Егерь Анучинского зверопромхоза Иван Гончарук -- мой давнишний приятель. Он первым научил меня разжигать костёр в ненастье, скрытно подходить к изюбрам, снимать, не порезав, шкуры с медведей, ставить капканы. Немало и других охотничьих премудростей перенял я у следопыта, для которого, казалось, не было ничего дороже тайги. Как-то осенним вечером Иван заглянул ко мне в брезентовой штормовке, достал из карманов несколько крупных кедровых шишек, рассудительно заметил:

   -- Щедра нынче тайга на орех. Есть чем зверю кормиться. Белки много, значит, и соболь будет. Медвежьих, кабаньих следов тоже полно. Пушнины, должно, возьмём в этот год хорошо.

   Он взял ружьё, которое я начал чистить перед его приходом, привычно осмотрел стволы. Удовлетворённо хмыкнул:

   -- В порядке содержишь. На водоплавающую, стало быть, собрался? -- Увидел он приготовленные в углу резиновую лодку, чучело подсадной утки, болотные сапоги.

   Я знал, что Иван не признаёт охоту на уток, считая её баловством, и начал оправдываться:

   Ночью меня разбудил подложенный под подушку мобильник. Встревоженный настойчивыми позывными, я ошалело достал его и приложил к уху.

   -- Здорово, таёжник! - услышал я басовитый голос егеря Ивана Гончарука, моего старого товарища. -- Слышал, ты в отпуске?

   -- Со вчерашнего дня...

   -- Отлично! Заеду за тобой минут через десять. Поторопись. Прихвати палатку. Возможно, ночевать придётся в тайге...

   --А продукты? На сколько дней брать? Я же не готовился...

   Прошлым летом на ферму повадился медведь. Дважды средь белого дня подходил зверь к загону, обнюхивал шаткую изгородь и убегал, напуганный истошными воплями женщин. В третий раз пришёл с наступлением темноты, когда на ферме оставался один сторож Ерохин. Услышав мычанье, Ерохин поспешно выбежал из бытовки с дробовиком, но выстрелить не успел. Медведь схватил когтистыми лапами упитанную тёлку, с рёвом перевалился через дощатый забор и скрылся в лесу. А тайга -- вот она, за выгоном. Вплотную, считай, подступила к деревушке Гордеевке, окружила глухой чёрной стеной. Директор акционерного общества не стал ждать, когда медведь ещё убыток принесёт. Приехал в зверопромхоз с просьбой прислать опытного промысловика.

   Главный охотовед Станислав Яковлевич Хоменко вспомнил, что к нему только что по служебным делам заходил егерь Иван Гончарук. Выскочил во двор.

   -- Иван Мефодьевич! Дело есть! -- окликнул он егеря, уже севшего в машину. -- Медведь в Гордеевке бедокурит! Тёлку задрал...

   -- Давно? -- сразу оживился егерь.

   -- Директор здесь, он лучше объяснит...

   За окном зимовья бесновалась метель, а я сидел у жарко натопленной печки и деревянной ложкой прихлёбывал чай, заваренный сушёной малиной. Рядом за грубо сколоченным столом устроился мой таёжный спутник Иван Мефодьевич Гончарук. Неторопливо и бережно егерь разобрал карабин, аккуратно разложил на тряпице детали. Тщательно осмотрел каждую из них и протёр. Чистка оружия для Ивана - святое дело. Это занятие доставляет ему огромное удовольствие. Случалось, притащимся из тайги ни живы, ни мертвы от усталости. Я своё ружье в сенях оставлю, чтоб не оттаяло. А Иван карабин обязательно в зимовье занесёт. Дождется, как выступят на нем капельки влаги, и за разборку возьмётся. Делает это всегда сосредоточенно, даже, я бы сказал, торжественно. Пошоркает шомполом и на свет внутрь ствола заглянет, не появилась ли где раковинка. Но ослепительно блестят нарезы, сверкают радужными кругами.

   -- Эх, красотища! Северное сияние! -- восхищается Иван и протягивает карабин мне:

   -- Глянь-ка...

   Я гляжу, соглашаюсь, что истинно - северное сияние. И уж тогда Иван протаскивает через ствол промасленный ёршик.

