Дела свои Яков вел и оформлял безукоризненно, добиваясь, так сказать, полного соответствия формы содержанию. Сколько я знаю, ему никогда их на доследование не возвращали, никаких уточнений и доработок не требовали. Особенно он отличался, подготавливая рукописные материалы: строчки выписывал по линеечке, буковки как печатал — каждая из них стоит отдельно и сливается с другими в слова, которые, в свою очередь, выстраиваются, складываются в четкие, безупречные в своей ясности доказательства.

Зато во всем остальном натура Яшкина брала свое с лихвой: был он неряшлив на редкость, просто катастрофически; без малейших усилий, мгновенно, где бы ни появлялся, он неумолимо создавал вокруг себя ужасающий необратимый беспорядок.

Помню, когда мы начинали стажировку в Званском РОВДе, ему дали только что отремонтированный кабинет с хорошим полированным столом, со свежевыкрашенным сейфом. Через час я заглянул к нему — помочь устроиться…

— Закрой рот, — недовольно сказал Яков, переставляя с подоконника на столик пишущую машинку. — Чего ты моргаешь? Не видишь, порядок навожу.

Комната, где Яшка наводил свой аховый порядок, преобразилась беспощадно. На дверце сейфа сверкали царапины, будто какой-то нахальный дилетант пытался вскрыть его автомобильной монтировкой или консервным ножом ("Ключи пробовал", — пояснил Яков); со свежей и зелененькой, как первая травка, стены длинным языком свисал цветной календарь, который держался только на двух нижних кнопках — верхние уже отвалились. Я попытался снова прикрепить его, но не нашел в коробочке ни одной целой кнопки. На столе, с уже чем-то заляпанной крышкой, с выдвинутыми и перекошенными ящиками чего только не было: молочный пакет, скособоченный дырокол (Яшка признался, что наступил на него), молоток с кривой ручкой, комок лохматой, безнадежно запутанной бечевки, горсть хитро, до неузнаваемости изогнутых скрепок, огрызки карандашей и пустые стержни от шариковой ручки. Я покачал головой и малодушно смылся…

На следующий день, утром, до прихода профессора Яков позвонил в отделение межведомственной охраны:

— Следователь районного управления Щитцов говорит. Дайте мне справочку, пожалуйста. У вас под охраной квартира Всеволожских… Да, по Весенней улице, восемь, сто шесть. Совершенно верно. Хорошо, жду… Что интересует? Позавчера вечером, пятнадцатого числа, кто снимал ее с охраны? Дважды? Подождите минутку. Так, так. Вы уверены? Ну, ну, не обижайтесь. Спасибо.

Яков положил трубку:

— Вот так, Серега. Квартиру дважды снимали с охраны в тот вечер: хозяйка — в двадцать три тридцать, а до нее — в двадцать один ноль-ноль мужчина. Понял?

— Здорово, — сказал я. — Это теоретически мог быть профессор…

Егор Михайлович обычно щадил наше самолюбие. Такой жестокий и коварный удар означал только одно: мы работаем по шаблону, начальство заметило наши грубые ошибки и хочет, чтобы мы сами их нашли и исправили. Короче, думайте, ребята, сильнее.

Яков достал два бутерброда, термос.

— Во дает дед! Может, и профессора Н. Пахомова не существует? — Он заглянул в папку. — Заявление на месте. Раз есть заявление — есть и заявитель, верно? Что он хотел сказать?

Я пожал плечами:

— Думай, Яшка, думай.

Нам действительно повезло. На Старом рынке Сурков наметанным глазом сразу выделил средних лет грузина: распахнутый халат, под ним — строгий костюм, белая сорочка, хризантема в нагрудном кармашке пиджака — прямо благородный жених, но главное — галстук заколот миниатюрным кинжалом с блестящим камешком. Мы пригласили его в дирекцию.

Он оказался не Гельминтошвили и не Аскаридзе, а Бамбуриди.

— Слушай, — сказал он мне. — Может быть, я обидел тебя? Нет? Может быть, обманул твоего сына? Нет? Может быть, я нехорошо посмотрел тебе вслед? Обратно нет? Так почему же ты не уважаешь меня? Отрываешь от работы? Позоришь перед советскими людьми честного человека?

— Вы знакомы с гражданином Пахомовым?

— Очень знакомый! Очень большой и хороший человек, профессор.

Над моим письменным столом висит фотографический портрет молодой красивой женщины, одетой в старинное платье. На тонкой обнаженной руке, подпирающей маленькую изящную головку, покачивается сложенный веер. Ее волосы собраны в высокую прическу, прозрачные глаза с удивительно длинными ресницами смотрят с задумчивой грустью.

А началась эта история в понедельник.

После пятиминутки редактор задержал меня и показал вырезку из областной газеты "Голос Званска". Местный корреспондент со странной фамилией Выпивка сообщал: "Вчера в Дубровниках состоялось открытие исторического музея. Это заслуживающее внимания событие знаменательно еще и тем, что организация музея осуществлялась на общественных началах. Сотни поступлений от людей самых разных профессий и редчайшая коллекция, собранная за десятки лет известным историком А. И. Староверцевым, составили фонд музея. Первые посетители смогли ознакомиться с интересными экспонатами, рассказывающими об истории города, о героической борьбе его патриотов в годы фашистской оккупации, о сегодняшних днях. В музее имеются и тематические залы. Его создание является ярким выражением бескорыстной любви жителей Дубровников к их прошлому, настоящему и будущему".

