светлей.

Она скрылась за дверью — крепкой, дубовой. И, пока дверь была открыта, Гуннар явственпо услышал крик. И он сообразил, что это дает знать о себе ребенок — новое живое существо на берегу этого фиорда, названного Каменным, потому что, кроме камня, ничего путного не было на его берегах.

Теперь о Гудрид, дочери Скегги и Бергторы.

Ей минуло пятнадцать зим, когда ее впервые увидел Кари. Это было на другом берегу фиорда, недалеко от хутора Зеленая Низина. Сказать по правде, красавицей ее никто не считал. Но была в ней — в осанке, во взгляде серых большущих глаз, в ее тонкой и высокой шее, крепких икрах и маленьких ножках — некая дьявольская сила, которая привораживала молодых людей. (Впрочем, не только молодых, но и тех, кому перевалило за тридцать зим.) И одевалась она чудно, не так, как все девушки этого фиорда. Бабушка ее была великой мастерицей ткать и окрашивать ткани в удивительные цвета. Для крашения она выискивала такие травы и такие глины, о которых мало кто знал. Кузнец, добывающий железо из болотной тины, меньше вкладывал умения и хитрости в свое дело, чем бабушка Гудрид при крашении тканей для своей любимой внучки.

Гудрид всегда глядела прямо перед собой. При встрече не опускала глаз, подобно некоторым своим сверстницам. И взгляд ее был светел, как родник, голубеющий в дикой каменной чаше.

А появление ее на свет, вернее, первые минуты ее на этом свете отличались от тех, которые пришлись на долю Кари. Об этом можно судить по рассказу бабушки Гудрид, который приводится здесь дословно.

— Мучилась мать ее день, мучилась ночь, а разродиться не могла. То ли таз у нее был мал, то ли плод слишком велик. Что делать? Такова женская доля от сотворения мира… Скегги, и брат его по имени Флоси, и сосед Гицур, сын Ульва, сидели у очага в ожидании доброй вести: ведь должен же появиться первенец!.. Скегги томился ожиданием и попивал брагу, чтобы заглушить в себе тревогу… И брат его Флоси, и сосед Гицур, сын Ульва, тоже пили брагу заодно с ним. Вот как было!.. Когда же наутро после тяжкой ночи явилась на свет девочка, ее по обычаю поднесли к отцу. А пока несли девочку на руках, от двери до середины комнаты — Скегги улыбался, поджидая дитя. И принял на руки маленькую Гудрид. Так было! И радовался он первенцу своему, потому что ждал его. И выбрал имя сам, ни с кем не советуясь. И снова отнесли малютку к матери с превеликой вестью, что отец благосклонен к девочке и она будет жить!

Если смотреть на горы, почти всегда покрытые снегом, и плыть в глубь фиорда, то по правую руку будет усадьба родителей Гудрид, а еще выше, но по левую руку, жил некий скальд по имени Тейт, сын Скарпхедина. Ему исполнилось пятьдесят зим. Бороду носил длинную, и волосы были густые-густые, чуть потемнее бороды. Из-под лохматых бровей глядели два острых как шило глаза. Казалось, попадись им на пути — и они пронзят тебя насквозь.

Скальд жил один. Мало кто знал о нем что-либо достоверное. А сам он не любил болтать. Кажется, Тейт жил бобылем всю жизнь. Любил ли он кого-нибудь из женщин? Этого не знал никто. Где его родители, откуда берет начало его род? И этого никто не знал.

Пищу добывал сам — рыбу всякую или дичь. Ягодами питался. А хлеба не сеял. И коров не держал, как и прочую скотину. Дом, который поставил в двух шагах от воды, содержал в чистоте, вовремя менял кровлю или подгнивший столб. У него была одна комната — порядочная, довольно просторная — и две каморки. В одной из них была постель, грубая, как в шалаше в горах у охотников.

Тейт был большой мастак по части добывания самородного железа из болота и делания из него всякой всячины. Занятие это было не из легких, и требовалось нечто серьезное, чтобы подвигнуть Тейта на добывание железа или ковку его. Впрочем, все кузнечные приспособления всегда находились у пего в должном порядке и полной сохранности.