   -- Ружьё любит ласку, чистоту и смазку, -- непременно добавляет егерь, вешая карабин на штырь, забитый в прокопчённую стенку. Закончив это приятное дело, тотчас принимается за другое. Извлекает из вместительного рюкзака оселок и начинает точить нож. Время от времени пробует и без того острое жало большим пальцем, поворачивая нож то одной, то другой стороной. На отполированной стали отражается пламя керосинки, искажённое, как в кривом зеркале, лицо Ивана. Повертев клинок, любуясь, вкладывает его в ножны, мастерски обтянутые замшей. Этим ножом мне доводилось снимать шкуры с добытого зверя. И я не мог не оценить по достоинству всех его качеств. Главное из них, конечно, острота. Особенно, если приходится полосовать медведя. Это не то, что содрать шкуру с изюбра или косули, где её и чулком стянуть, как с зайца, можно, и кулаком подсобить, отделяя от мяса. А медвежью шкуру снять - дело тонкое. Здесь, помимо сноровки, не обойтись без такого ножа, как у Ивана. Ведь надо сохранить на шкуре когти и морду зверя. А нож Ивана долго держит жало, не тупится. Выкован из прочного металла. Не гнётся, не ломается. Ударишь ненароком по костям и в страхе поглядишь на лезвие - не выкрошилось ли. А ему хоть бы что. Попадись гвоздь, и тот, наверно, перерубил бы. А уж как в руке удобен - слов нет! Рукоятка, набранная из бересты, не скользит в жирных ладонях во время разделки туши, и руку на морозе греет. Но самое удивительное свойство егерского ножа -- как ни кинь -- всё одно острием воткнётся.

   Стая стремительных чирков пронеслась в багряном небе. Дачники, ожидающие электричку, не обратили на неё внимания. Может, они останутся равнодушны и к призывному крику журавлей, к сидящим на зимней берёзе тетеревам, к замысловатым строчкам следов на пушистом нетронутом снегу. Не приведёт их в трепет отделанная гравировкой новенькая двустволка, приятно пахнущая свежим ружейным маслом. Эти люди, вероятно, предпочтут млеть у телевизора в пижаме и мягких комнатных туфлях. Лишь несколько человек из стоявших на перроне пассажиров проводили табунок восторженным взглядом. Эти ради одного выстрела из дробовика согласны одиноко мёрзнуть на "номере", мокнуть под дождём в камышах. Какая страсть гонит таких бедолаг на мороз, в продуваемую всеми ветрами степь, вынуждает продираться сквозь колючие заросли или брести по горло в ледяной воде? Что заставляет карабкаться по таёжным крутоярам, сгибаясь под тяжестью ружей и рюкзаков?

   Охота!!! Однажды завладев пылкими чувствами наивного любителя "просто побродить по лесу с ружьишком", она покоряет навсегда. Так случилось и со мной. День, когда отец впервые дал мне ружьё, запомнился на всю жизнь...

   На закате тёплого сентябрьского вечера пришел я на Калиново озеро. Синие стрекозы сновали над камышами. В мокрой траве всё время что - то шелестело и плюхалось. Где -- то совсем близко в зарослях осоки крякали, плескались отяжелевшие утки. Жирные селезни, отливая перламутром подкрылков, со свистом рассекали воздух над моей головой, с размаху шлёпались в блестящую гладь воды, горящую золотом заката. А незадолго перед этим я сидел дома у стола и с завистью смотрел, как отец заряжает патроны. Я надеялся, что он доверит мне почистить старую потёртую двустволку. Мне в тот день шестнадцать лет исполнилось. И вдруг отец протянул мне ружьё и сказал:

   -- Не балуй с ним - не игрушка. Промажешь по дичи - потом долго не получишь.

