С Аввакумом Заховым меня свел случай, И хотя Аввакума природа одарила щедро, а я был самым что ни на есть обыкновенным, ничем не примечательным человеком, между нами возникла тесная и прочная дружба. Благодаря его доверию я имел счастье близко наблюдать за деятельностью Аввакума, связанной с раскрытием нескольких очень сложных криминальных дел международного значения. Два из них — Момчиловское и Ящурное, к ним можно добавить еще историю со «Спящей красавицей», — вызвали в свое время большой шум. Их устроители отличались богатым воображением и широко использовали всевозможные технические средства. Я был убежден, что, например, Момчиловский случай — это образец самого большого коварства, на какое только способен злой человеческий ум.

Теперь, когда заходит речь о тех прошлых событиях, я с недоумением и стыдом думаю, как же так получается, что люди не могут покончить с некоторыми позорными явлениями. Особенно с такими, которые вспоены ядовитыми соками политической ненависти. Зло, порожденное этим чувством, не знает пределов. Его никогда не назовешь «самым страшным», потому что оно может проявиться в обличье еще куда более страшном. Получается как с тем сказочным змеем: отсечет богатырь одну из огнедышащих голов — и в тот же миг на ее месте вырастает другая, еще более страшная и огнедышащая. Вот я и вообразил тогда, что не человек, а сам сатана придумал Момчиловскую историю. Но теперь, после загадочной и, я бы, сказал, сверхъестестественной кражи в нашей лаборатории, Момчиловская история кажется мне такой же незамысловатой, как задача на простое тройное правило, и настолько же ясной, как безоблачное голубое небо над Карабаиром. А может быть, я преувеличиваю? Или, точнее, может, я раздуваю размеры этого загадочного преступления и умаляю дьявольские свойства предыдущего — Момчиловского? Кто знает! Десять лет назад, будучи ветеринарным врачом в Родопском крае, воодушевленный некоторыми качествами доярки Балабаницы — момчиловской Мессалины-Лорелеи (Балабаница была чем-то средним между ними), — я весьма категорично объявил ее корову Рашку королевой молоконадоев нашего района. Два года спустя корова Лалка из Змеицы побила рекорд Рашки. На торжестве по этому случаю я был очень язвителен и с затаенным злорадством поглядывал на опечаленное лицо Мессалины-Лорелеи. Так ей и надо! За целых два года она ведь ни намеком, ни даже взглядом не дала мне понять, что одобряет мои чувства, и вот теперь судьба наказала ее — жестоко, но справедливо: лавровый венец первенства будет украшать отныне рога Лалки, а ее Рашка, вчерашняя чемпионка, переходит в категорию отстающих. Какой стыд, какой срам! Воодушевленный небывалыми надоями Лалки, я не скупился на похвалы ей, а относительно Рашки высказывался довольно пессимистически. Заявил, например, поглядывая при этом украдкой на Балабаницу, лицо которой пылало то ли от стыда, то ли от негодования, что Рашкино достижение ничто по сравнению с нынешним рекордом Лалки…

Вы представляете себе? Заявить, будто целое ведро молока — это ничто! Да, так вот бывает, когда новые достижения кружат вам голову, словно только что забродившее вино, и ошарашивают вас. Прежние рекорды, от которых у вас еще недавно дух захватывало, вдруг становятся пустячными, словно безнадежно обесцененные при инфляции деньги. Фокус-мокус — и лощеная сотенная ассигнация превращается в жалкий медный грош, в ничто.

Такое же значение «медного гроша» приобрела для меня и Момчиловская история после того дня, когда в нашей лаборатории была совершена ужасная кража. «Ужасная» — это самое мягкое, самое невинное определение такого происшествия. Из нашей лаборатории выкрали склянку с вирусом, способным вызвать страшную эпидемию болезни, еще неизвестной миру, — выкрали каким-то таинственным, совершенно фантастическим образом.