Тейт знал многое и видел далеко. Сквозь воду, сквозь камни и дерево видел. На это у него был ум соответствующий, были знания и великая тайная сила в сердце.

Может, сам великий О́дин, восседающий на небе, подслушал давний разговор во дворе Скегги. Ибо рассудил так: пусть старший сын Лютинга, сына Эйвинда, по имени Ульв на переправе через ручей, что втекает с востока в фиорд, повстречает Фроди.

Ульв ехал на лошади то ли с охоты, то ли на охоту. Это теперь уже не столь важно, ибо то, что последовало за этим, имеет большее значение для повествования.

Это был молодой человек во цвете лет и сил, красивый лицом и телом. Был у него лишь один недостаток: немного заикался. Но заикание это даже шло ему, придавая его речи некий младенческий оттенок — непосредственность и добродушие, что ли. На самом деле ничего похожего на добродушие в нем не было и в помине. Ульв был свиреп, точно голодный волк в поисках пищи.

Фроди на ту пору ловил форелей на быстрых и мелких перекатах ручья, который так и назывался — Форелевым.

С виду этот самый Фроди был некрасивым. Его сутуловатость наводила на мысль о том, что какая-то болезнь подтачивает его изнутри. Но так могло показаться только с первого взгляда. Присмотревшись к нему, понаблюдав за тем, как он бил крупных форелей, опытный человек сказал бы: «Упаси меня, великий Один, от нечаянной встречи с ним в темном бору!..»

Праздник Середины зимы прошел как нельзя лучше. Отец сказал Кари:

— Давно не бывало такого. Это к хорошему.

Пива и браги хватило. Обошелся праздник без ссор. Может, потому, что зима выдалась снежная, с метелями и мало было посторонних — одни близкие соседи.

Впрочем, еще задолго до праздника появился некий охотник. Он спустился с гор и остался на зиму в доме Гуннара. Это был работящий, средних лет человек, ровный характером и кое-что повидавший на свете. Звали его Грим. Родом происходил из далекого Финмарка, что на северо-востоке. Носил он русскую пушистую шапку и уверял, что понимает язык эстов. Судя по его рассказам, рыбачил он в северных морях, где полным-полно трески и жирного окуня. Но не это было самым удивительным. Однажды у очага, чуточку хлебнув браги, он поведал историю, которая запала в самую душу Кари. Да и другие слушали затаив дыхание. Хотя нечто подобное кое-кто и слыхал прежде, но скорее почитал за сказку, нежели за истинную правду. А Грим уверял, что каждое его слово — чистая правда. Готов, мол, отвечать за все головой. Поскольку рассказ Грима запал в душу Кари, следует привести его дословно.