   И дал мне всего-навсего два патрона. Не передать словами радость, какую испытал я, неся ружьё на плече. И хотя ноги сами несли меня к озеру, я не удержался от соблазна пройти мимо дома Шурки Кульги, моего школьного приятеля. Но вот и Калиново. По колено в холодной воде, спотыкаясь за кочки и падая, в намокшей одежде подобрался я к берегу. Кувшинки, густая ряска зеленели на поверхности озера, скрывая плавающих уток. Озноб и дрожь азарта колотили меня. Зубы постукивали, ружьё тряслось в руках. Кряквы то и дело неожиданно и шумно взлетали из-под самых ног. Я вскидывал ружьё, ловил на мушку хлопающую крыльями утку, но не решался нажать спуск. Я боялся промазать. Быстро смеркалось. А скоро стемнело совсем Я уже знал, что приду домой с пустыми руками. Но это не смущало меня. Патроны остались целы, а значит, завтра опять смогу прийти сюда с ружьём. Вот оно в моих руках! Курковка шестнадцатого калибра! Как приятно сжимать в руках холодную сталь воронёных стволов, ощущать их тяжесть! Как волнующе пахнет смазкой и гарью старых выстрелов! Где-то совсем рядом крякали и бултыхались утки. С наступлением темноты невидимая таинственная жизнь озера становилась всё более слышной. Вот шлепнулась в воду лягушка. Большая щука с шумом плесканулась под корягой. Оставляя на воде длинный след, проплыла ондатра. Маленький хорёк неожиданно выскочил из камышей. Увидел меня и мгновенно исчез. Промелькнул куличек. Сел неподалеку и слился с землёй. Уже ничего нельзя было различить. Я сильно продрог, но уходить не торопился. Тогда я ещё не знал, что страсть охоты уже захватила меня всего. Это было новое, неведомое мне чувство. Светлое, как первая любовь. Когда вернулся домой, мать огорчённо сказала:

   В безлюдной Берестовке присмотрел я зимой крайнюю избу. И хотя стекла в ней были выбиты почти во всех окнах, печь и двери оказались целы. А нашёл я молчаливую деревеньку случайно. В сильный снегопад сбился с тропы и забрёл в непролазную чащу. Высокие деревья и тернистые кустарники, обвитые виноградом, актинидиями, лимонником, образовали труднопроходимые заросли. В поисках тропы я часто оступался, машинально хватаясь за колючие побеги элеутерококка, шиповника, заманихи. Вскрикнув от боли, тотчас отдёргивал руку.

   Вечерние сумерки быстро окрашивали безмолвную тайгу в сиреневые, лиловые тона. Ещё каких-нибудь полчаса и холодная иссиня-чёрная ночь поглотит меня в этих мрачных джунглях. Я отчаянно полез напролом, оставляя клочки одежды на шипах аралии, калопанакса и прочих уссурийских "красавцев". Эти пальмовидные реликты с восторгом описаны многими путешественниками, но мне в тот вечер они не показались привлекательными. Наклонив голову, прикрыв глаза от веток, я пробивался сквозь чащобу, надеясь, что рано или поздно выберусь из дебрей. И, действительно, густые переплетения орешника, барбариса сменились тёмным подлеском. С ободранным лицом, с горящими от заноз ладонями спустился, наконец, я в низовья ключа Белкин хвост.

   Неожиданно увидел строения и радостно зашагал в посёлок, рассчитывая на тёплый ночлег и горячий ужин. Но чем ближе подходил, тем больше удивлялся тишине улицы, погруженной в темноту. Не лаяли собаки, не скрипели калитки, не постукивали топоры. А главное - не вился над белыми крышами сизый дымок. Выглянувшая из кучи облаков полная луна осветила тёмный массив тайги, уходящий к горизонту, нетронутый снег на улице. Я остановился перед заснеженной усадьбой ближней избы и всё понял: в ней никто не живёт. Тоской и холодом повеяло на меня от заколоченных окон деревушки, давно покинутой лесорубами. Выхватив кедрачи на пологих, доступных тракторам склонах, они уехали пластать тайгу дальше. А вокруг заброшенного посёлка навсегда остались лежать стволы спиленных кедров и пихт, лиственниц и дубов, лип и других деревьев. Я натыкался не раз на огромные поляны, захламленные железными бочками и ржавыми тросами, заросшие бурьяном Штабеля не вывезенных с этих лесоскладов брёвен уже превратились в труху. Глубокие дороги, прорытые бульдозерами, ощетинились густыми осинниками. На обрывах, словно обнаженные нервы земли, торчали сухие корни.