Нет, не стоит преуменьшать значение старой Момчиловской истории — она и теперь представляется мне такой же дьявольской и кошмарной, как и прежде. Просто у меня, как я уже намекнул, есть склонность безудержно превозносить новое и небрежно махать рукой на старое. Судите сами: я готов был публично, на собраниях, восхвалять достижения Мессалины-Лорелеи (Балабаницы), но как только появилась в Змеице новая учительница, я тотчас забыл знаменитую вдовушку из Момчилова. Уже и не стали мне нужны долгие беседы в корчме бай Гроздана. У русоволосой учительницы действительно было что-то от Лорелеи, тогда как Балабаница оказалась чистокровной Мессалиной, и ни о какой Лорелее тут не могло быть и речи.

В тот же самый вечер, облачившись в свой любимый халат и удобно усевшись перед разгоревшимся камином в старом кожаном кресле, с неизменной трубкой в зубах, Аввакум прислушивался к тихому постукиванию дождевых капель в оконные стекла, и ему казалось, что кто-то непременно позвонит к нему в дверь. Это чувство ожидания было ему знакомо, оно появлялось в те часы, когда его начинало особенно тяготить одиночество. Оно проникало в его душу сперва как будто робко, но потом давало себя знать с невероятной остротой, мешало ему сосредоточиться, работать; весь он обращался в слух. Года два-три назад, чтобы обмануть это чувство, Аввакум придумал курьезную игру, которая, однако, всегда давала хороший результат. Он одевался, выходил на веранду, спускался по высокому стволу старой черешни, обходил кругом дома и, словно только что прибыл, торжественно останавливался у парадного входа. Нажимал кнопку звонка — долго и сильно — и, когда швейцар отворял, он, смущенно почесывая затылок, весело здоровался с ним, спрашивал деловым тоном, не искал ли его кто-нибудь, и бодро поднимался на свой этаж. Потом эта игра ему надоела, и он заменил ее рюмкой доброго коньяку. Эффект был не совсем такой же: от чувства ожидания оставался еще легкий осадок, но все же, приложив некоторые усилия, ему удавалось сосредоточиться и читать.

Упоминание о высокой черешне, наверное, подсказало читателю, что речь идет о доме Свинтилы Савова, военного врача запаса, где лет десять назад Аввакум обнаружил иностранного агента Асена Кантарджиева, режиссера документальных фильмов. В этом доме он поселился по совету полковника Манова и пережил тут неположенное в его зрелом возрасте увлечение. Позже, когда доктор Свинтила Савов скончался, так и не завершив своих мемуаров, полковник Манов, чтобы сохранить дом для Аввакума, поселил в нижнем этаже их вышедшего на пенсию сотрудника, который согласился — и даже с большим удовольствием — выполнять обязанности сторожа и швейцара. Все годы странствований Аввакума он ухаживал за двумя клумбами дикой герани возле ограды и раз в месяц поднимался на верхний этаж, чтобы вытереть пыль с мебели и книг.

В этот вечер Аввакум не ощущал одиночества и не бездействовал, а вот чувство ожидания чего-то снова посетило его. То ли дождь нагнал на него это чувство, то ли угасавший в камине огонь… Аввакум готовился к большому путешествию. Он водил пальцем по карте, разложенной на коленях, мысленно пересекал пустыни, взбирался на горы, с крутых вершин которых открывалась панорама большого мира.

Чтобы эти слова не звучали высокопарно, следует пояснить читателю, как, собственно, обстояло дело с этой картой. Три месяца назад Аввакум получил приглашение советского академика Румянцева принять участие в археологической экспедиции, которая, занимаясь своими изысканиями, должна была пересечь пустыни Каракумы и Гоби, а на обратном пути подольше задержаться где-нибудь на Крыше Мира — на Памире. Прочитав про Памир, Аввакум почувствовал что-то вроде легкого головокружения, как будто это слово каким-то роковым образом было связано с его жизнью. Хотя Памир, в сущности, был ему чужд настолько же, насколько, скажем, водопад Виктория в Африке. Но ведь никто не знает, по каким неведомым дорогам блуждает наша судьба!.. Не мог этого знать, разумеется, и Аввакум.

А чувство, что его кто-то ищет, не покидало Аввакума. Только те, кто искали его, позвонили не в дверь, а по телефону.