— Сказывают, — говорил Грим, — будто есть на свете прекрасные земли… Я познакомился на острове Аласте с одним моряком по имени Одд Деревянная Нога. У него ногу отшибло бревном, которое свалилось на него во время шторма. А бревна везли Одд и его друзья из Финмарка на свой остров. С тех пор он сидит дома и ловит рыбу в речке. Перед самым прошлым праздником Середины зимы он сказал мне: «Слушай, Грим, вот гляжу я на тебя и порой диву даюсь: что ты влачишь жалкое существование на наших голых скалистых берегах? Будь я в твоих годах, с твоими крепкими ногами и могучей шеей, давно бы поплыл в прекрасные земли». Так сказал мне Одд Деревянная Нога. Сидели мы с ним перед очагом и пили брагу. Язык у него развязался, у меня шумело в голове, и речи его были приятны. Брага была хмельная и располагала к болтовне всяческой. «Ты это хорошо придумал, — говорю, — насчет прекрасных земель. Но кто пустит к себе? Надо идти в гости или с товаром, или с мечом». — «Верно, — соглашался Одд Деревянная Нога, — если ты говоришь о стране бургундов, франков или готов. Или о стране кесаря. Но есть прекрасные земли, где трава — по пояс, лесов — предостаточно, и они у самого берега. Форель, треску и гольца бери голыми руками. А людей не видно, не с кем даже повоевать…» Я подумал, что это говорит не Одд, а скорее брага, которая язык развязывает, а в голове порождает приятные картины, в том числе и траву, которая по пояс, и лес, сбегающий к самому береговому песку. Я говорю: «Одд, утром мысли свежее и голова служит лучше…» Одд Деревянная Нога рассердился было. «Я, — говорит, — и утром повторю тебе то же самое. Ты думаешь, я пьян? Просто даю тебе хороший совет на тот случай, если ты вздумаешь пожить по-человечески». Тут мы снова выпили в знак примирения. Одд Деревянная Нога перечислил по именам всех своих родичей — живых и мертвых, повторяя: «Разве я пьян?» Потом он сказал, что если сесть на приличный корабль, который из дуба и построен на славу, у которого крепкий прямоугольный парус, и прочная мачта, и тридцать весел, и плыть на запад, все на запад, то можно приплыть в страну сплошь зеленую. Недаром она зовется Гренландией. Если, прибыв в Гренландию и отдохнувши как следует, поплыть дальше на запад, а после круто на юг, то попадешь в страну, где много винограда. Она — за лесистой страной, именуемой Маркланд. Вина на Маркланде — хоть залейся. И нет над тобою ни ярлов, ни херсиров, ни тщеславных грабителей-конунгов и прочих негодяев. Ты сам себе полный хозяин: хочешь — лежи на боку и ешь виноград, а хочешь — лови себе лососей и бей в лесу оленей. Попадаются в той стране низкорослые люди, а есть краснолицые. Но с ними всегда можно договориться — это тебе не наши ярлы или конунги. Я спросил Одда: «Только что выслушанный рассказ — это сущая правда или нечто вроде сказки?» Он ответил: «Я это слышал от многих достойных людей». Сам он не плавал в те края по причине этой самой деревянной ноги, но говорил, что непременно поплыл бы, если был бы здоров, как некогда. И он сказал почему: «Разве это жизнь — среди голых скал и кровожадных ярлов и херсиров, каждый из которых мнит себя конунгом? Здесь надо или самому разбойничать, или жить впроголодь». Так говорил Одд Деревянная Нога. Он это повторил и позже, когда протрезвел.

Кари хотел понять не «когда-нибудь», а сейчас. Немедля! Жить, не понимая, почему могут опостылеть тебе эти гордые скалы, этот чистый фиорд, эта весенняя трава и белый снег зимою, — невозможно. Ведь этак может статься, что и двор твой и очаг твой тоже опротивеют? Но это же невозможно! Не хватил ли скальд через край? Может, виной всему эта простуда и тяжелый надсадный кашель?

При первой же возможности Кари снова отправился к скальду, прихватив свежеиспеченного хлеба и жбан теплого молока.

Скальд по-прежнему лежал на своем жестком ложе и глядел вверх. Он сказал молодому человеку «здравствуй» и недовольно покосился на жбан.

— Это еще что? — спросил он.

— Так, ничего, — ответил Кари, не обращая внимания на недружелюбный тон скальда.

Дело шло к весне. Это чувствовалось во всем.

Журчание талой воды сливалось в большой говор, словно шумел голосами многолюдный великий тинг.

Снежные шапки на горах делались все меньше. Скоро многие вершины вовсе лишатся их.

За очагом повелись совсем другие разговоры: бесконечные зимние воспоминания о временах минувших, о великих берсерках и страшных лесных чудовищах уступили место ближайшим планам. Куда идти весной на рыбный промысел? Кого и когда навестить? Кто заявится в гости? Будет ли тинг и когда? И о чем пойдет разговор на тинге? Кого придется мирить? Кого придется изгонять за преступления?

Заговорили о прославленных силой и смелостью людях, уходивших в море. Одни из них возвращались, другие — исчезали бесследно, и только вспоминали о них родные да любящие девичьи сердца.

Он шел вдоль берега моря, и под ногами у него была сплошная галька. Редко попадался песок.

Море было спокойно. Отсюда, от самого берега, где резко очерчивается граница между землей и водой почти неподвижной линией, и до самого горизонта море казалось отлитым из голубого металла — так оно было спокойно сегодня. И небо над ним простиралось безоблачное, с жарким солнцем посередине.