— Вот что, Оболенский, — бодро сказал редактор, когда я прочел заметку. — Езжай-ка ты в этот самый Званск, а оттуда — в Дубравки… Что? Дубровники? Вот-вот. Езжай-ка туда и привези хороший, полновесный материал в свой раздел. Расскажи поподробнее о людях, создавших — ты только проникнись этим фактом, — создавших целый музей. Можно сказать, очаг культуры в Дубравках. Проникся? Ну вот и хорошо. Оформляйся, Сергей. Скатертью дорога.

В редакции званской газеты я открыл первую же дверь и неуверенно спросил: "Где я могу найти… Выпивку?"

— Году, кажется, в 1828-м в Динабургскую крепость был переведен из Свеаборга заключенный туда по причастности к декабрьскому восстанию некий "штап-ротмистр гусарскаво полка княсь Сергей Абаленской" — так он подписывал свои письма.

Его камера случилась рядом с той, где томился Вильгельм Кюхельбекер. Они подружились, насколько это было возможно через толстую холодную стену. Оболенский со свойственным юности легкомыслием легко переносил унижение и часто, напевая озорные гусарские песни, писал угольком Вильгельму письма, в которых утешал товарища по несчастью и поносил царя и его жандармов.

По пути в ссылку Оболенский, выхватив у дремавшего в коляске урядника саблю, ранил его в бок. Князя привезли в Орел и при обыске нашли письмо Кюхельбекера к Грибоедову. Оболенский отказался говорить что-либо о письме, что усугубило его вину. По воле государя императора его лишили дворянского и княжеского достоинства, и вместо действующей армии он попал в Сибирь, на вечное поселение.

Но друзья князя — а их в России было немало — не оставили его, они добились облегчения участи ссыльного. Оболенского отправили в Дубровники, под надзор дальнего родственника, графа Шуваева — человека, известного своей хитростью и жестокой натурой.

Летом в Дубровниках продают на базаре березовый сок и наливают его чуть розовый или синеватый — в холодные стаканы из четвертных бутылей. Вечерами старушки собирают в парке липовый цвет, хлопотливо подпрыгивая под деревьями и стараясь достать тот, что повыше, — он посвежее и не запылился. Участковый милиционер, скрывая добродушную улыбку, заливисто свистит, но они, гордые своей смелостью, отмахиваются от него большими пухлыми сумками.

Летом в Дубровниках из-за каждого забора тянутся на улицу ветви яблонь. Тяжелые яблоки гулко падают под ноги прохожим, и уж обязательно какой-нибудь веселый воробей, как цирковой эквилибрист на красном шаре, балансирует на яблоке, задирая то хвост, то голову, чтобы сохранить равновесие. Весь город, как большой рынок, пахнет яблоками.

Летом в Дубровниках листопад: могучие дубы по причине своей старости роняют тяжелые листья, не дождавшись осени. И они с тихим шорохом бегут по улицам, обгоняют друг друга, собираются на углах. А иногда вдруг хлопотливо, как птицы перед отлетом, сбиваются на перекрестке в стаю, поднимаются и, шурша, долго кружатся в воздухе. К вечеру они успокаиваются и тихонько шелестят под окнами в сонной тишине.

Сейчас же, осенью, Дубровники сиротливо жались от дождя под голые деревья и напоминали стареющего в одиночестве человека.

Дубровнический участковый подобрал Якову для работы комнатку, в которой стояли два столика (на одном из них — поменьше — пишущая машинка с "заиканием"), в углу — маленький несгораемый шкаф, а вдоль голых бревенчатых стен выстроились десятка полтора старых стульев. На внутренней стороне двери, приколотый кнопками, висел плакат, призывающий хватать за руку расхитителей социалистической собственности: расхититель, жиденький, но с громадной лапой, которую вовремя перехватил мозолистой рукой суровый дружинник, грустно смотрел, как с его ладони веером сыплются пачки денег и катятся какие-то шестеренки: надо полагать, дефицитные запчасти к автомашинам.

— Ну начнем, пожалуй, — деловито проговорил Яков, когда мы выбрали себе стулья покрепче. — Прежде всего мне нужен подробный рассказ о вчерашнем дне. Прямо с утра и до того момента, как ты вызвал милицию. Сможешь? Прекрасно! Садись за машинку и валяй. А я пока накидаю план нашей работы. Кстати, упомяни-ка тот самый телефонный звонок, который — с кладбища. Ну все — начали.

Я сел за машинку. Одна буква в ней западала, и каждый раз приходилось откидывать ее пальцем. Это меня раздражало. Но работа пошла быстро. Слишком свежи были события вчерашнего дня — последнего спокойного дня в Дубровниках.

Привожу здесь, разумеется, не в протокольном варианте свою запись.