   Про забытую в тайге Берестовку, случалось, заводили разговор охотники и пчеловоды. Но не всяк из них смог бы, доведись, указать верный путь к ней. И вот теперь я один пожинал славу первооткрывателя, чувствуя себя не совсем уютно на пустынной улице. О пребывании лесозаготовителей напоминали десятка полтора изб, бывшая кузница, длинные поленницы дров. В сарае валялись щепки, завитки берёзовой коры.

   Скоро я блаженствовал, сидя на чурке перед открытой дверцей печи. Смолистые дрова полыхали вовсю, освещая ярким пламенем разостланную на коленях тряпицу с хлебом и колбасой. Конечно, лучшего зимовья для будущего охотсезона не сыскать. Тайга вплотную примыкает к забитому крапивой и полынью огороду. Зайцы и белки натоптали тропы во мшистом ельнике сразу за изгородью. Много видел соболиных и колонковых следов, обглоданных изюбрами молодых побегов. Всё это сулило успех в предстоящей охоте...

   Евгений ввалился в зимовье с охапкой смолистых поленьев. С грохотом швырнул дрова на пол. Согревая над печкой озябшие руки, сказал:

   -- Подстыло. Дай чайник, Тимоха. Заварю лимонничка.

   Я протянул ему закопчённую посудину с проволокой вместо ручки. Евгений зачерпнул из берестяного туеса горсть алых ягод, бросил в кипяток. Ладонь его, мокрая от сока лимонника, стала красная. Словно в крови вымазанная. Снятый с огня котелок исходил паром.

   -- Думаешь, проедет Федькин по зимнику?

   -- Проедет... Если морозец не отпустит...

   В предгорьях Сихотэ-Алиня есть таёжная деревушка Ильмаковка. Высятся вокруг неё кудрявые ильмы - огромные деревья с крепкими узловатыми корнями, подпирающими толстые корявые стволы. Летом здесь полно грибов-ильмаков, обильно облепляющих сырые валежины. А ещё в посёлке живут братья Ильмаковы: Иван, Степан и Фёдор. Все трое - бывшие охотники-промысловики. Каждому из них уже за шестьдесят, а потому капканы братьев давно пылятся в углу за печкой. Избёнка их самая первая за мостом через Калиновку, и при случае, спускаясь с перевала, загляните к этим добрым бородачам. Вас встретят радушно, напоят и накормят, предложат истопить баньку. Уходя, оставьте им пачку сахару, пакет крупы, банку консервов, коробку спичек. Они молча примут подарки, но в душе, конечно, обрадуются. Начнут хлопотать, чем отблагодарить вас, и непременно всунут в рюкзак берестяной туесок с лимонником или мёдом. Но если вы не поделитесь со стариками остатками своего таёжного провианта, то и тогда вас дружелюбно проводят до калитки, пожелают хорошей дороги, всыпят в карманы, чтоб не скучно было, калёных орехов. Но советы бывалых таёжников, охотничьи премудрости, которыми они наделят вас, окажутся самыми щедрыми дарами. Вы оцените эти наставления, когда вспомните о них в трудный момент.

   Так случилось и со мной. Заплутав в тайге в снежную метель, я долго и безуспешно разводил костер. И совсем упал духом, но выручил совет братьев Ильмаковых. В глубоком сугробе я вырыл яму, набросал в неё лапника, прикрыл сучьями и ветвями. Забрался в сумрачное логово, и подложив рюкзак под голову, вытянулся на стылой постели. Снег скоро завалил моё убежище, и я подумал, что в норе этой не так уж плохо.

   А вот ещё некоторые поученья, услышанные мною за ужином в доме Ильмаковых.

    Случай с Иваном.

   Один сезон бедствовали охотники с ружейными припасами. Не завезли их к сроку в район. Приходилось добывать порох, дробь и пули в городе. Ездить туда - только время терять. То магазин закрыт, то автобусы не ходят. А ноябрь для охотника всё равно, что август для хлебороба - самый страдный месяц. Каждый день дорог. Как нарочно по первой пороше Иван медвежьи следы отыскал. Но как пойдёшь тропить зверя с пустым патронташем?