На юг шли корабли — весельные и парусные. Четырехугольные алые паруса резко выделялись на синем море и под синим небом. Непонятно было, какая сила влекла их на юг, потому что погода была, можно сказать, безветренная. А вот гребцы на весельных кораблях работали споро, как один человек: взмах — легкий толчок, взмах — легкий толчок… Все точно, словно весла и не касаются воды. Скользят, скользят корабли, будто сказочные…

Кари шел и думал о том, что скоро, совсем скоро явится настоящая весна. Впрочем, она уже на пороге. А холодок — от снегов, которые тают, но никак не растают на горных вершинах, да от глубоких и длиннющих фиордов, откуда трудно выдворить остатки зимних морозов.

С каждым весенним днем все больше кораблей на море. И на север спешат, но это, наверное, не рыбаки. Для ловли рыбы еще немножко рано. Торговый люд торопится на север, везут южные товары, их можно продать очень выгодно, если опередить других. Корабли торговые легко отличить: они размерами превосходят прочие. Весельных пар — дюжина, а то и поболее, штевни почти одинаковые — носовые и кормовые, то есть мощные, вызывающе высокие. Такие суда мгновенно становятся разбойничьими — только пожелай. И паруса у этих особенные: прочные, на тугих и толстых канатах. И мачта немалая — и по высоте, и в обхвате.

Он увидел ее издали: она стояла посреди зеленой лужайки вся в белом, вся залитая солнцем. Лодочка Гудрид, на которой она приплыла на этот берег, стояла, уткнувшись носом в песчаную отмель.

Что делала Гудрид? Молилась О́дину? Любовалась высоченной сосной? Глядела в небо? Но что там, в небе?

Они не уславливались о встрече. Просто эта лужайка была ее излюбленным местом. Здесь всегда было солнце, если только оно светило на небе и его не заслоняли тучи.

Кари приходил сюда и поджидал ее. Или, придя, уже находил ее здесь. Вот так, как нынче.

Он шел, не хоронясь за кустами. Шел по гальке, шел, хрустя крупным песком, который попадался под ноги. Она стояла к нему спиной, и казалось, что вот-вот растает, как лесное видение, — так легка, так воздушна эта Гудрид!

Рыбаки вернулись из дальнего плавания с богатым уловом. Ловили они рыбу у берегов острова Сольскель и у острова Хравниста, что возле Земли Наумудаль. И далее на север плавали и видели в море льдины — правда, не очень большие.

Изведали они и штиль, когда вода — что на блюдце, и в бурю шли, когда валы нависали над палубой точно скалы.

Кари выказал себя человеком смелым: твердо держал рулевое весло, когда это поручали ему, и не единожды спасал парус, цепко удерживая его за канат или отпуская канат, чтобы ловко приноровиться к ветру, пытавшемуся изорвать парус в клочья. Словом, Кари вдруг обернулся человеком незаурядных качеств морехода. Может, по наследству от отца.

Плавание, как обычно, не обошлось без беды. Ивар, сын Семунда, из местечка Зеленое Болото был смыт морской волной и пошел ко дну. Объяснить это можно только чистой случайностью, ибо это был муж опытнейший, не раз ходивший на север.

Долгое время вялили и солили рыбу, заготовляя ее на зиму. Кари помогал отцу все дни и ночи, пока улов, приходящийся на долю его семьи, не был должным образом обработан.

Дело не ограничилось появлением Эгиля в доме Гуннара. Оказывается, вскоре после этого заявился к Тейту и сам Фроди. Он прискакал на коне.

Скальд в это время раздумывал над бытием, сопоставляя различные мнения о смысле жизни, и пытался составить об этом предмете собственное мнение.

Тейт удивился: отчего это занесло в его берлогу неистового Фроди? Фроди наверняка знает, куда следует направлять свои стопы. Просто так, по случайности он не спустится с коня, не затруднит себя ненужным разговором.

Свежий шрам пересекал его левую щеку, подобно расщелине на гладкой поверхности. Глаза его были пусты, по ним нельзя было определить — хотя бы приблизительно, — с какими намерениями он явился в лесную избушку.

