«Время и место» — назвал свой последний роман Юрий Трифонов, художник примечательной психологической и нравственной зоркости. Он вынес в заглавие книги те основные измерения, в которых развивается и проявляет себя характер человека, которые в конечном итоге определяют, какие конкретные формы примут те или иные заложенные в человеке изначально качества и свойства натуры. Большая литература давно и пристально исследует диалектику этого процесса — становление личности и ее жизненную планиду, и чем значительнее писатель, тем интересней его открытия в ходе такого исследования. Он не только показывает своих персонажей как продукт определенной исторической ситуации, не только воссоздает прихотливые взаимодействия героя — от пассивного приятия до ожесточенного противоборства — со временем и обстоятельствами, но зачастую дает понять, каковы могли быть характеры и судьбы действующих лиц в иные эпохи и в других местах. Здесь, думается, лежит объяснение неоднозначности, многомерности таких великих характеров мировой литературы, как Гамлет Шекспира, Жюльен Сорель Стендаля, Раскольников и Иван Карамазов из романов Достоевского, капитан Ахав Мелвилла («Моби Дик») или шолоховский Григорий Мелехов.

Писатели, однако, подпадают под действие тех же законов, что и их вымышленные герои, причем если художник волен распоряжаться в своей художественной вселенной, выстраивая ее в том или ином «хронотопе», по терминологии М. М. Бахтина, то обстоятельства жизни самого художника не поддаются ни изменению, ни произвольному перетолкованию, как бы ни возражали против этого отдельные авторы резвых биографических поделок: мастер и его творения жестко вписаны в свое время и принадлежат своему месту, хотя в метафорическом смысле могут принадлежать всем временам и всему человечеству. Гадать, каков бы он был да как бы писал, живи он не в своей стране и в чужую эпоху, — занятие бессмысленное, особенно для литературоведа или биографа, стремящегося объективно разобраться в том, почему писатель стал именно тем, чем он является и каким предстает перед поколениями своих читателей во всей совокупности того, что принято именовать литературным наследием.

Ответ на этот вопрос, судя по всему, начал сегодня интересовать не только профессиональных критиков, иначе трудно понять резкий взлет популярности литературных мемуаров и жизнеописаний за последние несколько десятилетий в странах с развитыми и давними культурными традициями, о чем недвусмысленно говорит, например, широкий читательский успех в Советском Союзе таких издательских серий, как «Литературные мемуары» («Художественная литература»), «Жизнь замечательных людей» («Молодая Гвардия»), «Писатели о писателях» («Книга»).

Времени и месту как костяку литературной биографии посвящена выходящая в Великобритании серия «Писатель и его мир», осуществляемая издательской фирмой «Темз энд Хадсон». С двумя «героями» этой серии советский читатель уже знаком по опубликованным в переводе на русский язык книгам о Льюисе Кэрролле и Шекспире. Теперь наступила очередь Вальтера Скотта.

Об обстоятельствах, в которых сложился и блистательно себя утвердил гений классика шотландской и мировой литературы, «отца» европейского романа нового времени, повествует известный британский литературовед, профессор английской филологии Дэвид Дайчес (род. в 1912 г.). Он автор исследований о социальных аспектах литературного творчества «Литература и общество» (1938), «Роман и современность» (1939), двухтомного труда «История английской литературы в освещении критики» (1960), монографий о классиках — Мильтоне (1957), Роберте Вернее (1950, 1957), Уолте Уитмене (1955), Стивенсоне (1947) и Вирджинии Вулф (1942), один из редакторов многотомного издания «Литература и западная цивилизация» (1972-1975). Для серии «Писатель и его мир» им, помимо очерка о Скотте, написаны также книги о Вернее (1971), Стивенсоне (1973) и Джеймсе Босуэлле (1975), знаменитом эссеисте XVIII века.

На тридцать седьмом году жизни в апреле 1808 года Вальтер Скотт, уже известный редактор, антиквар и поэт, находясь в Ашестиле, «славном сельском особняке с видом на Твид», куда он перебрался в 1804 году, принялся за автобиографический очерк. Начал он с родословной, ибо все связанное с «корнями» и предками, тем паче его собственными, неизменно вызывало его интерес.

«Я родился не в блеске, однако и не в ничтожестве. В согласии с условностями моей страны происхождение мое сочли

благородным,

так как по отцовской, да и по материнской линии тоже я был связан родством, хоть и дальним, со старинными семействами. Дедом отца был Вальтер Скотт, коего хорошо знали в долине Тивиота под прозвищем «Борода». Он был вторым сыном Вальтера Скотта, первого лэрда

4

Рэйберна, а тот в свою очередь — третьим сыном Вильяма Скотта и внуком Вальтера Скотта, именуемого в семейных преданиях «Старым Уоттом», — хозяина Хардена. Стало быть, я прямой потомок сего древнего предводителя, чье имя прозвучало во многих моих виршах, и его прекрасной жены, Цветка Ярроу, — недурная родословная для менестреля Пограничного края».

Природу своего писательского дара Скотт связывает с родословной и с той частью Шотландии — Пограничным краем, чьи нагорья примыкают на юге к английским графствам, — где обосновались его предки и где проживал он сам. Он говорит о себе языком таких понятий, как история и «почва», пространство и время. Именно эти категории наилучшим образом отвечали складу воображения Скотта в течение всей жизни, от детских лет, когда малыш жадно впитывал рассказы про пограничные набеги и восстания якобитов

5

, до последнего горького путешествия из Италии на родину, когда он, разбитый телом и духом, едва ли не в последний раз заставил себя приподняться, завидев вершины любимых пограничных холмов:

«Но когда мы начали спуск в долину Галы, он стал озираться, и до нас постепенно дошло, что он узнает знакомые места. Вскоре он пробормотал некоторые названия: „Речка Гала, точно она, — Бакхольм — Торвудли“. Когда у Лэдхоупа дорога обогнула гору и его взору открылись Эльдонские холмы, он пришел в сильное возбуждение, а после того как, повернувшись на подушках, не далее чем за милю увидел наконец башенки своего дома, у него вырвался радостный крик».

Так его зять и биограф Джон Гибсон Локхарт (он находился при нем безотлучно) описывает один из последних проблесков ясного сознания у Скотта. Его завороженность — и это еще слабо сказано — историей и ландшафтом Шотландии, всегда пребывавшими для него в сокровенном единстве, склоняла его воображение к размышлениям о прошлом и настоящем, о неизменном и преходящем, о традиции и развитии. Ведь именно это — характерный мотив лучших романов Скотта. Место действия остается, как бы оно ни менялось, но распадается время. Взглянуть на арену исторических событий в ее теперешнем виде, как это Скотт любил с детства, — значит увидеть разом то, что было, и то, что есть, побуждая тем самым воображение восстанавливать прошлое и одновременно связывать его с настоящим.