Фроди стоял посредине комнаты, чуть не упершись головою в потолочную балку. Он молча разглядывал полутемное помещение, словно пытался обнаружить еще кого-нибудь кроме самого хозяина.

На следующей неделе Фроди снова явился к Тейту. Теперь уже не один, а с целой ватагой: с Эгилем и еще тремя головорезами, которых скальд видел впервые.

«К добру ли это?» — подумал скальд, хотя гости приветствовали его дружно, как один.

Соскочив с коней, они положили на порог хижины у самых ног Тейта красавца оленя.

— Мы хотим угостить тебя, — сказал Фроди. И обратился к своим дружкам. — А ну, живее! Освежевать добычу! Развести костер! А ты, Андотт, — сказал Фроди здоровенному детине в куртке из бараньей шкуры, — найди пару рогатин и вбей их в землю, да так, чтобы олень уместился меж ними должным образом. Да не забудь и про вертел.

Андотт вошел в лес и вскоре вернулся с рогатинами и отличным вертелом, который уже успел заострить с одного конца.

Время было предзакатное. Легкий туман курился над фиордом. Противоположный берег был покрыт темной голубоватой дымкой и казался далеким и сказочным. А горы, уходившие в глубь фиорда, словно ступени, поднимались все выше и выше. А самые высокие вершины были освещены ярким солнцем, отчего сам фиорд уже казался погруженным в вечерние сумерки, хотя до них было еще далеко…

Скальд концом длинной палочки чертил на песке ничего не означавшие линии, а Кари сидел рядом на дубовом бревне.

Мир выглядел тихим, покойным, лишенным бурных страстей, погруженным в созерцание собственной успокоенности. Перед этой величественной тишиной обращались в маленькие, в совсем малюсенькие все чувствования, незадолго до этого казавшиеся очень важными. Сам О́дин пребывал в мире и покое и то же самое ниспослал на землю.

Однако скальд — на то он и был скальдом — воспринимал все по-иному. Этот покой — с его точки зрения, очень хрупкий — он противопоставлял неизменной быстротекучести жизни и превратностям бытия. Покой никогда не убаюкивал его, и когда всем представлялось, что все идет к лучшему, в нем пробуждались самые наихудшие опасения. Он рассуждал как-то странно: если вокруг тишина и покой, значит, они обманчивы, они лишь способны набросить пелену на глаза, подобно той, которая сейчас повисла на том, противоположном берегу. На человека, дескать, неминуемо обрушивается одно несчастье за другим.

Люди считали скальда человеком обиженным судьбой и ворчливым вследствие этого. Он якобы склонен был видеть вокруг больше дурного, нежели приятного, радостного. А существа, к которым принадлежал он сам, то есть людей, почитал обреченными на вечные заботы и жалкое прозябание. Для этого у него, по-видимому, имелись достаточные основания. Может быть, он знал лучше и больше других?

— Я видел сон, — сказал скальд. — На ту пору ты плавал на севере. Помню как сейчас: выходит из моря некий мужчина. Не молодой и не старый. Идет прямо ко мне. А я сижу на пенечке. Я даже могу указать тебе это место. Недалеко от твоего двора. Можно сказать, что все было как наяву. Все вокруг знакомо, а вот мужчину того не узнаю. Вроде бы где-то видел, а где — не ведаю. Выходит, стало быть, из моря — и прямиком ко мне. Не сказав даже «здравствуй», начинает свою речь… Не начинает, а как бы продолжает ее. Словно мы только что беседовали и кто-то прервал нашу беседу. «И тогда, — говорит, — мы закинули сети. А когда закинули — Кари вдруг прыгнул за борт. Будто увидел особенную рыбу в воде. Мы ему протянули весло, а он не стал за него хвататься. Наверное, решил утонуть. Но не тонет…» И на этом месте незнакомый мужчина присел на корточки и принялся чертить пальцем на песке какие-то знаки. «Вот это, — говорит, — Кари, а это — сети. Сейчас я покажу наш корабль…» И проводит две линии. Жирные. Большим пальцем. А до этого — чертил мизинцем. А на меня совсем не глядит. Уперся взглядом в самый песок. «Мы кличем его, — говорит, — а он плывет себе. И в ус не дует. А потом — исчез, растаял, словно лед в теплой воде». — «Что же это, — спрашиваю, — выходит, погиб Кари?» — «Да, — говорит, — выходит почти так». И сам на моих глазах тает, точно лед в теплой воде… Я проснулся. Думаю: что за сон? Что означает? Но ни тогда, ни сейчас не нахожу ответа.

Кари тем паче не может найти ответа. Сон как сон: немного странный, немного страшный. Вроде бы ничего особенного.

— Как видишь, не погиб, — говорит Кари и смеется.

— И даже в воду не падал?

— Отчего же не падал? Разок-другой искупался. Поневоле, конечно. Но тонуть не думал. Слишком холодная была вода.

Ранним утром к дому Гуннара, сына Торкеля, подъехал на коне молодой человек, едва достигший двадцати зим. Не спускаясь наземь, он позвал хозяина. Вид у него был не очень-то мирный. Копье, меч, короткий нож на правом боку, кольчуга на груди и щит, привязанный к седлу, свидетельствовали о том, что прибыл он отнюдь не для приискания приюта или длительных бесед. Был он белобрыс, и волосы, пробивавшиеся из-под шлема, казались сотворенными из чистого льна.

Гуннар вышел к воротам, за ним последовал Кари. Хозяйка наблюдала за ними из-за полуоткрытых дверей.

— Ты и есть Гуннар, сын Торкеля? — спросил непрошеный гость.

— До нынешнего дня был им, — ответил Гуннар.

— Я хочу сообщить нечто, что возложено на меня моим великим конунгом…

Вечером, когда семья отужинала, но все еще сидела у длинного очага, Гуннар сказал:

— Приехал новый конунг этих мест.

— Почему — новый? — спросила хозяйка.

Кари сидел рядом с отцом и ковырял головешкой в золе — забавы ради, думая о своем…

— А потому что старый уже в Вальгалле. Зарублен в битве.

Однажды вечером Гуннар сказал во всеуслышание:

— Слушаю я, слушаю все эти рассказы про заморские зеленые земли и прихожу к такому выводу: туда могут поплыть только богатыри, только люди особенные. Чтобы решиться на такое плавание — сердце надо иметь каменное, чтобы оно не знало усталости. А еще я думаю, что все это — сказки. И, сказать по чести, мне уже начинает надоедать вся эта болтовня.

Кари привиделся сон: сидит он на теплом песке и глядит на голубую поверхность фиорда. А вода чуть шевелится, погода стоит тихая, вверху летнее солнце, вокруг густой запах смолы, а из земли до неба подымаются ровные, точно частокол, сосны. И вдруг огонь охватывает лес, он горит, как огромный очаг, дым валит к самому солнцу. Вот запах смолы исчезает, и в ноздри лезет противный вязкий дым. И Кари задыхается, нет силы держаться на ногах, песок становится нестерпимо горячим, он жжет пятки, башмаки подгорают. И тут прямо на Кари плывет лодка. На большой волне. На самом гребне. На корме восседает Гудрид и даже не гребет… Но как же лодка подчиняется ей?.. Вот она протягивает ему руки. В ее глазах странное беспокойство. Руки ее так белы и так нежны, что сверкают на солнце, подобно слюде. А огонь все ближе… Вот-вот сгорит в бурном пламени трепещущий от страха Кари…

И тут он просыпается.

И не просто просыпается: его тормошит отец.

— Вставай!.. Живее!.. Горим!.. — кричит отец исступленно.

Кари едва дышит — его окутывает дым.

Тейт работал на болоте. Остервенело копал вязкую землю и швырял ее подальше от себя. Он долго не обращал внимания на Кари. Даже не ответил на его приветствие. Крепко сжимал зубы, точно его мучила боль. Потом вытер рукавом пот со лба, смерил взглядом с головы до ног своего молодого друга, точно видел его впервые.

— Что я говорил тебе? — спросил он.

— Разговоров было много, — сказал Кари, — всего и не упомнишь.

— Я имею в виду один. Определенный. Вспомни, я говорил: оставь в покое Гудрид. Говорил?

Кари кивнул: